Кончалась зима. Прозрачные ледяные сосульки свисали с крыш, падали и рассыпались на мелкие осколки. Ночи еще были холодными. По утрам тонкие пленки
— Темно и вроде тихо. — Толя пригладил волосы — он очень следил за своей прической — и поглядел на зашторенные окна. — Маскировка приличная, снаружи свет не виден. льда затягивали лужи. Наступишь — и сотни трещинок, словно морщинки, разбегутся от края до края.
Под лучами еще не жаркого солнца особенно сиротливо выглядели пепелища на городской окраине, 'той, что ближе к лесу и к железнодорожной станции Людиново. Немало домов здесь спалили фашисты. Объявили, что дома, мол, сожжены в наказание непослушным. Однако жители знали: немцы боялись партизан. Боялись и создавали «мертвую зону», чтобы партизанским разведчикам невозможно было пробираться в город. Но враги плохо знали русских людей...
В трех километрах от городской окраины на крохотной полянке, «первооткрывателем» которой, был адъютант Золотухина Петр Суровцев, примостилась неприметная за деревьями избушка, «Петрухина избушка», как прозвали в отряде лесной домик. Когда начала оживать природа, зеленеть земля, когда от зимней стужи следа не осталось и деревья оделись в весеннее убранство, именно в эту пору в «Петрухиной избушке» стали встречаться молодые подпольщики с партизанскими связными, чаще всего с двумя Афанасиями — Посылкиным и Суровцевым.
Под лесным домиком был скрыт глубокий подвал. Взрывчатка, мины, листовки — всё, что приносилось из отряда, хранилось в подвале до тех пор, пока постепенно в рыночных корзинах, мешках и сумках не перекочевывало в город.
Март — неподходящий месяц для лесных прогулок, и поэтому «посланцы» леса с приветом от Василия Ивановича нередко сами появлялись в Людинове и наведывались в знакомые дома, к проверенным людям. Сегодня «в гости» к Хотеевым пришла партизанская связная комсомолка Капитолина Калинина. Сестры обрадовались, начали было расспрашивать о житье-бытье в лесу, но Капа спешила и сразу перешла к делу.
— Значит, так, подружки... Слушайте меня внимательно... Надо собрать сведения об огневых точках в городе и срочно передать в отряд. Товарищ Золотухин очень просил. Повидайтесь с Шумавцовым и обдумайте, как лучше и быстрее сделать. — Капа деловито инструктировала притихших сестер. Она особенно дружила с Тоней — однолетки! — но, нередко бывая в хотеевском доме, хорошо знала всю семью.
— Хорошо, Алешу найдем, — заверила Зина.
— Ты сразу из леса? И не боялась? — перебила Шура. Глаза ее горели. Девушка с восхищением оглядывала гостью.
— Нет, не боялась, — тряхнула головой Капитолина.
— А как обратно?
— В деревню Косичино подамся, оттуда — в отряд. Места знакомые, не пропаду. — Разведчица озорно прищурилась, но, вспомнив об ответственном задании, снова стала серьезной и степенной.
— Действуйте осторожно, девочки, что увидите, не записывайте, а запоминайте, а то враз...
— Ты что, нас несмышленышами считаешь?—обиделась Тоня. — Нет, мы выйдем с блокнотами, с самопишущими ручками, будем ходить вокруг немецких укреплений, вести счет и записывать... Чудная!
— Задание выполним и передадим в срок, так и скажи командиру. Я сама приду в отряд с донесением, — добавила Зина.
— Без Алеши не решай, — запротестовала Шура.
— Ты или кто из нас, но в общем все будет в порядке. — Тоня сердито глянула на сестру. — Ишь, какая бойкая!
Когда Капитолина, расцеловавшись, ушла и сестры стали обсуждать, как обстоятельнее и лучше выполнить партизанское поручение, Шура опять напомнила, что надо поскорее встретиться с Шумавцовым и посоветоваться с ним.
— Конечно, ты же шага без Алексея ступить не можешь, — начала было Тоня, но, встретив осуждающий взгляд, рассмеялась. — Я же шучу. Сама понимаю, что без Алеши нельзя начинать.
Последнюю фразу Тоня сказала не зря. К тому времени Шумавцов без какого-либо обсуждения и голосования уже считался старшим, вожаком подпольной комсомольской группы. В группу входили сестры Хотеевы, Шурик Лясоцкий, братья Апатьевы, Коля Евтеев. Встречи в хотеевском доме стали регулярными. Все горели желанием приносить пользу. Вынашивались планы, велись взволнованные разговоры. Однако дисциплина и организованность приходили не сразу. Отдельные героические поступки нередко оставались поступками одиночек, смелыми, сопряженными подчас со смертельной опасностью. И совершались они еще не по воле и при-казу подпольной организации, а по зову собственного сердца, полного любви к Родине и ненависти к врагу. Шумавцов не забыл упреков Суровцева и Золотухина. Он все больше понимал, что в одиночку многого не сделать. Дисциплина! Организованность! Конспирация! Вот, что даст силу. Теперь Алеша чувствовал ответственность не только за себя, за любой свой шаг, но и за каждого из друзей, кого он вовлек в группу.
Кто знает, может быть, будущие историки и исследователи, изучая действия подпольщиков в тылу врага в годы Великой Отечественной войны, назовут начало 1942 года временем рождения Людиновской молодежной группы. И тогда задание, переданное сестрам Хотеевым Капитолиной Калининой, станет памятно как один из краеугольных камней, положенных в фундамент боевого подполья.
В датах можно ошибиться. Описания могут быть приблизительными. Но дела молодых патриотов навечно вошли в летопись борьбы советского народа против ненавистных оккупантов. И они, дела эти, важнее и ценнее календарной точности.
Да, подпольная группа уже жила, действовала, боролась. И во главе этой группы стоял комсомолец Алексей Шумавцов, свято выполнявший задания командования партизанского отряда и подпольных райкомов партии и комсомола.
...Вечером, после работы на локомобильном, Алеша навестил'Хотеевых. Это вечернее посещение не удивило ни соседей, знавших о дружбе Алеши с Шурой, ни тем более Татьяну Дмитриевну. Всегда приветливая, она каждый раз гостеприимно встречала юношу. Никогда ни о чем не спрашивала ни его, ни дочерей, и только глаза этой немолодой женщины, перевидавшей на своем веку много горя, теперь постоянно хранили тревожное, тоскующее выражение.
О задании, полученном от Золотухина, Шумавцову подробно рассказала Тоня.
— Разведать огневые точки? — обрадовался Алексей. — Превосходно. Это настоящее задание. Только все надо сделать с умом и осторожно. Вот послушайте, девушки...
Алексей уже кое-что сам заприметил в городе, запомнил и подробно поделился своими наблюдениями. Он определил маршруты предстоящей разведки и предупредил, что на улице имени Либкнехта, где размещено гестапо, полицаи и эсэсовцы задерживают каждого, кто проявляет хоть малейшее любопытство и кажется подозрительным.
В эту ночь сестры почти не спали. Еще бы, первое боевое задание! Решили матери ничего не говорить. Зачем расстраивать? Она и без того каждый день тревожится, ходит, будто потерянная. А утром, чуть забрезжил рассвет, с хозяйственной сумкой первой отправилась в путь Тоня. Очень скоро ушли и Зина с Шурой.
Вернулись почти в одно время, под вечер, обнялись, расцеловались и сразу кинулись к столу. Следовало записать все, что увидели и до этой минуты берегли в памяти: где стоят орудия, где пулеметы, куда нацелены... И еще одну любопытную деталь «засекла» Шура и записала бисерным почерком на листке ученической тетради: на крышах наиболее высоких людиновских зданий тор-чат дула зенитных пулеметов. Зоркие глаза девушки углядели даже ствол миномета, скрытого на колокольне.
Теперь предстояло самое главное—передать собранные разведывательные сведения в партизанский отряд. Ждать, пока кто-нибудь появится из леса, не хотелось, но и найти отряд где-то в районе Косичина не так-то легко. Сестры пошептались, пошептались и решили: пусть попытается Тоня; она — боевая, знает немецкий, авось проберется. Алеша возражать не будет.
Тоня собралась спозаранку.
— Ты куда, дочка? — встревоженно спросила Татьяна Дмитриевна.
— Все туда же, мама,—неопределенно ответила Тоня. — Если ночевать не приду, не волнуйся.
— Как же не волноваться? Куда тебя несет?
— Несет, мама, несет, жалко только, что крыльев кет... тогда бы...
Она чмокнула мать в щеку, помахала рукой сестрам и вышла. Но уйти из города девушке не удалось. Проплутав весь день, она ни с чем вернулась домой. И здесь не выдержала. Обычно твердая, волевая, подтрунивавшая над чужими слабостями, Тоня бросилась на кровать и плача рассказала, что ее на каждом шагу преследовали неудачи. Полицаи и немцы вырастали на углах, поворотах, попадались на всем пути. «Откуда их, дьяволов, столько нанесло?.. Будто мухи липли.. От одного патруля отделаюсь, пройду несколько метров—новый патруль, новый полицейский. Уж я и по-русски, и по-немецки, ничто не помогает. А один фриц, на контрольно-пропускном, так тот прямо пригрозил: «Увижу еще раз—мигом в гестапо отправлю, там объяснишь, зачем и по какому делу из города уходишь». Тоня упрямо мотнула головой.
— Завтра еще раз попытаюсь. Посты сменятся, может, легче будет.
Измученная, продрогшая, Тоня наконец уснула.
Однако на следующий день вместо Тони в путь отправилась Зина. На этом настоял Шумавцов, чуть свет появившийся в доме Хотеевых.
— Вторично показываться на глаза немцам — безумие, — резонно заявил он. — Это уже не храбрость, а лихачество. Сменятся ли посты и когда, мы не знаем, а играть со смертью в жмурки нечего.
И упрямая, своевольная Тоня подчинилась. Все. что говорил Шумавцов, звучало убедительно, веско, спорить с ним было трудно даже такой заядлой спорщице, как Тоня.
— Понимаешь, Тоня, — успокаивала сестру Зина,— уж больно ты заметная, и глаза у тебя какие-то особенные, и усмешка с подковыркой. А я повяжусь платочком, надену шубейку старенькую, и получится из меня самая что ни на есть деревенская девчонка, у которой от голода живот подвело, и пошла она барахло на хлеб менять.
— Может, тебе и повезет, — вздохнула Тоня.
Алеша собрался уходить. Уже прощаясь, он неожиданно начал расспрашивать Шуру, где, на какой колокольне она приметила немецкий миномет.
— Идем, покажу...
Шура накинула пальто и вышла в сени следом за Шумавцовым. Сестры молчали. Они понимали, что сегодняшняя утренняя прогулка двух влюбленных не носит романтического характера.
Шура вернулась быстро.
— Показала? — спросила Тоня.
— Да. Алеша доволен. А где Зина?
— Ушла. Пройдет ли только?..
Зина прошла! Прошла «всем чертям назло!..» Когда ее останавливали немецкие патрули, она вытаскивала из кошелки дешевый шерстяной отрез, совала его в лицо офицеру и солдатам и, вытирая слезы, кричала с отчаянием и злостью в голосе:
— Эссен... Надо эссен. Поняли? Ферштейн? Мутер голодная.
Немцы смеялись, что-то лопотали и пропускали девушку.
Деревня Косичино по праву считалась частью партизанского края. Огромные дремучие леса подступали здесь вплотную к домам. Немцы сюда не заглядывали. Жители Косичина были тесно связаны с партизанским отрядом, и почти в каждой избе деревни «лесные солдаты» могли найти приют и пищу.
Точно следуя указаниям Калининой, Зинаида Хоте-ева нашла в деревне нужных людей, а те уж переправили ее в штаб партизанского отряда в деревню Волынь. Сведения, собранные сестрами, следовало не мешкая до-ставить по назначению. И так потеряны целые сутки... Глухой заброшенный уголок, словно нарочно прикрытый от посторонних глаз, — такова деревня Волынь. Она лежит в стороне от проезжих дорог, кругом лесная чаща, глухомань, поскрипывают стволы деревьев. Кажется, что на многие километры вокруг нет ни живой души. Идешь, идешь узкими тропами, перешагиваешь через бурелом— и вдруг неожиданно, как в сказке, дымок над крышами, люди.
Начальник партизанского штаба Саша Алексеев провел Зину к Золотухину. Однако прочесть крохотный листок бумаги, испещренный значками, цифрами, начальными буквами и недописанными словами, оказалось им не под силу.
— Знаешь, голубушка, нам кроссворды решать некогда, прочти лучше сама,— предложил Золотухин.
И девушка толково, не спеша, сверяясь с бумажкой, рассказала все, что разведала вместе с сестрами: о немецких огневых точках, опорных пунктах, где размещены воинские части и учреждения в Людинозе.
Зину слушали внимательно. Когда она кончила, Золотухин не утерпел и полюбопытствовал:
— А если бы тебя задержали немцы, нашли бы листок, спросили бы, что за иероглифы?
— Я бы проглотила бумажку,— не задумываясь ответила Зина.
— Правильно! — одобрил Алексеев. — Не растерялась бы?
— Нет. Знала, на что шла. Ко всему была готова.
— Ишь ты, боевая. — Золотухин довольно хмыкнул и повернулся к Алексееву.— Слушай, штаб, не оставить ли ее у нас разведчицей?
— Может, она не захочет?—улыбнулся Алексеев.
— Что вы, я очень хочу! — вырвалось у Зины, — Оставьте меня ъ отряде, дядечки милые...
— Надо говорить: товарищ командир,— раздался голос незаметно вошедшего Суровцева. Словно не замечая смущения девушки, он продолжал, обращаясь к Золотухину и Алексееву, — У меня на Хотееву свои виды есть. Если в отряде останется, быть ей секретарем нашей комсомольской группы. Комсомолка она активная, я ее по райкому знаю. Не возражаешь, Зина?
Зина поняла, что вопрос решен: ее оставляют в лесу, в отряде.
Спустя сутки советские самолеты уже бомбили вражеские объекты в Людинове. От сброшенных воздушных «подарков» не менее трех часов горел вещевой склад, были разрушены подъездные пути и железнодорожный состав, груженный боеприпасами. От «зажигалок» вспыхнуло несколько зданий, где размещались фашисты.
Поздним вечером самолеты налетели снова. К этому часу, как вчера и позавчера, уже пришел на «огонек» к Хотеевым Алеша. Остальные ребята задержались, пережидая окончания бомбежки. В течение всего воздушного налета сестры и Шумавцов сидели молча, и только иногда по глухим взрывам Тоня пыталась определить, где упал «подарочек». А когда самолеты отбомбились и улетели, Алеша быстро вскочил с места, обнял поочередно Тоню и Шуру и сказал с удивившей их мягкостью:
— Спасибо, девчата. Ведь это по вашему приглашению прилетели.
— Откуда ты знаешь? — усомнилась Тоня.
— Сердце вещее у молодца, — отшутился Алексей.
— А Зины все нет. Вторые сутки, — уныло протянула Шура. — Не случилось ли чего? Мама места не находит, молчит, крепится, да разве не видно, как переживает?
— Придет Зина, обязательно придет!—уверенно сказал Алексей и многозначительно поднял палец, будто указывал на отшумевшее небо. — Наши прилетели, разве это не лучшее доказательство, что Зина жива, здорова и выполнила задание. Молодчина!
В этот вечер собравшаяся молодежь впервые услышала большую речь Алексея Шумавцова. Он говорил взволнованно и горячо. Сейчас Алеша находил нужные слова и удачные сравнения, подкреплял их красноречивыми жестами. Сколько искренности и задушевности было в голосе юноши! Все слушали его зачарованно, боясь шевельнуться и громко вздохнуть. «Вот пришло настоящее дело,— думалось каждому. — Пусть оно, это дело, будет безмерно опасным, трудным, все равно...»
— Партизанский отряд требует от нас сведений, которые нужны Красной Армии. Начало сделано. Но это не все, ребята. Нельзя давать фрицам покоя. Листовки, поджоги, взрывы — вот наша" работа. — Алеша вытер вспотевший лоб. — Ух, и тяжело ораторствовать. И, конечно, товарищи, в первую очередь дисциплина. Чтобы не получилось у нас с вами вроде крыловского квартета: кто куда потянет. Был такой грех и со мной,— признал-ся он. — Помните, рассказывал вам, как с Мишей Цу-рилиным сожгли немецкий склад и чуть ли не героями себя возомнили. А наши пришли — вызвали меня Василий Иванович и Афанасий Федорович да так пропесочили, что я не знал, куда глаза девать. Честное комсомольское!
— Мне кажется, следует подумать о росте нашей группы.— Коля Евтеев снял очки, протер их, надел снова.— Не надо превращаться в закрытую секту.
— До чего же ты, Николаша, любишь высокопарные выражения, — не утерпела Тоня. — Не говоришь, а изрекаешь, как на кафедре.
— Между прочим, на кафедре не изрекают, а говорят и стараются это делать популярнее, учитывая уровень некоторых студентов и студенток.
— По-моему, Николай прав, — поддержал Апагьев.— Молодежи в нашем городе хоть и немного осталось, но, думаю, у всех одно желание — свернуть гадам головы.
— В таком деле, как наше, ребята, конспирация важнее всего. — Лясоцкий выглядел необычно серьезным.— Одно дело, Толя, желание, а другое — характер, выдержка. Прежде чем с кем-нибудь говорить о нашей группе, о наших делах, надо человека проверить, из-
учить, так сказать, а то... В общем, так, ребята, не в бирюльки играем.
— Шурик прав. И дело, порученное нам, и жизнь каждого беречь надо, — тихо, будто подумала вслух, сказала Шура.
— Правильно, Шура, — подхватил Алексей, — ну, а если найдется подходящий человек, мы не только с ним, но и о нем должны поговорить, посоветоваться и уж потом решить.
— Тетя Маруся Вострухина, по-моему, — человек вполне надежный, — предложила Шура
— Прямо скажем, товарищ не комсомольского возраста,— подал реплику Виктор Анатьев.
— Это неважно, Витя. Возраст тут ни при чем. Мария Кузьминична — человек свой и уже на деле проверенный. Но сейчас, ребята,-дело не в том, чтобы увеличивать нашу подпольную группу. Хватит пока тех, кто есть. Мы еще сами мало что делаем.
— Так давай, выкладывай свои планы, — предложил Лясоцкий. — За нами дело не станет.
— Размахнулся я, ребята, на многое. — Лицо Шу-мавцова стало сосредоточенным. — Сумеем ли только?
— А почему не сумеем? — немедленно откликнулся Коля Евтеев. — Не подведем!.. Хорошо бы фрицев каждый день чем-нибудь угощать.
— Без выходных! — подала реплику Тоня.
— Тогда слушайте!..
Ребята сгрудились вокруг Алеши.
...Зина вернулась домой на третьи сутки. По ее словам, обратный путь оказался не таким уж сложным. Девушку сестры встретили радостными возгласами, рассматривали со всех сторон так, будто увидели в ней что-то новое, необычное. А может быть, и впрямь Зина неуловимо изменилась, стала выглядеть старше и строже. Позади — первый и удачный поход в лес, впереди — новая жизнь в партизанском отряде. Семнадцатилетняя девушка как-то сразу повзрослела. Этого не могли не заметить сестры. Только Татьяна Дмитриевна видела в ней свою младшенькую. Она обняла дочку, прижала к груди и шептала тихо-тихо не то ласковые слова, не то благодарственную молитву.
— Насовсем, Зинок? —спросила Шура, словно сердцем учуяла: побудет сестра недолго и вновь уйдет.
— Куда же еще? Смотри, как похудела, — вмещалась мать.
— Нет, мамочка, я к вам ненадолго. Скажу по секрету: я теперь партизанка... буду в лесу, с нашими. Там хорошо.
Татьяна Дмитриевна охнула и села. Руки ее бессильно опустились. Знает она, что дочери и здесь каждый день в обнимку со смертью ходят. Свыклась, что делать! Время военное, каждый, чем может, помогает Родине. Разве она ничего не видит, не понимает? И ежевечерние встречи, и шепот под гитару. Все видит, все понимает мать. Но здесь, дома, на глазах, полегче вроде. А там, в лесу, — холод, ветры, немчура вокруг бродит. Наслушалась Татьяна Дмитриевна о том, как расправляются фашисты с пойманными партизанами, каким нечеловеческим мукам предают их.
Молчит мать, простая русская женщина, на чьи плечи в трудные годы войны легла тяжелая участь чаще прощаться, чем встречать. Только губы закусила добела, чтобы не расплакаться, не закричать по-бабьи. Нехорошо, совестно!..
Зинаида Хотеева вернулась в Людиново для выполнения трех ответственных заданий. Во-первых, ей поручили с помощью сестер проверить и потом доложить командиру отряда Василию Ивановичу Золотухину резуль-таты налета на город советской авиации. Во-вторых, нужно было, не медля ни минуты, разыскать семью одно го из партизан и предупредить, чтобы все уходили в Ко-сичино, так как фашисты готовятся расстрелять и старых и малых. Когда перед уходом в Людиново связную вызвал Золотухин, Зина застала у него Суровцева и Алексеева. Командиры отряда говорили об участи, уготованной фашистами этой семье. В разговоре часто упоминалось имя—Ясный. Кто он такой, этот Ясный? Й вообще, имя это или чье-то прозвище, Зина в ту пору не могла догадаться. Одно было понятно девушке: Ясный нахо-дится в городе, какими-то путями имеет доступ к немецким документам, и именно он — Ясный — уведомил партизан о беде, надвигающейся на семью партизана.
И, наконец, третье задание Хотеевой дал политрук партизанской разведки, бывший заведующий райздравотделом Афанасий Ильич Посылкин.
Даже за короткое время, за считанные часы пребывания в отряде Зина увидела, какой любовью и уважением пользуется этот человек у партизан. У внешне угрюмого, даже грубоватого Афанасия Ильича, было большое отзывчивое сердце коммуниста. Оно щедро оделяло любовью и заботой товарищей. К Посылкину шли, как к закадычному другу, как к самому близкому человеку.
— Ты, Зинуша, в городе не задерживайся, постарайся управиться за сутки. Я тут тебе ведро с капустой приготовил. В случае чего скажешь, что обменяла на ширпотреб. Поверят. Сейчас многие из горожан по деревням шныряют. Что поделаешь, голодный народ. — Посылкин вздохнул и продолжал. — Придет к тебе твой старый дружок. Передаст кое-что для отряда. Много не бери, так, самое необходимое. Припрячь как следует — и обратно. В Косичине я тебя сам ждать буду. Ну, как говорится, ни пуха ни пера. Одна нога там, другая — здесь.
В широченной ладони Афанасия Ильича утонула небольшая рука девушки. Зина подняла голову и увидела ласковые глаза Посылкика, ободряюще смотревшие на нее.
«Кое-что», о чем говорил Афанасий Ильич, оказалось медикаментами, а дружок — Алешей Шумавцовым. Он принес в дом к Хотеевым сверток с ватой и всякими таблетками. И снова пригодилось спасительное ведро! На дне уложили бинты, лекарства, сверху насыпали побольше соли, а поверх всего набросали всякого барахлишка: сгодится для обмена.
О результатах воздушной бомбардировки Зине подробно рассказали сестры. Для большей точности Тоня даже начертила, где, в каких местах и на какие здания упали бомбы. Выходило, что сожжены два склада, несколько служебных помещений, разрушены подъездные пути. Для начала неплохо, будет о чем рассказать Золотухину. Однако когда Зина собралась спрятать в карман сестрин чертеж, Шура энергично запротестовала.
— Зачем рисковать? Ты разведчица и должна все хранить в памяти. Если, не дай бог, задержат, можно объяснить и соль, и барахло, и даже бинты с лекарствами. Меняешь на продукты. А эти каракули,— Шура кивнула на Тонин чертеж, — смертный приговор. Зачем рисковать? — повторила она.
На этот раз даже Тоня не обиделась и поддержала сестру. Правда, и здесь не удержалась от подковырки.
— Прямо диву даешься. В собственном доме, на глазах зреет гениальный конспиратор. Под чьим это 'влиянием, интересно?
Однако сейчас Тонины шпильки мало трогали Шуру. Девушка очень изменилась за последнее время. О своей привязанности к Алеше она уже не стеснялась говорить. Только теперь в ее словах все чаще звучала тревога за друга, такого умного, знающего, до дерзости смелого. Вот, к примеру, история с церковью...
— Ты об этом, Зина, обязательно доложи командиру отряда. Помнишь, я рассказала при Алексее о церкви, на колокольне которой заприметила миномет? Алеша еще потащил меня, чтобы показала. Так, знаешь, через два дня он, бешеный, взял и поджег церковь. Видимо, раньше все подготовил. В общем, церквушка горела, как свеча. Стала я его расспрашивать, а он совершенно серьезно: Не мог, говорит, стерпеть, чтобы фашистские гады надругались над чувствами верующих. Я, говорит, хоть человек неверующий, но в данном случае заодно с прихожанами.
— Вряд ли Алексей один с этим делом справился,— заметила Тоня.
— Я спрашивала. Молчит. Задание, говорит, выполнено, а кто и как выполнил — несущественно. — Шура огорченно пожала плечами. Она еще раньше начала догадываться о том, что кое-какие тайны Алеша хранит даже от нее. Что делать? Значит, так надо.
И снова Зина ушла в лес. Ее никто не провожал. Только мать, накинув косынку, долго стояла у калитки и глядела вслед дочери. Глаза Татьяны Дмитриевны были сухими, плотно сжатые губы чуточку вздрагивали.
Зина ушла вовремя. Несколько дней спустя в доме у Хотеевых появились постояльцы. «Незваные гости, ставшие хозяевами»,— так с горечью прозвала их Тоня. Немецкий генерал с адъютантом временно поселились в маленьком домике на углу Комсомольской. «Значит, не обманул, точно сказал Рудольф Борхарт», — с признательностью подумала девушка.
Теперь в хотеевском доме все было подчинено распорядку «гостей», их нраву, желаниям, прихотям. Немецкий офицер, побывавший у Хотеевых незадолго до приезда генерала, придирчиво обследовал помещение, записал, кто живет, поинтересовался, где находится «шве-стер». Ему сказали, что Зинаида у одинокой больной бабушки в соседней деревне.
Немецкий генерал — человек еще сравнительно молодой и неглупый — с первых же дней попытался установить нечто вроде «дружеского контакта» с хозяйками. Он держался корректно, просто, вечерами приглашал на «рюсский чай», был словоохотлив и изображал этакого добряка с широкой натурой.
Тоня неплохо владела немецким языком, генерал ни слова не понимал по-русски. Стройная, хорошенькая девушка явно заинтересовала фашиста, и он старался дольше и чаще находиться в ее компании. В обращении генерал был сдержан, не позволял себе фамильярности.
Узнав, что Тоня — студентка московского института, он стал часто говорить о предстоящей встрече с нею в Москве, «которая будет взята очень скоро». Немец знал Москву, так как, с его слов, короткое время служил в аппарате военного атташе германского посольства в СССР. Тогда он бывал в музеях советской столицы, в театрах, посещал стадионы, знал наперечет все рестораны. Пожалуй, именно это заявление «гостя» явилось последней каплей, послужило поводом для «взрыва» и бурной реакции девушки. Позабыв всякую осторожность, Тоня, что называется, стала отводить душу. Не меняя выражения лица, с кокетливей улыбкой, она на приглашение в скором времени отужинать вместе в «Метрополе» отвечала: «Черви в твоей могиле будут ужинать, гад ползучий...» Рассказывая о своих прогулках и поездках по Москве, об исторических памятниках Подмосковья, о красоте и полноводности Москвы-реки, генерал никак не мог догадаться, что внимательно слушавшая его очаровательная фрейлейн, улыбаясь, сожалеет, что он «свинья неблагодарная, поправшая русское гостеприимство», не утонул в этой самой полноводной реке, а еще бы лучше захлебнулся в водосточном стоке на Яузе.
Шура и Татьяна Дмитриевна несколько раз присутствовали при подобных «любезных» разговорах. Они приходили в ужас от всего, что слышали, но им ничего не оставалось делать, как улыбаться и кивать головой в знак согласия.
— Я скажу Алеше. Ты что безобразничаешь?— разъяренно шептала Шура, оставаясь наедине с сестрой.
В ответ Тоня махала рукой и продолжала свое. Она чувствовала облегчение, ругая немца... Она не могла поступать иначе. Ее переполняла ненависть к лощеному, до наглости самоуверенному фашисту, каким был их недолгий постоялец.
Уже спустя некоторое время на одной из сходок подпольной группы Коля Евтеев, узнав о «похождениях» Тони, философически заметил, что безрассудство не адекватно смелости. Любил Коля мудреные выражения, но даже в этот момент по лицу своего сурового друга Тоня догадалась, что он сочувствует, понимает ее и, кто знает, может, сам поступил бы так же.
День за днем, месяц за месяцем. Как удивительно замедлился шаг времени. Раньше, бывало, до войны сутки, недели пролетали незаметно. Вот оно, начало лета! Возвращение друзей на каникулы в редкой город. Песни, прогулки. Споры о всем виденном, слышанном, пережитом. Вспыхивали старые привязанности, взрослели ребята, влюблялись. До чего же хороши вечерние встречи у озера... Поцелуи, шепот, признания... Весенняя теплынь сменялась летним зноем. Косые дожди и ветреные ночи, в свою очередь, сменяли июльский зной. Время торопилось. Зачем? Почему? Кто его гнал? А желтые листья уже кружили в воздухе. Потом разъезжались друзья, и нежные переборы гитары неслись не с берегов озера, не из леса, а из окон квартир. Здесь теплее, уютнее, приветливее...
В дни фашистской оккупации бег времени сменился медленным шагом. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. На смену холодным вьюжным дням 1942 года пришла ветреная, сырая пора. И, наконец, словно растаяли в небе облака, потоки жарких солнечных лучей высушили землю, согнали с нее остатки снега и мокроти и утвердили весну. Нерадостную весну второго года войны.
И все же людиновские подпольщики радовались. Вес ной и летом лучше держать связь с партизанским отрядом. «Петрухинская изба» стала все больше обживаться. Заглядывали в нее «невзначай», не чаще одного раза в неделю, и находили гостинцы: листшки, взрывчатку, мины. А иногда поджидали друзей из города и партизанские посланцы — Афанасий или Петр Суровцевы, чаще других— Посылкин В такие дни встречи затягивались. Комсомольцам хотелось узнать многое: что слышно, какие вести из Москвы, открылся ли наконец второй фронт, чем насолил немцам отряд...
Зорче, опытнее становились молодые подпольщики. Опасная работа, которой они посвятили свою жизнь, накладывала отпечаток на их лица, манеры, поведение. Гитарист Толя Апатьев сейчас нехотя, только по крайней необходимости, брался за инструмент; перестал смеяться Шурик Лясоцкий; прекратились «мудрствования» Коли Евтеева и колкости Тони Хотеевой. Среди ребят возникла атмосфера строгой, нерушимой дружбы и бережного отношения друг к другу. Такое рождается у фронтовиков, привыкших открыто смотреть в глаза смерти и умеющих ценить локоть боевого друга, брата, со-ратника.
Тем временем на «текущем счету» подпольщиков-комсомольцев уже накопилось немало разведывательных «прогулок» и диверсионных операций. Трудно было в скромном, чуть угловатом, молчаливом электромонтере Анатолии Апатьеве разгадать дерзкого, бесстрашного диверсанта и минера.
— Осторожнее, Толька. Ты что-то чересчур вольно со смертью себя держишь. Она, старушенция, ядовитая,— много раз предостерегал друга Алексей.
— Мы с ней на ты, Леша, не тревожься. Я вроде как поставщик адского двора ее величества. — Анатолий лихо сдвигал на затылок кепку и отправлялся по своим «электромонтерским делам». А спустя некоторое время из-за короткого замыкания полыхал пожар в бане, и немцы не досчитывались еще одного бельевого склада для своих солдат.
Сообщая Шумавцову о выполненном задании, Апатьев каждый раз заканчивал шуткой:
— Все в порядке, Алёша. Вольтова дуга на Советскую власть сработала. Нормально!
С такой же спокойной уверенностью и знанием дела юноша заложил мину на дороге недалеко от леса. Почти на глазах у прохожих сделал все необходимые приготовления и ушел, а вскоре на мине подорвалась штабная немецкая машина с двумя офицерами.
Встретившись вечером с Лясоцким, Толя обнял друга и шепнул ему: —' Сравнялись?
Шурик молча кивнул головой. Он понял. Два дня назад на подъеме улицы имени Войкова он тоже установил мину. Немецкая машина с боеприпасами взлетела на воздух с таким оглушительным грохотом, что, каза-лось, на город свалилась самая мощная бомба. Примчавшиеся на улицу Войкова 'Гестаповцы и русские полицаи во главе с Ивановым долго не могли подойти к догоравшей машине, так как в ней непрерывно рвались и, свистя, разлетались во все стороны осколки мин и ручных гранат.
Когда машина догорела, солдаты и полицейские начали выгонять жителей из домов и собирать их небольшими группами на обочинах дорог. Женщины, дети, старики жались перепутанные друг к другу, перешептыва-лись. Многим казалось, что сейчас, сию минуту их начнут расстреливать. Кто-то громко закричал, кто-то всхлипнул. Маленькая белокурая девочка со светлото-голубыми, как у куклы, глазами, громко плакала и размазывала по щекам слезы. Но немцы не стреляли. Они стали гонять жителей по дорогам, взад-вперед, взад-вперед. Приказ Бенкендорфа был лаконичен и ясен: взрос-лым и несовершеннолетним жителям Людинова своими ногами протоптать все городские дороги, а также окраины леса. Комендант расчетливо и безжалостно решил: если еще сохранились опасные участки, мины взорвутся под ногами русских. Так лучше.
Целый день измученные люди брели по дорогам. Потом их поворачивали и гнали назад. В одной из групп находились Хотеевы, сестра Толи Апатьева — Рая и еще многие родственники и друзья подпольщиков.
Печальное шествие видели Шумавцов и его товарищи. Работающих немцы не трогали, берегли. Закусив губы и сжав кулаки, комсомольцы вглядывались в лица бредущих. Читали в них скорбь, затаенную ярость й молча провожали глазами. Но друзья были спокойны: мин на дорогах в то время не было.
Прошла неделя, и «партизанский гостинец» — совсем небольшая противопехотная мина с картонным капсюлем и бертолеткой с серной кислотой (чтобы миноискатели не обнаружили), поставленная Колей Евтеевым на улице Ленина, отправила на тот свет еще несколько фашистов. Орлята продолжали начатое дело.
Однажды в воскресный день, встретившись с Шурой, Алеша пожаловался:
— Мы с тобой в делах да в трудах совсем друг от друга отвыкать стали.
Юноша бесхитростно сказал то, что уже давно томило девушку. Гордая и самолюбивая, Шура понимала, какую тяжелую ношу взвалил на свои плечи ее друг — руководитель комсомольского подполья. Разумом понимала, а сердце печалилось. Обычно Шура сохраняла безразличный и независимый вид, но сейчас, когда об этом первым заговорил Алеша, девушка не выдержала, прижалась к нему и взволнованно прошептала:
— Тяжело мне, ой как тяжело. И за тебя и за всех наших тревожусь. Как ночь придет, покоя не нахожу. И ты какой-то стал...
— Какой?
— Непохожий на себя.
— Все мы изменились, родная. Может, недолго ждать осталось, тогда опять посмеемся, погуляем, на велосипедах покатаемся.
— Опять молодыми станем?
— Точно!
Алеша рассказал Шуре, что недавно встретил двух хулиганов, которые когда-то приставали к ним. Сейчас они стали полицаями, но Алексея не узнали, хотя и встретились с ним лицом к лицу.
— Отребье продажное, один к одному: Иванов, Двоенко, бандиты с большой дороги. Перестрелять бы проклятых! — вырвалось у девушки.
— Всему свой черед, до всех доберемся, — уверенно пообещал Алексей.
Они медленно шли по улице, держась за руки. Встречавшиеся немецкие солдаты и полицаи бросали в их адрес грубые шутки. Каждый раз, услыхав остроту, Шуpa вздрагивала, хотела выдернуть руку, мо Алеша тихо говорил: — Не надо! — и она успокаивалась. Уже далеко от дома Шумавцов предупредил деловито и сдержанно:
— Я начертил схему противовоздушной обороны города. Получил задание. Надо проверить, не ошибся ли в чем... Поможешь?
— Конечно. Что я должна делать? — Гулять со мной.
И они ходили час за часом, все так же держась за руки. Иногда Алеша обнимал Шуру за плечи, громко смеясь, говорил о чем-то вздорном, смешном, а зоркие глаза обоих тем временем отмечали все нужное, каждую деталь, каждую мелочь.
Когда Шура вернулась домой, Тони еще не было. Мать сказала, что, одевшись похуже, повязавшись косынкой, Тонюшка спозаранку ушла из Людинова. Куда, зачем? Спросить было некого. Мучительно потянулось время. Часы-ходики стучали, щелкали. Пять, шесть, семь, восемь вечера. Уже сумеречные тени легли на землю. Долог июльский день, но и ему на смену пришел вечер. Где Тоня? Как же так: ушла, ничего не сказав...
Сестра вернулась в десятом часу. Больше тридцати километров прошла она за день. Оказывается, еще вчера в «Петрухиной избушке» Тоня и Шумавцов встретились с Посылкиным и Зиной. Афанасий Ильич передал комсомольцам задание, полученное партизанами из штаба фрюнта: перепроверить данные армейской разведки о резервах противника, наступавшего на станцию Фаянсовая. Было решено, что в немецкий тыл, в деревню Мокрое, отправится Тоня.
— Девушке сподручнее: не так будет в глаза бросаться, — согласился Посылкин.
Свой поход, чтобы не тревожить, не пугать, Тоня скрыла от Шуры. Ничего не сказал подруге и Алеша. Это, конечно, огорчило Шуру и одновременно наполнило благодарностью. «Беспокоятся, берегут...»
Тоня Хотеева задание выполнила. Полученные й переданные ею сведения совпали, а кое в чем даже дополнили данные армейской разведки. Станция Фаянсовая вскоре была отбита у врага.
— А мне Алеша ничего не говорил о вчерашнем, — вырвалось у Шуры, когда она прослушала рассказ сестры. Шура сидела за столом, подперев ладонями подбородок, и смотрела в окно, за которым густела вечерняя тьма.
Ответ прозвучал несколько неожиданно:
— Алексей — замечательный парень. Помяни мое слово, сестренка, со временем он станет большим человеком. — Тоня, обычно скупая на похвалы, даже приподнялась на локтях — она отдыхала на диване — и пристально посмотрела на сестру. — Я все чаще задумываюсь, — продолжала она, — откуда у провинциального паренька, — не морщись, пожалуйста, наше Людиново не ахти какой город! — столько выдержки, дальновидности, ума и опыта.
— Ты наговоришь...
— Нет, нет, это действительно так. Если бы сейчас здесь был Николай, он наверняка процитировал бы какую-нибудь мудрость, вроде война родит геров или тому подобное. А по-моему, партия, комсомол, вся наша жизнь воспитывают таких, как Алеша.
— Таких, как Алеша, — повторила Шура. — Ты права. Значит, и мы с тобой, и Толя, и Шурик, и. тетя Маруся — все чего-то стоим.
Сочтемся славою, ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм... — продекламировала вместо ответа Тоня.— А в общем — ты счастливая, — внезапно заключила она.
— Почему?
— Счастливая — и точка. А теперь не мешай спать.
Я устала, и ноги гудят.
Стало уже совсем темно. За стеной в соседней комнате хозяйничала Татьяна Дмитриевна.
