Адская ночь.
Догорали остатки разбитого наплавного моста. Языки пламени прыгали над рекой, и казалось, горела днепровская вода. Клочок земли, где еще сопротивлялись матыгинцы, простреливался вдоль и поперек. Небо полыхало от ярких вспышек ракет, от висевших на парашютах «факелов» и было иссечено красными, зелеными, желтыми линиями трассирующих пуль. Снаряды и бомбы непрерывно взрывали берег, стегали дегтярно-черную воду, а воздух, пропитанный гарью, трясся, шевелился и выл.
Задавшись целью окружить героев, гитлеровцы, сжигая все на своем пути, продвигались вдоль Днепра. Понтоны с ранеными не достигали левого берега. Расстрелянные, изгрызанные металлом, они исчезали в пенистых волнах под леденящий душу людской вопль...
Раненный в плечо Крымов сидел на краю оврага и напряженно вглядывался в горящую тьму над Днепром. Нет, он уже не надеялся, что сюда придут понтоны с большой земли, которая лежала по ту сторону реки и которая теперь казалась недосягаемо далекой. Надежды пет. Как сказать об этом подчиненным? Крохотная горстка людей — вот все, что осталось от личного состава медсанбата. Санитары, военные врачи, фельдшеры. II одна девушка — санинструктор. Сгрудившись в овраге, землей. Гитлеровцы брали людей в полон, гнали в далекую неметчину, и над дорогами плыл, не смолкая, тяжкий людской стон. Пряталось солнце за тучи, чтобы не видеть горя людского и виселиц среди черных печных, дымарей, что, подобно рукам, тянулись к небу, взывали о мести, о каре...
С рассвета дотемна кипел Днепр вокруг переправы. В воздух взлетали седые смерчи, поднимая разбитые понтоны, бревна, обломки досок. И лишь ночью оживала переправа. По заштопанному наспех мосту, на лодках, на понтонах переправляли саперы на правый берег пополнение, снаряды, продовольствие, а оттуда перебрасывали раненых, беженцев, скот...
В ночном небе почти непрерывно пылали факелы, сброшенные с вражеских самолетов на парашютах. Бомбежки и артиллерийский обстрел переправы не прекращались и ночью, но спасительная тьма скрывала цели и уменьшала число жертв.
Насмерть стояли матыгиицы на «малой земле» правобережья. И тут же, с ними, в небольшом приднепровском лесу продолжал действовать медсанбат Крымова. Собственно, здесь оставался только медперсонал, оста-валось самое необходимое для оказания неотложной помощи раненым. Основное имущество, интендантство и транспорт уже были отправлены на левый берег.
Кто напишет бессмертную песню о людях в белых халатах, которые под огнем, задыхаясь в дыму, стояли, склонившись над операционным столом, и, забывая о своем спасении, боролись за жизнь раненого солдата, лежавшего в те минуты перед ними? Щель рядом с палаткой. Там можно укрыться от смерти и переждать, пока утихнет вихрь налета. Но ноги точно прикованы к месту. Сердце врача должно заглушать в себе страх, оно не смеет оставить священного поста и бросить на произвол судьбы бойца, жизнь которого доверена ему, военному хирургу. Врач обязан стоять насмерть точно так, как солдат на огненном рубеже!..
Сегодня, как вчера, как вот уже пятые сутки, не умолкает оглушающий гул боя. Густо лежат раненые вокруг операционной палатки. Лежат, ждут своего череда — кто молча, кто стеная...
На столе — командир стрелковой роты Сидорчук. О его подвигах знает вся дивизия. Это он первым бросался в рукопашные схватки с врагом и вел за собой горстку храбрецов, оставшихся от полегшей роты. Это он не раз вступал в единоборство с фашистскими танками и неизменно выходил победителем.
Но пришел и его час. Раскаленный осколок снаряда пробил грудь, застрял где-то глубоко в теле. Железное сердце и то вряд ли перенесет такое ранение. А сердце Сидорчука, обычное человеческое сердце, продолжает биться, борется, не хочет покориться смерти.
Чамоков торопится, Дорога каждая секунда. Рассечено легкое, задета печень. И вот он — острозубый кусок металла, впившийся в ребро у позвонка.
Операция закончена. Сидорчука выносят из палатки. Он жив, его сердце все еще борется. Удастся ли переправить этого мужественного человека на левый берег? До ночи — далеко, ой, далеко!
Сидорчук лежит на траве, под березкой. Его ясные, светлые глаза блуждают где-то в небе, среди бешено мчащихся туч. Он что-то бормочет, зовет кого-то.
Чамоков склоняется над ним, слышит:
— Это ты, Стеша?.. Стеша, Стешенька!.. Позови Маринку...
Глаза Сидорчука мечутся, будто ищут Стешу, Маринку...
— Сидорчук! Вы слышите меня, Сидорчук? — обращается к нему Чамоков.
Нет, Сидорчук не слышит. Он бредит. Раз, другой он силится приподнять голову, и вдруг из его груди вырывается хриплый крик:
— Вперед, товарищи! За Родину!..
Совсем близко, будто срезанная бритвой, свалилась верхушка невысокой сосенки, и одновременно воздух качнулся от взрыва.
— Воздух! Раненых в укрытия! -Это голос Крымова.
Взрывы слева, справа. Вверх взлетают кустарники, комья земли. Деревья, палатки заволакиваются едким дымом, красноватые вспышки следуют одна за другой.
Очередная бомбежка.
Мимо Чамокова пробежали санитары с носилками. Кого-то на руках к щели понес Роман Лопухин.
Чамоков осторожно поднял Сидорчука. В иной обстановке у него, пожалуй, не хватило бы сил сделать это, они ждали, что скажет им командир. Их лица, освещаемые отблесками фейерверка, были обращены к Крымо-ву, и в каждом взгляде теплящийся огонек надежды. А Крымов молчал. Лгать? Подбадривать? С другой стороны, он не смел обрекать ©тих людей и себя на бездействие, пассивно ждать чего-то. Занять оборону, умереть с оружием в руках или все же попытаться уберечь людей, которые так нужны армии?..
На чудом уцелевший береговой причал моста откуда-то издалека упал ослепительный свет прожектора. Он скользнул по реке, лизнул небо и снова впился в причал. Крымов видел, как на берегу заметались люди: бойцы-саперы, раненые, зенитчики. И вдруг у самой воды появились танкетки и ' бронетранспортеры с черными крестами на броне. Вслед за ними вылетели мотоциклисты. Это были немцы. »
Несколько мгновений Крымов оцепенело, не веря в случившееся, смотрел на них из-за куста. Он видел, как враги, с гиканьем и бранью, расстреливали саперов из пулеметов, давили раненых гусеницами танкеток. «Нет, нет, только не плен! — решил Крымов. — Драться, уходить! Уходить, пока не поздно!»
Он соскользнул по откосу оврага вниз, промолвил предостерегающе, с трудом сдерживая волнение:
— Тихо, товарищи, без паники! — Жадно глотнул воздух, указал рукой на север. — Отходить по оврагу к болотистой пойме. Чамоков и Жарких — впереди, Лопухин и я — прикрываем отход. В случае столкновения с врагом — пробиваться огнем!
Группа двинулась по заросшему колючим кустарником оврагу. Где-то слева то замирала, то вновь разгоралась перестрелка. В небе гудели невидимые самолеты. Гул бомбежки перенесся на левый берег, где медленно разрасталось багровое зарево пожара. Утихали пушки, гасли последние факелы над Днепром.
Чамоков шел за Тимофеем Жарких — старшиной санитарной роты. Пожалуй, это был единственный боевой воин во всем медсанбате. Попал он с передовой после ранения и так полюбился всем своей расторопностью, дело-витостью и никогда не унывающей натурой, что Крымов добился его перевода в медсанбат.
Сейчас с трофейным автоматом в руках, ловко пройтись сквозь заросли, собранный, осторожно прислушивающийся, он напоминал Чамокову командира взвода разведчиков, с которым ему, Чамокову, посчастливилось побывать в тылу врага. Та же кошачья легкость поступи, та же сноровка, та же расчетливость движений.
Но если тогда, в разведке, Чамоков знал, что к исходу ночи он вернется с разведчиками в расположение своих войск, то теперь предстоял путь в неизвестное, может быть, даже навстречу гибели. Советские войска были за Днепром, а тут, на правобережье, совсем рядом хозяйничали враги.
Тоскливо было на душе Чамокова от этой мысли. Вспоминалась Кубань, синие хребты Кавказских гор и тенистые предгорные аулы Адыгеи. Казалось, совсем недавно проходили ночи в мирной тишине палат областной больницы. Думал ли тогда главный врач Айтеч Чамоков, что спустя несколько месяцев ему доведется идти вот так по захваченному врагом берегу далекого Днепра, идти крадучись, озираясь, словно по чужой земле!
Горькая, мрачная явь. Никуда не деться, не скрыться от нее. Явь, похожая на нескончаемый мучительный сон. Придется ли еще хоть раз взглянуть на привольную ширь кубанских просторов, вдохнуть полной грудью напоенный духом чебреца воздух степи, утолить жажду прохладной водой стремительных горных рек? И получат ли дома письмо, отправленное с Ходько? Она обещала побывать на Кубани, передать привет его сестре Чабе, близким и друзьям. Не будет ли это письмо таким же последним, как письмо Сидорчука? Раненую Ходько отправили на тот берег в лодке, вчера вечером, когда на Днепр опустились сумерки. Только-только начиналась бомбежка. Лодка не вернулась назад. Кто скажет, что с Ходько? Ведь она и плавать-то не умела...
Кончился овраг. За ним начинался редкий березняк. Жарких каким-то чутьем ориентировался во тьме, угадывал извилины узкой тропки. Шагал уверенно, будто не раз хаживал по этим местам. И все доверчиво следовали за ним, как за человеком, который не мог ошибиться, подвести, обмануть.
Первый привал сделали на рассвете, в густых камышовых зарослях. Вдали, сквозь легкую дымку предутреннего тумана, виднелась полоса большого лесного массива. Лес манил к себе, подбадривал, как надежда. Может быть, где-то там удастся переправиться через
Днепр! Но идти днем было слишком рискованно. На берегу лязгали гусеницы танков, стрекотали мотоциклы. То там, то здесь рассыпался дробный стук автоматных очередей. Низко над камышами, будто коршуны, высматривающие добычу, проплывали самолеты-разведчики. Они прочесывали пойму пулеметным огнем, изредка сбрасывали бомбы.
Крымов чувствовал себя плохо. Раненое плечо ныло, и малейшее неосторожное движение вызывало жгучую боль в шее и ключице. По его заданию Жарких подсчитал наличное оружие и запасы продовольствия. Группа в двадцать человек располагала двумя трофейными автоматами, шестью карабинами, четырьмя пистолетами. Боеприпасов было мало: полторы сотни патронов, две полные автоматные обоймы и два десятка гранат. Кроме огнестрельного оружия, имелось четыре кинжальных штыка. Сухого пайка могло хватить самое большее па два-три дня.
Выслушав рапорт Жарких, Крымов сказал:
— Ну что ж, товарищи, воевать еще можно. Пас голыми руками не взять. Самое главное .....- дисциплина, боевой дух и сплоченность. Побудем здесь до вечера, а как только стемнеет, двинем дальше. Своим заместителем назначаю Айтеча. Чамокова. Его приказы — это мои приказы. Отныне мы — врачи и санитары — должны чувствовать себя боевыми солдатами-матыгипцами. Надеюсь, что коммунисты будут являть пример мужества, стойкости и самоотверженности.
Сосредоточенные лица. Раздумье. Молчание.
— Товарищ командир, может, разведку организуем? — предложил Жарких. — Тут же болото. Того и гляди, в топь ночью забредем. Надо тропки выискать, ну и обстановку выяснить.
«А ведь верно, — подумал Крымов. — Сразу чувствуется боевой опыт, не то. что у тебя, военврач второго ранга Антон Степанович».
— Да, да, разумеется, без разведки никак нельзя, — одобрительно подхватил он.
— Тогда разрешите действовать? — козырнул Жарких.
— Действуйте, товарищ старшина. Жарких окинул взглядом всю группу.
— Кто со мной?
Поднялись все.
— Многовато, — улыбнулся старшина. — Эдак мы весь камыш изломаем.
Лопухин вскинул руку.
— Я пойду!
— Нет, я! — решительно промолвила Ирина Петриченко, санинструктор, — низенькая, веснушчатая, шустроглазая.
Жарких скептически посмотрел на нее. В серых глазах Иринки отразилась обида.
— Скажете, не женское дело разведка? Думаете, только вы, мужчины, пользуетесь на войне особыми привилегиями? — Она обернулась к Крымову. — Антон Степанович, позвольте мне. Разве я не такой же боец, как все?
— Ладно, беру, — тряхнул русым чубом Жарких и весело подмигнул Иринке...
И час, и другой прошел с той минуты, как отправились разведчики.
Поднявшееся солнце обдавало камыши жаром. Легкий ветер с Днепра чуть шевелил мохнатые метелки, но не проникал вниз, к застойной воде, где на кочках лежали люди. Перекликались лягушки, гудели комары. Точь-в-точь как в прикубанских плавнях. Чамокову чудилось порой, что стоит только выбраться из этих чащоб, и перед ним откроется бескрайняя степь и зеленые купы кубанских садов.
Крымов все чаще поглядывал л а часы. Разведчики не возвращались, и постепенно тревога о них охватила всех. Мало ли что могло случиться с ними! Наткнулись на засаду, попали в руки врага. Возможно, одна из ав-томатных очередей, то и дело долетавших со стороны берега, оборвала их жизнь. А может быть, их уже пытают фашисты, требуя выдать всю группу... Разное лезло в голову притаившимся среди болота медсанбатов-цам, и оттого время тянулось еще медленней и томительней...
Но вот тишину нарушил отдаленный всплеск воды. Зашуршали камыши. Лица сразу посветлели, оживились. Еще всплеск, еще... Не преждевременна ли радость? Что, если это не друзья, а враги? Лица снова суровеют. Гулко бьются сердца. Руки инстинктивно сжимают оружие.
— Товарищи, где вы тут? — доносится приглушенный оклик.
Голос Жарких? Лопухин уже готов откликнуться, но Крымов предостерегающе прикладывает палец к губам.
— Не заблудился? — Это спрашивает кто-то незнакомый. Плеск воды и шуршание камыша усиливаются. Идет несколько человек. Ближе, ближе.
— Тимофей Гаврилович, сюда!
— Молодец, Иринка... Точно!
Ну конечно, свои. Голоса Иринки и Жарких.
— Сюда, сюда! — подает голос Лопухин.
Появляется Жарких. За ним — Иринка. Позади пятеро бойцов с винтовками, гранатами. Шествие замыкает невысокий горбоносый юноша-офицер, с черными широкими бровями, бронзоволицый от загара. Его карие глаза улыбаются, ровные белые зубы весело поблескивают. Прижав к груди ручной пулемет,, он смахивает рукавом гимнастерки пот с лица, кивает приветливо:
— Салям алейкум, товарищи!
Чамоков вскидывает голову. От этого приветствия на него повеяло чем-то родным, будто сюда, на берег Днепра, вдруг долетел ветер из родной Адыгеи.
— Салям, салям! — отвечает он взволнованно и видит, как удивленно и обрадованно вспыхивают глаза юноши.
— Кто ты? — спрашивает Чамоков, подымаясь навстречу.
— Адыг! — отвечает юноша.
— Земляк, значит!
Они подходят друг к другу, обмениваются крепким рукопожатием, потом, как братья после долгой разлуки, обнимаются...
А тем временем Жарких докладывает командиру результаты разведки. Немцы — всюду; на берегу Днепра, вокруг болота. Бронетанковые части, артиллерия, саперные войска. Везде посты. В камышах есть одна-единственная тропа, то ли старая охотничья, то ли — кабанья. Тянется она через болота с юга на север. Если двигаться, то только по ней и только ночью...
— А это наши, матыгиицы, — кивнул старшина в сторону бойцов^'прибывших с ним. — Чудом уцелели... Как и мы, решили отсидеться тут до ночи, а потом прорываться на север.
— Ну что ж, вместе веселее будет, — сказал Крымов.
— Эге ж, гуртом даже батька легче бить, — пошутил конопатый старший сержант с забинтованной головой. Круглолицый, грузный, в гимнастерке, вот-вот готовой лопнуть по швам, он чем-то напоминал запорожца, сошедшего с картины Репина.
— Комплекция у тебя, сержант, не уставная, — пошутил Жарких.
— Гладкий, зато прыткий, — ответил присказкой старший сержант. — За обедом никто меня не обскакает. — Он опустился на кочку, поправил бинт на голове и, достав из кармана огромный кисет с махоркой, протянул санитарам. — Закуривайте, хлопцы. Махорка-корешки очищает желудок и кишки.
С ним в группе стало как-то веселее.
Чамоков и Юсуф Паранук — так звали парня — сидели у покрытой зеленой ряской воды. Впереди, из-за камыша, виднелся небольшой чистый плес, отливавший небесной голубизной. Нырки сновали взад-вперед по во-де. Ныряли, встряхивались, иногда настороженно приподнимали головы и, успокоившись, снова скользили по дремотному плесу. Им не было никакого дела ни до войны, ни до людей, скрывавшихся в зарослях. Захотят — взмоют в бескрайнее небо, унесутся за Днепр, вольные, быстрокрылые.
Тихо лилась адыгейская речь. Говорил больше Юсуф. Чамоков слушал, задумчиво глядя на голубой плес, на нырков, на метелки камыша, сонно покачивавшиеся на фоне неподвижных облаков. И виделись ему в мыслях аул Пчегатлукай, где родился и вырос Юсуф Паранук, старый Якуб — отец Юсуфа, черный скакун, на котором всех обгонял на скачках Юсуф...
Без слез, гордо и достойно, проводил старик сына в армию еще задолго до войны. Сказал на прощание:
— Пусть никогда трусость и малодушие не найдут лазейки в твое сердце. Быть отцом храбреца — счастье, но позор и горе тому отцу, чей сын, как шакал, покинет поле боя. Помни, Юсуф, о героях слагают песни ашуги, а труса ждет проклятье родительское и презрение народа!..
Окончил Юсуф военное училище, стал офицером, коммунистом. И не беда, что лицо его, повторив красоту лица матери, выглядело слишком юным и по-девичьи нежным.
Мужественное лицо—это еще не залог мужества сердца. — Я собирался в отпуск, навестить отца, когда началась война, — рассказывал Юсуф. — Уже билет был в кармане... Он до сих пор хранится у меня. — Не в качестве талисмана, конечно. Просто жаль расставаться с ним, сам не знаю почему. — Показал билет, помолчал, вздохнул: — Так и не удалось мне свидеться с отцом... Нас подняли ночью, по тревоге, и сразу бросили на огне-вые позиции на берег Буга. Это было суровое боевое крещение. От минометной роты, которой командовал я, остался один взвод. На нашем участке враг не прошел... Прорвался где-то правее, на стыке дивизий, и если бы не приказ об отходе, мы ни за что не отступили бы от Буга. Боевые, отчаянные ребята были у меня, такие, как Грицько. — Юсуф указал на конопатого толстяка-сержанта. — Прошлой ночью на наши позиции, где мы держались несколько суток, ворвались немецкие танки. С тылу нагрянули. Гусеницами нас начали давить, поливали окопы из огнеметов. Оглушило меня, и .если бы не Грицько, лежать бы мне раздавленным. Два танка под-жег он горючей смесью, подхватил меня на руки и унес сюда, к болоту. Тут к нам еще несколько ребят присоединилось, а потом ваша девушка и старшина на нас наткнулись. — Юсуф лег ничком, согнал ладонью ряску с воды, напился.
Шумно захлопав крыльями, поднялись в воздух вспугнутые нырки. Камнем плюхнулась в воду толстобокая зеленая жаба.
Юсуф счистил ногтями засохшие комья грязи с пулеметного диска, поправил на поясе гранаты.
— Живым в руки фашистов все равно не дамся, ни за что, — решительно тряхнул он головой и, помолчав, добавил глухо: — Одно страшит: не узнает отец обо мне ничего. Скажут ему: «Пропал твой сын без вести!», и будет старик думать: «Струсил, в плен сдался мой. Юсуф...» Проклянет он меня... А вернусь живым и невредимым, не -поверит, что пули пощадили меня. Скажет: «Как же это так? Все друзья твои в битве полегли, а ты от смерти ушел?» И опять будет думать: «Струсил!»
Чамоков обнял его.
— Не будем унывать, Юсуф. Кончится день, выберемся отсюда, и, смотри, за Днепр, к своим попадем. Пошлешь тогда письмо отцу, успокоишь старика.
Юсуф угрюмо взглянул на знойное солнце, пылав» шее в зените.
— Ишь, печет, будто с фашистами заодно. Скорее бы вечер!
