Спокойно, неторопливо катит свои волны река Горынь в лесистых берегах. Утопает в зелени городок Славута, чистый, аккуратный, с прямыми уличками, сбегающими к реке. Светлые дома с палисадниками, цветы, смолистый запах соснового бора.
Хорошо жилось людям до войны в этом чудесном уголке Подолья. Мчались через станцию Славута поезда из Шепетовки к границе, на Запад. Мирно дымили трубы сахарных заводов среди бескрайних свекловичных полей. Янтарем отливали хлеба на колхозных нивах, а по буйным травам пастбищ бродили стада коров.
А теперь с боями отходили на восток советские войска. Все глуше, отдаленней становился рев пушек и наконец совсем умолк. Кровь и трупы несла на своих волнах Горынь. Стонала земля под коваными сапогами за-хватчиков.
Шепетовско-Славутский узел был превращен гитлеровцами в один из важнейших узлов в системе новых «восточных провинций» фашистского рейха. Здесь создавались перевалочные базы, военные склады, ремонтные мастерские, то есть все то, что было необходимо в ближайшем тылу действующей армии. Через Шепетовку и Славуту на фронт шли эшелоны с военной техникой, боеприпасами и солдатами. Те же самые эшелоны возвра-щались в Германию, набитые до отказа хлебом, скотом, невольниками.
Особенно много хлопот гитлеровскому командованию доставляли пленные. Эсэсовцы подвергали их многочисленным сортировкам. Здоровых отправляли в глубокий тыл «а работы, а больных и раненых либо истребляли, либо обрекали на мучительную смерть в лагерях. 78 '
С этой целью в бывшем военном городке близ станции Славута и был создан специальный лагерь с кощунственным названием «Гросслазарет — Славута № 301». Каменные корпуса, бараки, ограда из нескольких рядов колючей проволоки. Вдоль ограды вышки с пулеметами, прожекторами. Охрана из эсэсовцев и овчарок.
Таков был «лазарет», куда гнали колонну пленных, среди которых шагали Чамоков, Стецура и Лопухин.
По сторонам дороги, в канавах, лежали трупы. Часто. Будто здесь недавно прошел бой и убитых, чтобы очистить проезжую часть дороги, наспех стащили в канавы.
По обочине, мимо колонны пленных, со скрежетом и скрипом прокатились две колымаги. Между оглоблями плелись люди, похожие на высохшие мумии: кожа и кости в грязном рванье, в каких-то опорках. Солдаты-погонщики помахивали над их головами плетьми, понукали, как лошадей. А на колымагах опять трупы.
В хвосте колонны озлобленно заорал охранник. Чамоков оглянулся, увидел, как конвойный пинками подгонял отставшего. Тот стоял, схватившись рукой за сердце, с расширенными глазами. Пинок следовал за пинком. В воздухе висела какая-то мешанина немецких и русских ругательств.
Пленный упал. Рухнул лицом в землю. Ни брань, ни удары на него уже не действовали. Конвойный носком сапога перевернул его на спину, злобно сплюнул и, догнав колонну, махнул рукой:
— Капут!
Еще один труп на дороге. Его стащут в канаву, затем бросят на колымагу и-увезут куда-то.
Чамоков думал о нем.
Только что оборвалась еще одна жизнь, жизнь человека, которого где-то ждут родные, близкие. Ждут и будут ждать долгие годы, не веря, что он в самом деле пропал без вести, безвозвратно. Так ждет старый Якуб сына, так ждет Крымова жена, Ирину Петриченко—мать.
Стецура почувствовал, как вдруг отяжелела поступь Чамокова.
— Навалюйтэсь на мэнэ. Тут вжэ нэдалэко!
— Пожалуй, свалюсь, — пробормотал Чамоков.
— А я кажу — дийдэмо! — встряхнул его Стецура и сильными руками крепче подпер локти Чамокова и Лопухина.
У контрольных ворот гросслазарета пленных подвергли первой сортировке. Всем приказали раздеться догола, и «специалисты» начали выискивать евреев. Затем был произведен тщательный обыск в одежде. Не успели пленные одеться, как последовала команда построиться в две шеренги, и комендант лагеря приказал выйти вперед всем коммунистам и комиссарам.
Никто не вышел из строя. Комендант сощурился.
— Открестились, значит?
Чамоков взглянул на Лопухина, и, поняв друг друга, оба вышли вперед. Скрыть свою принадлежность к партии и сохранить себе жизнь ценой постыдной трусости? Ни тот, ни другой не могли поступить так.
Притихнув, пленные ждали развязки: немедленной расправы над людьми, отважно бросившими вызов смерти.
Комендант подошел к Чамокову и Лопухину, спросил:
— Комиссары?
— Врачи, - ответил Чамоков.
Комендант задумался. Перед ним стояли коммунисты. Согласно инструкции, они подлежали уничтожению. И он расстрелял бы их, если бы это не были врачи.
— Дозвольтэ мэни! — поднял руку Стецура.
— Чего тебе? — обернулся к нему комендант.
— Я тэж коммунист.
— Выходи.
— И тэж медик, — добавил Стецура, становясь рядом с Чамоковым и Лопухиным, — Мы з одного медсанбата.
— А ты знаешь, что мы не щадим коммунистов? — спросил комендант.
— Эге ж, знаю.
— И не боишься?
— Можэ й боюсь, алэ хочу буты з свои мы. Взгляд коменданта поочередно останавливался то на
Чамокове, то на Лопухине, то на Стецуре. В их глазах воспаленных, усталых, не было трепета и мольбы о пощаде. «Таких, пожалуй, ничем не запугать!» — отметил про себя комендант и после некоторого раздумья направился к пожилому немецкому офицеру, стоявшему поодаль. Переговорив с ним о чем-то, он вернулся к медсанбатовцам.
— Я уважаю храбрость, — сказал он. — Мы решили сохранить вам жизнь, но при одном условии: вы должны работать в нашем лазарете. Даю вам время подумать над этим предложением.
Лопухин и Стецура взглянули на Чамокова. Тот понял, что они всецело полагаются на него: как скажет он, так и будет.
— Каков характер работы? — спросил Чамоков.
— Будете лечить своих, — ответил комендант. Помедлив немного, Чамоков сказал:
— Если так, то над этим стоит подумать. Писарь внес их фамилии в какой-то список.
— Есть еще кто из медперсонала? — обратился комендант к строю.
Никто не отозвался.
Комендант окликнул одного из охранников и поручил, ему отвести медсанбатовцев в ту сторону, где находилось здание лагерной администрации.
— Ну ось и я тэпэр медик, — сказал Стецура по дороге. — Не хотелось мэни з вамы разлучаться. Дай, думаю, назовусь фельдшером и коммунистом.
Чамоков и Лопухин переглянулись.
— Так ты беспартийный? Зачем же ты соврал? Ведь это могло стоить тебе жизни?! Стецура улыбнулся.
— Про фельдшера сбрехав, а про коммуниста — ни. Побачыв, яки вы — коммунисты, и сам сэбэ до партии припысав. Навично. — Вздохнул и добавил, поморщившись: — От фельдшер з мэнэ, як з гарбуза пуля. Дозна-ются нимци, будэ бида и мэни, и вам.
— Авось не дознаются, — успокоил его Лопухин. — Мы из тебя заправского лекаря сделаем. Надеюсь, махорку с касторкой не спутаешь?
— Эх, зараз бы той махорочки! — мечтательно протянул Стецура и, умолкнув, облизнул потрескавшиеся, пересохшие губы.
Дальше шли молча. Каждый был занят своими мыслями, Думал о том, что ждет его.
Путь закончился у палатки, стоявшей между зданием комендатуры и караульным бараком. Перед входом в палатку прохаживался часовой. За бараком на прочных столбах виднелись частые ряды туго натянутой проволоки. Вдоль ограды располагались деревянные будки с цепными собаками. На вышке маячило два охранника.
В палатке четыре койки. Три с голыми досками, на четвертой рогожный матрац, набитый соломой, и серое солдатское одеяло. Посредине низкий стол, четыре ящика вместо стульев. На одном из них сидел худой мужчина средних лет в застиранном обмундировании и темном гражданском пиджаке. Заросшее лицо, широкие брови, длинные, зачесанные назад волосы. На выгоревших петлицах гимнастерки темнели следы прямоугольников.
В его позе и в его глазах ощущалась какая-то настороженность. Он видел перед собой двух офицеров и старшего сержанта Советской Армии, раненых, изнуренных, и все же не решался сказать им: «Здравствуйте, товарищи!» Возможно, это предатели, и попробуй обратись к ним со словом «товарищ», за которое гитлеровцы избивают до полусмерти.
— Сядем, товарищи, — сказал Чамоков друзьям и, опустившись на ящик, взглянул на бородача: — Вода есть у вас?
Тот молча поднялся, достал из-под своей койки котелок с водой, поставил на стол:
— Пейте!
Чамоков сделал несколько глотков. Он мог бы выпить всю воду, но он был не один.
— Пей, Грицько!
Стецура тоже выпил, совсем немного, передал котелок Лопухину. Стуча зубами о металл, Лопухин пил медленно, мелкими глотками, оторвав губы от котелка, поставил его на стол. Воды еще оставалось больше трети котелка.
— Пейте же! — настоятельно предложил бородач. Вода! После долгой жажды она все еще казалась таким бесценным сокровищем, что щедрость ее владельца выглядела поистине неоплатной добродетелью.
— Пейте!— повторил бородач. — Я достану еще, если понадобится.
И снова котелок пошел по рукам. Снова каждый пил, думая о том, как бы не обделить другого.
Познакомились.
Бородач был тоже врачом. Звали его Семеном Кирилловичем Кузенко. Родом с Кубани, из Краснодар! Земляк Чамокова и Лопухина.
Будто оправдываясь за то, что он находится здесь, в палатке, обособленно от остальной массы пленных, Кузенко рассказал, как немцы предложили ему обслуживать раненых военнопленных и почему он согласился делать это.
— Вы еще не видели того кошмара, который творится в блоках, — говорил он, горестно кивая головой. — А я видел. Я провел там трое суток, с другими. Вши, грязь, голод. Никакой медицинской помощи. Кормят помоями из гнилого картофеля, брюквы и шелухи. Вместо хлеба полусырая мешанина отрубей и опилок. И это дается раненым, больным. Лазарет, в котором не лечат, а истребляют. Немецкие врачи занимаются здесь всем чем угодно, но только не врачеванием... Я дал согласие не потому, чтобы спастись, нет. Я не могу смотреть равнодушно на муки моих соотечественников. Я должен что-то делать, чтобы помочь им. Если мне удастся сохранить жизнь хотя бы десятерым из них, я смогу умереть с чистой совестью.
Чамокову и его друзьям хотелось верить, что в лице Кузенко они встретили нового искреннего друга. И чтобы выразить эту веру, Чамоков протянул ему руку, сказал:
— Что ж, Семен Кириллович, будем вместе выполнять этот долг. Будем считать, что мы по-прежнему находимся на фронте...
Вскоре двое военнопленных принесли в палатку воды и обед: четыре котелка, наполненных тем самым помойным супом, о котором говорил Кузенко, и четыре куска хлеба, чем-то схожих с кусками бурой застывшей лавы.
— Од такого супу зигнешься до пупу, — невесело пошутил Стецура, однако съел весь хлеб и очистил котелок до дна.
Чамоков пододвинул ему свой котелок и половину порции хлеба.
— Хочешь, ешь!
— А вы чого ж?
— Не могу.
— Это вы зря, — неодобрительно заметил Кузенко, — Надо есть. Через силу, но надо.
— Не лезет в горло.
— И мне не лезет, но я ем, — сказал Лопухин.
Скрепя сердце Чамоков похлебал еще немного супа и дожевал свою порцию хлеба...
Вскоре после обеда в палатку в сопровождении коменданта зашел пожилой немецкий офицер в форме майора медицинской службы. Окинув белесыми глазами внутренность палатки, он что-то сказал коменданту по-немецки, затем, обернувшись к пленным, заговорил, сильно картавя, на довольно сносном русском языке:
— Я есть старший врач гросслазарета — доктор Борба. Меня не интересуют ваши политические убеждения, мне нужен медицинский персонал. Ваша задача состоит в том, чтобы как можно скорее разгрузить лазарет, то есть поставить на ноги тех из ваших соотечественников, которых можно вылечить без каких-либо затрат средств и медикаментов. Германия нуждается только в "полноценной рабочей силе. Балласт ей не нужен. Вы будете работать под моим руководством и будете безоговорочно выполнять все мои распоряжения- Должен предупредить: за неповиновение, за саботаж и за большевистскую агитацию с вашей стороны вы будете караться смертной казнью.
— Вы требуете от нас невозможное, — вставил Чамоков. — Мы не знахари и не шаманы, чтобы лечить без медикаментов и средств.
Майор скривил губы.
— Не забывайте, коллега, что это есть особый лазарет. Здесь все возможно. Смею вас заверить, что я не буду взыскивать с кого-нибудь из вас за мертвых. Пусть действует закон естественного отбора: сильный выживает, слабый уходит в могилу. Что же касается медикаментов и перевязочных средств, то они предназначены только для солдат и офицеров армии фюрера. — Он сделал небольшую паузу, затем заговорил уже менее жестким, тоном: — Разумеется, мы готовы оказать надлежащую медицинскую помощь тем русским солдатам и офицерам, которые пожелают вступить в ряды русских добровольных 'частей, формируемых нами для борьбы против большевизма. Рекомендую вам говорить об этом всем вашим пациентам. Тот, кто выразит согласие служить фюреру, будет немедленно переведен в специальный военный госпиталь.
— А как быть, если возникнет необходимость хирургического вмешательства? — спросил Лопухин.
- Пожалуйста, экспериментируйте, — ответил майор. — Я предоставлю вам инструменты, но без анестезирующих средств.
— Это бесчеловечно! — воскликнул Кузенко. В глазах майора вспыхнула злость.
— Я вижу, коллега, у вас слишком расшатаны нервы. Советую вам быть более сдержанным и спрятать свой гуманизм куда-нибудь подальше.
— Хорошо, я постараюсь воспользоваться вашим советом, — нервно ответил Кузенко и опустил голову.
Майор Борба взглянул на часы.
— Достаточно того, что я позволяю себе относиться к вам, как к коллегам, гуманно, — сказал он. — К осмотру раненых приступите завтра с утра. А пока отдыхайте и приводите себя в порядок. Вам выдадут чистое обмундирование, постельные принадлежности, ну и немного бинтов. Вопросы ко мне есть?
— Эге ж, есть, — неожиданно заявил Стецура.
— Слушаю.
— Дэ тут нужник у вас, коллега?
— Что, что? — не понял майор.
— Про нужник пытаю, — повторил Стецура с таким серьезным видом, будто в его вопросе не было и намека на язвительную издевку. — Туалет, чи як по-ваашму...
Борба рассмеялся.
— Ах, вот что! — И указал на часового. — Окликнешь его, и он направит тебя куда следует. Ясно?
— Эге ж, ясно! — удовлетворенно кивнул Стецура. Борба и комендант ушли.
В палатке установилось молчание. Тягостно было на душе у каждого. Лопухин лег на голые доски походной койки и, закрыв глаза, пытался уснуть. Чамоков сидел на ящике у стола, подперев голову руками. Кузенко прохаживался взад и вперед и уныло смотрел на чахлую, истоптанную траву, кое-где торчавшую из земли. Стецура, примостившись на корточках у входа, разглядывал ту часть территории лагеря, которая была видна из палатки. Серый дом комендатуры, левее — контрольные ворота, еще левее — многоэтажный кирпичный корпус и перед ним несколько колымаг. Всюду часовые. У ворот, у корпуса, на вышках. Откуда-то несло духом тлена и человеческого кала. За лагерем, по другую сторону колючей проволоки, точно в плотном строю, стоили высокие сосны, тихо покачивая зелеными кудлатыми вершинами. Сквозь дыры грязной рогожи туч кое-где проглядывала выцветшая лазурь неба.
Стецура смотрел на эти голубые просветы, и в его душе звучали знакомые с детства слова печальной песни:
Дывлюсь я на небо
Та й думку гадаю...
Как завидовал сейчас Стецура Тимофею Жарких, санитару и солдату, бежавшим из пакгауза. Они на воле, они не знают, что где-то в Славуте существует этот «лагерь-лазарет», до краев переполненный людскими страданиями. И Стецура проклинал те камни, которые не поддались его плечам в проломе, и тот час, когда так не вовремя подошел эшелон. Если бы не это!..
«Тикать! Трэба тикать!» — мысленно твердил Гриць-ко, и его глаза уже не просто созерцали окружающую, обстановку, а пристально присматривались ко всему: и к ограде, и к вышкам, и к расположению постов у ограды.
Ничего обнадеживающего он не приметил. Захотелось окинуть взглядом всю территорию лагеря, но для этого нужно было выйти из палатки.
— Эй ты, басурман! — окликнул Стецура охранника. Тот обернулся.
Стецура скорчил на лице мучительную гримасу, прижал ладони к животу.
— До витру мэни... Ферштейн?
— Ватерклозет?
— Эге ж, сурло.
Часовой нахмурился.
— Вас ист дас сюр-ло?
— Жывит болыть... Ферштейн?
Немец понял. Указал пальцем в сторону кирпичной уборной, которая стояла невдалеке от караульного барака.
— Гее, абэр шнэль!
Но Стецура и не думал торопиться. Шел, останавливался, всем своим видом показывая, как его донимает резь в животе, а сам смотрел в оба. Всюду одно и то же: казарменные корпуса, какие-то подсобные строения, бараки, а вокруг, то опускаясь в балки, то взбираясь на бугры, тянулась высокая ограда из колючей проволоки. Из уборной Стецура вернулся в подавленном на-строении, но о неутешительных выводах своих первых наблюдений умолчал. Сказал совсем обратное, чтобы приободрить остальных:
— Втикты можно. Щось придумаемо и дэсь пролизэмо!
Чамоков по-прежнему сидел у стола. Голос Стецуры вывел его из состояния какого-то полудремотного раздумья.
— Все понятно, — сказал он, не обращаясь ни к кому, как бы продолжая свои рассуждения уже вслух.— Лагерь смерти под вывеской лазарета... Врачи... Видимость медицинской помощи... Гуманная ширма, за которой скрывается одно из деяний фашизма. Полагаю, что гитлеровская пропаганда много трубит о подобных «лазаретах». Пусть-де мировая общественность знает, сколь сердобольна нацистская свора: трогательная за-бота о раненых военнопленных... Великодушная пощада врачам-коммунистам. Что и говорить, здорово придумано!
Кузенко остановился у стола.
— А ведь похоже на то, что мы, в какой-то степени, являемся пособниками этого гуманизма, — сказал он сдавленно.
— Зря вы так, Семен Кириллович, — отозвался неодобрительно с койки Лопухин. — Ведь мы будем лечить своих, советских людей.
— Разве это лечение? — махнул рукой Кузенко. — Вы же слышали: ни медикаментов, ни перевязочных средств... Решительно ничего... Режьте по живому, добивайте человека болью. Нет, я не могу так..,
— И все же мы будем лечить наших людей, — перебил его Чамоков. — Что поделаешь? Придется оперировать людей без анестезии, то есть вернуться к допотопным временам. Возьмем на учет каждый старый бинт, даже на умерших. То, что уже не нужно мертвым, может спасти от смерти живых. Создадим группу санитаров. Будем стирать и сушить бинты, белье наших пациентов, будем бороться за чистоту в палатах. А это, товарищи уже Многое, И, конечно, постараемся использовать моральное воздействие. Я имею в виду беседы с больными о нашей родине, все добрые вести об успехах нашей армии, о действиях партизан и тому подобное.
— По-моему, все же не стоит пользоваться политической агитацией, — возразил Кузеико.
— Почему?
— Мы можем нарваться на предателей.
— Волков бояться — в лес не ходить.
Кузенко напомнил о предупреждении, сделанном старшим врачом лазарета.
— Каждый из нас будет поступать так, как велит ему совесть, — ответил Чамоков. — Возможно, нашего полка прибудет, появятся еще врачи. Возможно, среди них окажутся и предатели..
— Да, конечно, вы правы, — согласился с ним Кузенко после некоторого раздумья. — Без агитации не обойтись.
— А раз так, то надо засучивать рукава и работать,— заключил Чамоков.
