Чуть свет в Очеретовку примчался связной мотоциклист. Он передал капитану Шмутке донесение командира жандармского взвода о том, что в приднепровских плавнях обнаружено воинское подразделение русских, с которым вступили в бой жандармы и полицейские.
— Сколько их, русских? — спросил комендант.
Связной развел руками.
— Точно не установлено, но, видимо, немало. Они пытаются прорваться в двух направлениях: в районе дамбы и в сторону леса, где вчера стоял наш резервный мотобатальон.
Шмутке вызвал радиста.
— Эрих, срочно свяжитесь с полковником Фишером. Передайте, что в плавнях действуют крупные силы противника. Пусть немедленно шлют нам подкрепление и нанесут удар с воздуха по болоту, что восточнее Очеретовки. Если полковник будет спрашивать, где я, сообщите: капитан лично руководит боевыми операциями.
Выпив две стопки коньяка и наскоро закусив, Шмутке вместе со связным отправился к Днепру. Под огонь он, конечно, не полез. Обосновался на МТФ и оттуда поддерживал связь с командиром жандармского взвода. На восточной окраине села и на берегу плавней шла интенсивная перестрелка. Вести, поступавшие через связных к капитану Шмутке, были неутешительны: жандармы и полицейские несли значительные потери. Все попытки сломить сопротивление русских кончались плачевно. Убит начальник полиции Игнат Цапля. Боевой дух его подчиненных поддерживался только с помощью пулемета, предусмотрительно установленного за их спинами жандармом.
Над заднепровскими лесами медленно всплывал ярко-оранжевый диск солнца. Его слепящий свет бил прямо в глаза карателей, мешал им вести прицельный огонь, и они стреляли безалаберно, суматошно, чтобы только создать больше шума.
В седьмом часу утра к болоту прилетели бомбардировщики. Сбросив фугаски, обрызгали камыши какой-то жидкостью и подожгли их зажигательными бомбами. Воздух наполнился едким сизым дымом, огромными кострами запылал камыш. Бомбардировщиков сменили два «мессершмитта». С ревом проносились они над болотом, почти касаясь крыльями метелок камыша, строчили из пулеметов и, разворачиваясь то над селом, то над лесом, делали повторные заходы. Л русские не сдавались.
«Мессершмитты» улетели, зато прибыло два грузовика с немцами. Залаяли легкие минометы, начали колотить минами землю там, где закрепились медсанбатовцы.
Ответный огонь заметно слабел, но когда гитлеровцы попытались перейти в атаку, он вспыхнул с новой силой.
Атака немцев захлебнулась.
— Что-то не слышно наших там, у дамбы... — сказал Лопухин.
— Рано панихиду справлять, — оборвал его Жарких, и как бы в подтверждение этих слов от дамбы долетели хлопки винтовочных выстрелов и раскатистая дробь ручного пулемета.
— Слышите? — воскликнул Жарких,.— Бьются, значит; живы!
Он снял крышку автоматного диска, вложил'в него последний десяток патронов.
— Ничего, братцы, мы еще повоюем. Старшина старался поддерживать бодрость духа в других, хотя сам прекрасно понимал, что положение группы безнадежно. Считанные патроны, несколько гранат, одна полная пистолетная обойма.
Никто не произносил имя Крымова, хотя каждый думал о нем.
Лопухин оглянулся на болото. Оттуда несло гарью. Дым густел, стелился по воде растрепанными космами. Ближе к Днепру горели камыши.
— Может, и нам отойти к дамбе?
— Это — верная смерть, — сказал Жарких. — Только сдвинемся с места — и нас перебьют в одну минуту.
— Дым поможет уйти.
— Все равно не уйдем. Или задохнемся, или сгорим.
Ирина поежилась.
— Нет, уж лучше тут... на твердой земле... Как Антон Степанович.
Санитар, лежавший за чахлым кустом, жадно дымил цигаркой. Из глубокой царапины на щеке к левому углу его рта тянулась струйка крови. Слизнув кровь, он тяжело вздохнул:
— Сдается мне, последний раз курю... Крымова потеряли... Сидора и Егора... Фельдшера тоже. Пятеро раненых.
— Не хнычь! — бросил Жарких.
— А я и не хнычу, — отозвался санитар. — Просто так, силам нашим счет веду, поскольку передышка выдалась.
— Сдаваться надо, — вставил его сосед, один из тех солдат, которые пришли с Юсуфом.
Ирина посмотрела на него.
— Трус! А еще мужчиной называется...
— Ну, ну, девка, ты полегче, — огрызнулся солдат. — Патронов-то тю-тю... — Он показал последнюю обойму. — Вот их — всего пять.
Ирина протянула руку.
— Мне отдай. Я еще пятерых фашистов уложу. 60
— Ну, уложищь, а дальше что? Сдадимся, так, может, пощадят.
— Замолчи ты! — прикрикнул Лопухин.
В воде разорвалась мина. Взвизгнули осколки. Ком вязкого ила угодил солдату в затылок.
— Не туда попал, — едко заметил санитар. — Надо бы в рот тебе, чтоб не болтал лишнего.
Его голос потонул в треске пальбы. Гитлеровцы, словно опамятовавшись после неудачной атаки, опять начали осыпать берег пулями и минами.
— Беречь патроны! Стрелять только наверняка! — крикнул Жарких и, положив перед собой три гранаты, сжал руками автомат.
Приникнув к земле, не спуская глаз с бугров, за которыми лежали враги, все ждали следующей атаки. Ждали молча, не стреляя, чтобы в нужный момент дать решительный отпор. И никто не обратил внимания на то, что пули свистели слишком высоко над берегом. Никто ни разу не обернулся назад, не заметил, как из камышей выползли полицейские и жандармы и нежданно-негаданно навалились с тыла. В голубое небо взвилась зеленая ракета. Огонь мгновенно прекратился.
Жарких еще успел оглянуться, пристрелить полицейского, прыгнувшего на него, но в следующий миг был прижат к земле двумя дюжими жандармами.
«Обошли, гады!» — понял старшина и, почувствовав, что ему не вырваться из рук врагов, заскрипел от досады зубами. Он видел, как обрушились удары кулаков на голову Лопухина, как поволокли за косу Ирину, как тот самый солдат, который предлагал сдаваться, ударил головой в живот немца, тащившего Ирину за волосы...
И вот семеро уцелевших смельчаков, избитые, оборванные, обезоруженные, стоят, скучившись, у старой вербы, окруженные фашистами и полицаями. Тут же в ряд сложены тела их товарищей, убитых и раненых.
Принесли Крымова. Глаза его, обращенные к солнцу, тускло поблескивали на окровавленном, заросшем седыми волосами лице. Мертвый, он, казалось, смотрел на своих соратников и говорил им взглядом:
— Мужайтесь, товарищи! Будьте стойкими до конца!
По щекам Ирины катились слезы. Остальные со скорбью смотрели на тело убитого командира, на его лицо, отразившее на себе чувство исполненного долга.
Пригнали Чамокова и Стецуру. Пошатываясь от усталости и от ран, сцепив зубы, старший сержант держал на руках убитого Юсуфа. Под левым глазом Чамокова, захватив половину щеки, вздулся багрово-синий кровоподтек, гимнастерка на левом боку была залита кровью.
Много пинков и ударов прикладами досталось Стецуре, пока он шел от села, но он не уронил, не оставил тела своего командира, донес до Юсуф Пар а ну к. старой вербы и опустил на землю рядом с Крымовым.
Юсуф был смертельно ранен в спину во время налета бомбардировщиков. Когда Чамоков бросился к нему на помощь и хотел перевязать рану, Юсуф отстранил его:
— Не надо, Айтеч, бесполезно.
Чамоков и сам видел, что Юсуф умирал, и все же он счел своим врачебным долгом сделать перевязку, как-то ободрить умирающего, но в это время немцы скопом ринулись в лозняк с фронта и флангов. Юсуф встрепенулся. Умолкший было пулемет снова ожил в его руках.
Между ним и Чамоковым разорвалась мина. От страшной боли в боку Чамоков на какое-то мгновение лишился сознания, а когда очнулся, вокруг уже стояли немцы. Левее могучий Стецура еще отбивался от них карабином, как палкой.
Юсуф приподнял голову, остановил взгляд помутневших глаз на Чамокове. Силился что-то сказать и, не сказав ничего, снова уронил голову. Может быть, в ту, последнюю минуту он хотел напомнить об отце, который ждал сына в далеком Пчегатлукае, а может быть, с его губ так и не сорвались слова: «Прощайте, товарищи!:»
Теперь, когда Юсуф лежал рядом с Крымовым, Чамоков, еще не зная, что ждет его через минуту, мысленно клялся отомстить за их смерть и сделать все, чтобы старый Якуб из Пчегатлукая узнал о том, какое храброе сердце было у его сына...
Капитан Шмутке стеком пересчитал пленных. Тех, что стояли, затем — убитых и раненых, лежавших у вербы.
Двадцать человек. Всего-навсего двадцать вместе с мертвыми. А вокруг целая толпа вооруженных до зубов вояк и полицейских. ,
Удивленно, зло и озадаченно смотрел Шмутке на русских. Он никак не мог смириться с той мыслью, что эти двадцать человек, в том числе одна женщина, были теми самыми «крупными силами противника», о которых он доложил полковнику Фишеру. Бомбардировщики, истребители, минометы, до сотни жандармов, две дюжины полицейских, овчарки! И все это было брошено против какой-то горстки людей. Воистину позорная победа! Триж-ды позорная, если учесть потери: восемнадцать убитых, до трех десятков раненых. Было от чего прийти в ярость и бешенство.
И даже сейчас, захваченные в плен, эти русские не были сломлены. Шмутке чувствовал это. В их глазах нет страха. Смотрят гордо, дерзко, не как побежденные. Все. Даже женщина. Окажись в их руках оружие, и они снова начнут драться, вот так, стоя плечом к плечу, спиной к спине, будто заняв круговую оборону.
Молчали жандармы, молчали полицейские. Ни насмешливых издевательских выкриков, ни торжества победителей. И когда один из полицейских бросил злорадно: «Что, попались, голубчики?», кто-то шикнул на него. С трудом сдерживая ярость, комендант остановился в двух шагах от Чамокова, спросил:
— Кто есть старший офицер?
— Старший убит, — ответил Чамоков.
— А ви есть кто?
— Я врач, хирург.
— О! — Шмутке удивленно выпучил глаза, переспросил недоверчиво: — Доктор?
— Да, врач, — подтвердил Чамоков.
— А эти? — Шмутке кивнул на остальных.
— Медицинские работники. Тоже врачи, фельдшеры, санитары.
Шмутке нервно усмехнулся.
— Это есть неправда. Ви отшень хорошо стреляль. —- Каждый солдат должен уметь стрелять.
— И она зольдат? — указал Шмутке стеком на Ирй| ну Петриченко.
— И солдат, и медик, ~ отозвалась Ирина.
— Тоже стреляль?
— Да, стреляла.
Взгляд Шмутке скользнул по стройной фигуре Ирины, остановился на ее смуглом, красивом лице..
— Потшему не сдавалься сразу? Тепепь я буду вешаль всех и тебя!
— Вешайте,— бросила Ирина. Глаза коменданта свирепо прищурились.
— О, ти есть храбри девичка. Мольодец! Я буду по-казаль тебье маленький спектакль.
Он приказал подогнать грузовик.
— Разрешите оказать помощь раненым и похоронить убитых! — обратился к нему Чамоков.
— Ах зо! — насмешливо воскликнул Шмутке. — Нет, это не нужно. Они все идут нах болото.
Пленные поняли, что комендант замышляет что-то страшное.
— Вы не смеете! — крикнул Лопухин.
— Я смеет все! — ответил с ухмылкой Шмутке и неторопливо достал из кобуры пистолет. — Ти хотель туда? — спросил он Лопухина, указав пистолетом на убитых и раненых.
Лопухин побледнел. Сделав шаг вперед, он распахнул на груди гимнастерку: — Стреляй, рыжий пес!
Шмутке что-то выпалил по-немецки жандармам. Те оттолкнули Лопухина назад, окружили всех пленных плотным кольцом, угрожающе направив на них автоматы.
— Ну, девичка, я буду смотрель, какой у тебя нерви! — сказал Шмутке, обращаясь к Ирине, и подошел к лежавшим на земле раненым.
— Айн! — громко проговорил он и, тщательно прицелившись, выстрелил в голову бойца, первого в ряду.
— Мерзавец! — отчаянно вскрикнула Ирина, закрыла лицо руками и заплакала.
— Цвай!
Шмутке остановился перед второй жертвой, но прежде чем свершить казнь, взглянул на пленных. Те смотрели на него с ненавистью, с затаенной болью за судьбу своих товарищей.
— Когда-нибудь ты поплатишься за это! — крикнула Ирина.
Комендант шутливо погрозил ей пальцем. Хлопнул второй выстрел.
— Ух, катюга! — гаркнул Стецура и, сбив с ног жандарма, рванулся к палачу, но тут же свалился от удара прикладом в затылок.
— Драй! — продолжал свой счет Шмутке и так же, как предыдущих, пристрелил еще троих. Затем вложил пистолет в кобуру и приказал выбросить трупы в болото.
Пленных затолкали в кузов крытого грузовика. Вдоль заднего борта разместились шесть жандармов с овчарками. Шмутке уселся в кабине, рядом с шофером. Грузовик тронулся. Вслед за ним двинулись три конвойных мотоцикла.
