ФРОНТ — ШКОЛА МУЖЕСТВА
ЛЕЛЯ, дорогая, ну как же ты поправилась! И голос опять такой же молодой, и глаза черные, как у галчонка, по-прежнему задиристые. Дай я потрогаю твои руки... такие же сильные. Как я счастлива видеть тебя! — целуя и обнимая меня на перроне вокзала, говорила Вера Бобкова, когда мы после долгих лет разлуки впервые встретились в Москве.
Это случилось совсем недавно. Советский комитет ветеранов войны, разыскав нас в разных городах страны, пригласил приехать погостить в столице.
Нам приготовили хорошие номера в гостинице. Но с той самой минуты, когда мы взглянули в лицо друг другу и разревелись от радости, мы уже все время держались вместе.
Встречавшие предлагали отвезти нас в гостиницу. В гостиницу? Разойтись по разным комнатам? Нет. Нам не хотелось, мы просто не могли расстаться друг с другом даже на одну ночь, даже на один час.
Вера Бобкова тоже сказала, что мы благодарим за заботу, но от гостиницы отказываемся. И всей группой .мы поехали к Вере, в ее скромную, небольшую комнату. Было уже поздно. Мы постелили тюфячки прямо на полу. Решили лечь все вместе, рядом, так же близко прижимаясь друг к другу, как лежали пятнадцать лет назад на жестких нарах лагерного барака.
— Вера! Леля! Лида! Маринка! Зоя! Инка! Ира! Как вы живете, родные! Вышли замуж? Какие у вас дети?
— Ой, девочки, как хорошо, что мы снова вместе! — только и слышалось тогда в комнате. Мы потушили свет и смотрели в окна на залитую огнями Садовую улицу, на прекрасную ночную Москву.
Конечно, нам не спалось всю ночь. Сколько надо было рассказать, узнать, посоветовать! Сколько надо было вспомнить! Взволнованные, заплаканные и счастливые, мы разговаривали всю ночь, до рассвета.
Я часто думаю о той неразрывной дружбе, которая спаяла сердца ветеранов войны и наши сердца — бывших узниц Равенсбрюка. В каком огне закалилась эта дружба? Говорят, что тяжелые испытания надламывают слабых, а сильных закаляют. Как это верно! Много оказалось среди нас сильных. Ведь всех нас воспитала наша социалистическая страна, а возмужали и закалились мы в Советской Армии, сражаясь на фронтах с первых дней войны.
Вот с этого я и хочу начать.
Война застала меня в Одессе. Дочь железнодорожного рабочего, воспитанница сельской школы в Винницкой области, комсомолка, я училась на географическом факультете Одесского государственного университета.
В памятный июнь 1941 года я, будущий специалист по гидрологии, студентка четвертого курса, вернулась из «речной практики», как говорили у нас, и собиралась на «морскую» — через Черное море, к берегам Румынии, исследовать устье Дуная.
Все уже было готово к отъезду, куплены билеты на пароход, когда прозвучало по радио известие о войне.
— Как же нам быть с нашей практикой, с учебой, где встретимся теперь? — растерянно спрашивали мы у нашего руководителя, который в первый же день войны надел военную форму.
— Встретимся, девушки, после войны на факультете,— сказал он.
Могла ли я представить себе тогда, какой путь борьбы и испытаний предстоит мне пройти до встречи со своими подругами по факультету.
Из Одессы, ставшей вскоре прифронтовым городом, я не эвакуировалась. В университете первое время продолжались занятия. Многие думали, что война скоро кончится, что враг не пройдет дальше границы.
Еще до войны я обучалась на курсах военных связисток, теперь закончила еще и медицинские курсы. В армию меня брать сначала не хотели, и я работала в санитарных дружинах, в госпиталях, дежурила во время .бомбежки на улицах.
Но вот фронт подошел близко к Одессе, артиллерийские снаряды уже падали в черте города. На заборах, стенах домов, в витринах магазинов висел тревожный плакат: «Все на защиту Одессы!»
У нас на факультете выдавали студентам деньги на дорогу, можно было еще эвакуироваться, уехать с последними эшелонами. Деньги я взяла, но пошла не на вокзал, не в общежитие, где в последнее время жила с подругами и пыталась заниматься науками, а направилась в военкомат.
«Все на защиту Одессы!» Теперь мне уже нельзя было отказать, и через день я выехала на фронт, меня зачислили в 31-й пехотный полк прославленной 25-й Чапаевской дивизии.
Связист в полку — это боец переднего края. Я сидела за коммутатором, лазила по линии с тяжелой железной катушкой на спине, под огнем исправляла разрывы проводов. Так началась моя фронтовая жизнь.
После длительной обороны Одессы наша часть переправилась на пароходах в Крым. Через некоторое время дивизия очутилась в районе Севастополя, на северной его стороне. Началась знаменитая оборона города русской славы, города-героя.
Я по-прежнему была связисткой. Но я хорошо пела, танцевала, и меня включили в агитколлектив, выступавший перед солдатами переднего края фронта.
Как раз в это время в осажденный город пришел на мое имя вызов в университет, эвакуировавшийся в город Майкоп. Но командир дивизии, которому принесли на подпись мои бумаги, сказал:
— А кто же будет петь в окопах, воодушевлять бойцов?
И я осталась в Севастополе.
В мае 1942 года фашисты предприняли новое большое наступление. Агитколлектив распустили, я снова стала связисткой. Противник оттеснил нашу часть к берегу моря. Шли ожесточенные бои. Постепенно эвакуирова-лись наши войска, уходили последние пароходы.
Как-то, встретив меня, командир дивизии вспомнил о вызове в университет и хотел отправить меня самолетом. Это была последняя возможность попасть на Большую землю.
— Я не уехала, когда положение было лучше, как же я могу покинуть товарищей сейчас! — сказала я и отказалась от места в самолете.
В тот же день меня рекомендовали в партию и выдали мне кандидатскую книжку. А через час коммунисты и комсомольцы нашего полка пошли отражать очередную танковую атаку фашистов.
Нас осталось немного на узкой каменистой полоске берега. Последние защитники Севастополя ожесточенно дрались с врагом. Потом двадцать пять измученных, но сильных духом людей двинулись вдоль берега моря, чтобы укрыться в пещерах Камышовой бухты.
В эти пещеры с берега попасть было нельзя, их закрывали отвесные скалы. Туда можно было проникнуть только по воде, с моря. Около двух недель скрывались мы в пещерах. Фашисты знали об этом. Тщетно пытались они уговорить нас сдаться в плен.
Мучили голод, жажда. Положение было безнадежно. К пещерам подлетали немецкие самолеты, летчики спускали на тросах доски с надписями: «Выходите, накормим, дадим пить!» Но советские люди отвечали им ружейным огнем.
Кончились запасы воды. Мы отжимали влажный ог дождя песок, чтобы набрать капли влаги для раненых. Но вот к пещерам с моря подошли фашистские катера с автоматчиками. Они нашли вконец обессиленных, из-мученных людей и полуживыми взяли их в плен.
У НАС ОТНЯЛИ ВСЕ
Меня и других советских военнопленных отвезли в Симферопольскую тюрьму. Отсюда начались наши страдания, скитания по немецким тюрьмам и лагерям.
Из Симферополя я попала в тюрьму города Славуты, Каменец-Подольской области. Это был пересыльный пункт перед отправкой в Германию. Здесь фашисты отобрали коммунистов, евреев и тех, кого они объявили евреями, на расстрел.
В Славуте многих ослабевших товарищей скосил тиф. Переболела тифом и я, а когда немного поправилась, меня включили в партию из пятисот военнопленных женщин, которых повезли на немецкую землю.
О дорога в неволю, трижды проклятая!
Путешествие было таким ужасным, что мы были рады даже прибытию в лагерь Зоэст, надеясь хоть здесь получить еду и надышаться свежим воздухом.
Я вспоминаю, мы подъехали к станции вечером. Заскрежетали тормоза, и вот через щели люков и дверные скважины в вагон пробились острые, яркие стрелы света. Когда распахнулись двери вагона, слепящий свет прожекторов, установленных здесь же на путях, ударил нам в лицо. Мы не могли разглядеть ничего дальше десяти метров: здание станции, контуры строений — все, что помогло бы нам запомнить местность, тонуло и сливалось на черном фоне сзади прожекторов.
Я подумала, что яркий свет употребляют на киносъемках, и если все, что произошло дальше, напоминало сцены, то из какого-то кошмарного, нечеловеческого фильма, придумать который могла лишь изуверская фан-тазия гитлеровцев.
Вот к нашему вагону приблизились две женщины в черном — эсэсовские надзирательницы.
Из нашего вагона первой выходила пожилая русская женщина-фельдшер. Надзирательницы протянули ей руки, как бы желая помочь спуститься с высокого борта вагона. Доверчиво отдала им руки узница. Но тут же раздался душераздирающий крик. Эсэсовки с такой силой потянули женщину вниз, что она плашмя упала на землю, ударившись головой о стальной рельс.
Окровавленную, с разбитым глазом, который потом вытек, стонущую от боли заключенную мы несли на руках до самых ворот нашей новой тюрьмы. Охраняемая эсэсовками и собаками, в глубоком молчании, колонна военнопленных миновала железные ворота. «Русская банда» — так окрестили нас гитлеровцы.
В лагере фашисты постепенно отняли у своих пленниц все: привычную одежду, облачив нас в арестантские халаты, затем имена, заменив их номера-ми. Мой номер был 17350. Ну, а потом гитлеровские палачи старались отобрать у нас последнее — жизнь. Мы убедились, в этом уже утром следующего дня, когда поднятые в четыре часа утра увидели наш лагерь.
Он занимал сравнительно небольшую площадь и был оборудован с немецкой аккуратностью: ровные прямоугольники бараков, дорожки, посыпанные песком, палисадники, где сентиментальные эсэсовки после истязаний заключенных могли нарвать для своей комнаты букетик цветов.
Были здесь и пекарня, и кухня, и гараж, и контора, и аккуратные домики, в которых помещались охрана и эсэсовцы. Мне пришлось видеть несколько подобных концентрационных лагерей. Фашисты десятками на-строили их в Германии и Польше. В их устройстве отразились черты пресловутой немецкой аккуратности, соединенной с разработанной до последних мелочей системой насилия, издевательств, унижения человеческого достоинства.
Лагерь Равенсбрюк существовал с 1933 года, с момента прихода Гитлера к власти. Здесь еще и до войны томились немецкие антифашистки, коммунистки.
Уже во время войны в верхних помещениях бункера сидели женщины-заложницы из всех стран, за освобождение которых фашисты надеялись получить выкуп. В нижних помещениях размещались камеры-одиночки для заключенных.
В нашем лагере томились польки, бельгийки, француженки, немки, чешки, еврейки, цыганки, голландки, норвежки и другие. Донос, оговор, случайное слово, сказанное на улице, подозрение в саботаже, отказ пойти на любовную связь с фашистом, неблагонадежные родственники: отцы, мужья, братья, сражающиеся с гитлеровцами,— все это было поводом для заключения в лагерь.
В 1942 году в лагерь привезли польских, еврейских и цыганских детей. В 1944 году их было уже 500. Здесь были и русские дети.
КАК МЫ БОРОЛИСЬ
Нас — русских, украинских, белорусских женщин-военнопленных, отказавшихся работать на немцев,— заключили в блок с нарами в три этажа, тянувшимися во всю длину блока. Проходы между нарами были такими узкими, что через них едва-едва можно было протиснуться. Барак был обнесен рядами колючей проволоки.
День наш был заполнен непосильной, бессмысленной, отупляющей работой.
Мы находились под постоянным наблюдением эсэсовок и полицаек, старших по бараку и всякой другой охраны. Но даже в этих условиях узницы находили возможность собираться вместе небольшими группами, чтобы поговорить по душам, вспомнить Родину, дружеской беседой поддержать ослабевших духом товарищей. Более того, почти два года у нас действовали тайные кружки по изучению иностранных языков и политическому самообразованию. Занимались группами, по три-четыре человека. И таких групп было около восьмидесяти. Вначале у нас не было карандашей, бумаги. Но вскоре появились и они. Нам принесли их чешки.
Руководила группами Евгения Лазаревна Клем.
— Пока нас держат за проволокой даже в самом лагере,— говорила она нам,— но в конце концов фашисты снимут ее. И тогда мы будем вместе с женщинами других национальностей. Надо изучать немецкий. Это над? пригодится в будущей борьбе.
И мы начали учебу. Каждую свободную минутку— а их было так мало — мы использовали для этого.
— Вера,— говорила Евгения Лазаревна,— запомни вот это немецкое слово. Вот как строится немецкое предложение.— И Вера Удовенко-Бобкова шепотом передавала затем это слово или мне, или Лиде Безноговой, или Клаве Денисовой.
В Равенсбрюке томилось немало немецких коммунисток. Они подходили к колючей проволоке, окружавшей наш барак, знаками выражали нам свое сочувствие и дружбу, пытались поговорить с нами. Это была наша «практика».
Среди заключенных было больше 50 врачей и много медицинских сестер. С ними проводила занятия по медицине Нина Федоровна Харламова.
Все эти занятия сплотили нас в тесную группу единомышленниц. И вскоре представился первый случай показать мучителям, что мы не покорились им.
Группа наших женщин работала по пошивке лагерной одежды. Они никогда не выполняли норм. За это их зверски избивали. Нередки были случаи, когда женщин выносили из бетриба в бессознательном состоянии. Но саботаж продолжался.
Гитлеровцы попытались подкупить русских узниц. Они выпустили внутрилагерные деньги. Это были ничего не значащие бумажки: на них нечего было купить, в лагере не было ни ларька, ни магазина. Эсэсовки пообещали выдавать марки тому, кто выполнит за день всю работу.
— Товарищи, не берите эти марки, нас не купишь, покажем это фашистам! — говорила Евгения Лазаревна, и все мы поддержали ее.
Узницы выпустили специальную газету, редактором которой была А. Н. Сокова. Газета призывала заключенных женщин отказываться от эсэсовских премий.
На следующий день, к концу работы, фашисты, несмотря на то что заключенные вновь не выполнили норм, решили все-таки выдать эти марки. Первыми выкликались фамилии русских узниц. Но они громко заявили, что от подачки отказываются. Нашему примеру последовали чешки, француженки, польки, немецкие женщины.
— Убирайтесь прочь с вашими деньгами! Не будем брать! — кричали мы.
Фашисты сначала оцепенели, увидев перед собой сомкнутый строй взбунтовавшихся узниц. Взбешенные до безумия нашим сопротивлением, эсэсовцы начали бить нас.
Они пускали в ход все, что только подвертывалось им под руку: плети с жесткой проволокой внутри, палки, с которыми не расставались наши надзиратели, стулья, стоявшие в бараках. Упавших топтали сапогами.
— Это вам не Сталинград! — вопили они.—Проклятые свиньи!
Но как фашисты ни бесновались, им не удалось вручить нам свои марки. Эта сцена в бетрибе сразу высоко подняла авторитет группы советских узниц. К нашему блоку теперь все чаще стали подходить узницы других национальностей. Они прижимали руки к сердцу, выражая этим свое уважение к нам.
Вскоре мы начали борьбу с «черным транспортом».
Это случилось уже после того, как проволоку, ограждавшую наш блок, сняли и мы получили, возможность подходить к другим баракам и гулять 'в немногие свободные минуты, которыми мы располагали.
Время от времени в нашем лагере происходил отбор заключенных для отправки на работу в другие места. Женщин выстраивали на Лагерштрассе, приходили комендант, его адъютант, фабриканты и хозяева. Начиналась унизительная процедура осмотра.
Иногда отбирали партию заключенных в дома терпимости. Отбирали обычно красивых женщин. И каждая из нас старалась одеться похуже, как-нибудь измазаться, сгорбиться.
Но самым тяжелым для всех заключенных был отбор для «черного транспорта», транспорта ослабевших, больных женщин, обреченных на уничтожение в печах Майданека или Люблина. Чаще «черный транспорт» отправляли в Люблинский лагерь.
Существовал крематорий и в Равенсбрюке. Но он был недостаточно «мощный», имел,-как говорили фашисты, «малую пропускную способность». Равенсбрюкский крематорий не успевал сжигать даже трупы замученных в лагере, поэтому больных отправляли отсюда и сжигали в люблинских печах.
Подготовку к формированию этого транспорта эсэсовцы маскировали. Они отбирали заключенных под видом направления их на фабрики и заводы. Но мы знали, куда повезут наших подруг.
Первое, что мы сделали,— это обратились с протестом к коменданту лагеря. Так посоветовала Евгения Лазаревна. Она же и написала протест на немецком языке. Конечно, наивно было бы рассчитывать на успех. Мы знали, что фашисты только посмеются над нами.
— Все-таки напишем,— сказала Евгения Лазаревна,— пусть эсэсовцы хоть почувствуют твердость нашей воли, силу советского коллектива.
Две русские девушки вручили протест полицайке из комендатуры. Но тщетно мы ждали ответа. Пришел день отправки «черного транспорта». Жертвы надзиратели наметили раньше, а теперь они стали сгонять женщин к бане.
Лагерь огласился раздирающими душу плачем и криками. Женщины, рыдая, обнимали друг друга. Люди знали, что их ждет смерть.
В наш русский барак фашисты пришли, уже собрав несчастных из других блоков. Мы же твердо решили не выдавать своих подруг. По фамилиям нас здесь никто не знал, мы жили под номерами, поэтому, когда эсэсовки начали называть номера своих жертв, никто не откликнулся. Эсэсовки передали список блоковой польке Мовгосе. Она, думая, что мы ослышались, еще раз повторила номера. Но мы стояли плечом к плечу, закрыв нашими спинами тех, кого выкликали. И фашисты поняли, что это бунт.
Надзирательницы начали бить по лицу женщин, стоявших в первом ряду. Эсэсовки пустили в ход плетки.
— Сумасшедшие, свиньи, мерзавки! — кричали нам полицайки.— Всех вас сейчас выведут из блока и расстреляют!
Но мы стояли твердо. Тогда эсэсовки начали, хватая за руки, перебрасывать женщин в другую половину барака, чтобы увидеть тех, кого наметили в «черный транспорт».
После долгих попыток, пустившись на хитрость, надзирательницы все-таки захватили намеченные жертвы. Мы же выстроились перед блоком и отправились к зданию комендатуры, чтобы еще раз заявить о нашем протесте. Мы кричали, что хотим говорить с комендантом лагеря.
И вот он вышел к нам на крыльцо комендатуры, толстый, грузный, и стал, широко расставив ноги, смотря на нас сверху вниз.
— Кто говорит по-немецки? — крикнул он.
— Я,— ответила Евгения Лазаревна и вышла вперед.— Вы не имеете права так обращаться с нами. Мы — военнопленные. Существует международная конвенция по обращению с военнопленными. Ни один закон на свете не разрешает убивать, заживо сжигать ослабевших, больных людей. Мы протестуем против «черного транспорта».
Но комендант не слушал ее. Он тотчас ушел в здание, а из ворот лагеря появились немецкие автоматчики. Наставив на нас автоматы, они стали перед колонной.
Вот тогда снова появился комендант и закричал:
— Прочь отсюда, все назад, в блок, не уйдете— расстреляю, как собак!
Переводчица из комендатуры тоже уговаривала нас:
— Дивчины, ходьте на блок, ходьте на блок!
Но мы продолжали стоять и требовали отменить «черный транспорт». Тогда нас силой погнали в блок. В тот же день мы объявили коллективную голодовку на трое суток. Пятьсот обессилевших женщин отказались от еды.
Впервые в истории лагеря Равенсбрюк заключенные с такой силой и упорством боролись с фашистами, впервые женщины-заключенные осмелились объявить коллективную голодовку. В этот день, как обычно, наших девушек заставили принести в блок большие котлы с похлебкой. Но никто не поднялся со своего места. Все кусочки хлеба, хранившиеся у нас, мы собрали для распределения между самыми слабыми женщинами. Не могли же мы обрекать их на смерть!
— Ох, дивчины, ради бога не робить того! — говорили нам наши перепуганные блоковые.
Впервые за все время существования лагеря нам предложили искусственный мед. Полицайки стали обедать тут же, в блоке: они пытались нас соблазнить видом горячей пищи. Но тщетно.
Наши друзья из других блоков, узнав о голодовке, старались нам помочь. Они передавали нам хлеб, но мы его не брали, лишь благодарили иностранных товарищей за чувство братской солидарности.
В этот день в Равенсбрюк прибыл большой транспорт с заключенными-француженками. Узнав о голодовке, они собрали у себя много печенья, хлеба. Но мы не взяли и эти продукты. С каждым часом все больше людей подходило к нашему блоку, несмотря на то что усиленные посты полицаек отгоняли их. И фашисты вынуждены были отступить. В этот день «черный транспорт» не был отправлен из Равенсбрюка.
В числе жертв, намеченных к уничтожению, была худенькая, с каштановыми волосами, болезненная девушка — Зоя Савельева. Так же как и я, она сражалась в Севастополе и была связисткой. В боях ранена. Ранененую, ее и взяли в плен. В лагере Зоя болела тифом, ослабла, и ее фашисты наметили для отправки в Люблин. Когда группа женщин из «черного транспорта» переходила в другой блок, Зое удалось незаметно выскочить из толпы и забежать в двери нашего русского блока. Это заметили только я и Лида Безногова. Мы быстро пошли за Зоей, которая забралась на самые верхние нары,
— Девушки милые, я хочу жить, спрячьте меня! — зашептала она нам. Зоя не плакала, она смотрела на нас горящими от страха глазами и тряслась, как в лихорадке. Я показала Лиде на потолок барака. Она поняла меня. Мы легли спиной на нары и, упершись ногами, приподняли доску потолка, Зоя пролезла в щель на чердак. Мы принесли ей кусочек хлеба, оставшийся от пайка. Она рассказала нам, что пыталась убежать из бани, но ее поймали и избили.
И все-таки девушка решила предпринять еще одну попытку. Когда колонну женщин повели мимо блоков, она пошла рядом с двумя старушками чешками, одну из них вела под руку. К колонне обреченных подбегали многие женщины, чтобы проститься с друзьями. Этой-то суматохой и воспользовалась Зоя.
Однако надзирательницы вскоре обнаружили ее исчезновение. Наш блок оцепили. Полицайки дежурили в столовой блока и даже в уборной. Мы знали, что, если Зою сейчас поймают, ее повесят, а всех, кто жил в этом блоке, жестоко накажут.
Вскоре эсэсовки забрались на чердак. Они ходили там с фонарями, били по углам палками, ворошили старое сено. Несколько раз они прошли от Зои буквально в двух шагах. Ей хотелось кричать от страха и ужаса. Она ведь слышала, как внизу оберауфзеерка Бинц грозила всем в блоке:
— Если беглянку найдут здесь, мы расстреляем всех русских военнопленных как укрывателей.
На вечернем аппеле узниц Равенсбрюка считали и пересчитывали, держали в строю до ночи.
А в это время в опустевших бараках шел обыск. Вдруг загудела сирена на отбой.
— Поймали нашу Зою! — подумала я с ужасом. Посмотрела на Лиду, Лида на меня. На обратном пути в блок мы еле шли, казалось, что ноги вот-вот подкосятся.
Ночью, выждав время, когда все на нарах заснули, я и Лида полезли на чердак. Тихонько позвали: «Зоя!», потом еще раз: «Зоя!»
— Я здесь,— откликнулась она. Нет, Зою не нашли. Бедная девочка! Она подползла к нам, попросила пить, вся дрожала. Мы принесли ей в мисках еду. Так трое суток, каждую ночь появлялись мы на чердаке. «Черный транспорт» тем временем отправили.
Но что же нам было делать дальше? Зою по-прежнему искали эсэсовки.
— Я знаю, девочки, если меня найдут в блоке, вас всех расстреляют,— сказала Зоя.— Трое суток я просидела на чердаке, спасибо вам, родные, но больше не могу. Надо выходить.
Да, Зое надо было выходить. Так решили и мы.
В нашем блоке жила Валя Низовая. Она работала «на песке». Ей и поручили мы незаметно привести Зою к месту, работы, где бы она смешалась с толпой других заключенных. Зоя спустилась с чердака, выпрыгнула в окно барака. Сначала Валя завела ее в туберкулезный барак, заперла в уборной. Но, должно быть, девушек заметили полицайки.
— Зоя, мы пропали, немцы идут сюда! — крикнула Валя.
И Зоя снова выпрыгнула в окно, стремясь поскорее добраться до того места, где узницы работали «на песке». Она твердо решила, несмотря ни на какие истязания, не выдавать своих подруг и, если поймают, заявить, что пряталась без чьей бы то ни было помощи.
«На песке» полицайка опознала номер Зои 17426 и схватила ее.
— Допрос не снимайте, хочу говорить с комендантом,— заявила Зоя.
Ее потащили к коменданту лагеря.
— Я пряталась сама, закапывалась в песок,— сказала она ему через переводчицу. Но комендант сам осматривал всю территорию лагеря, его трудно было провести.
— Сумасшедшая! — сказал комендант и покрутил пальцем около виска.
В это время Валя, издали наблюдавшая за сценой допроса, крикнула, подбадривая подругу:
— Зоя, крепись, родная!
Ее возглас услышала переводчица, Валю тут же схватили и вместе с Зоей сначала избили до полусмерти, а затем бросили в одиночные камеры бункера. Здесь две мужественные девушки должны были ожидать суда гестапо.
ГОД В ШТРАФНОМ БЛОКЕ
С этого дня мы, узницы русского блока, потеряли из виду Зою. Мы ничего не знали о ее судьбе, пока она на некоторое время не появилась в нашем бараке.
— ...Меня и Валю,— рассказывала она,— бросили тогда в одиночки бункера под строгий арест на двенадцать суток. Трое суток нам совсем не давали ни есть, ни пить. На четвертые сутки дали немного брюквы. Это была мизерная доза, одна треть от того скудного пайка, который мы получали раньше.
Стоял февраль, стены бункера обмерзли, бетон покрылся скользкой ледяной коркой. Даже те жалкие деревянные колодки, которые были у меня на ногах, эсэсовцы взяли. Отобрали и косынку и тюремную накидку из грубого эрзацматериала. Осталась я в одном платье.
В камерах бункера электрического света не было. Лампу зажигали лишь тогда, когда надзирательнице надо было взглянуть на заключенную. Сидеть на холодном бетонном полу я не могла, тело примерзало к бетону. Кровать в одиночке была, но ложиться на нее запрещалось. Значит: или стой на ногах, или ложись на каменный пол без матраца и одеяла.
В первый день я так и топталась на ногах, пытаясь хоть немного согреться. Наш старый двухэтажный блок по сравнению с камерой бункера, этой каменной могилой, казался мне тогда просторным и хорошим жильем. Там вокруг — люди, товарищи, а здесь холод, мрак, одиночество. Еда только через трое суток, на четвертые. Я не знаю, как я вынесла все это.
Потом меня и Валю судило гестапо. Ее отпустили, мне же присудили месяц бункера и штрафной блок пожизненно. Пожизненно! Проклятые фашисты! Они, должно быть, рассчитывали долго жить и мучить нас, если даже в 1944 году, когда Советская Армия подходила к границам Германии, все же выносили такие приговоры. Или они хотели напугать нас, сломить нашу волю.
Вот о чем рассказала Зоя.
Я же хорошо помню тот день, когда ее на несколько часов завели к нам перед отправкой в штрафной блок. Мы ужаснулись, увидев ее. Она исхудала так, что с трудом держалась на ногах. Остались буквально кожа да кости. Мы тут же помыли ее. Лида Крамарская дала Зое сорочку без креста (такие сорочки заключенные шили для эсэсовок, в отличие от меченных крестами сорочек узниц). Лида Крамарская взяла эту сорочку в бетрибе.
Подошло время обеда, каждая из нас старалась отдать Зое часть пищи: кто картошку, кто полкартошки. Чешская девушка, мы звали ее Славка, узнав о Зое, принесла ей кусочек настоящего чешского хлеба. Весь наш блок обнимал и целовал Зою. Но вот пришли эсэсовки и забрали ее в штрафной блок.
Штрафной блок! Уже после войны и нашего освобождения в Равенсбрюк приехали офицеры Советской Армии и по горячим следам фашистских преступлений, пользуясь свидетельствами самих заключенных, составили документ, подписанный комиссией от военной части майора Буланова.
В этом документе было написано:
«Штрафблок — это барак легкого типа с закрытыми окнами, огороженный колючей проволокой. Барак закрывался на замок, и около него стоял часовой. Выход заключенных из штрафблока во двор строго запрещался.
Заключенных в этом бараке посылали на перетаскивание камня, переработку человеческого кала на удобрение. Голодный паек лагеря для штрафников сокращался наполовину.
Штрафников наказывали двадцатью пятью ударами резиновых палок. Перед истязанием стригли волосы женщинам наголо. Многие не выдерживали избиений. Так, двадцатипятилетняя Александра Масловская умерла под ударами, не приходя в сознание.
Практиковалось и наказание всего штрафблока: узниц оставляли на один-два дня без пищи, на сутки всех раздевали догола, запрещали даже сидеть.
Еще более ужасными были истязания в бункере, каменном здании, разделенном на одиночные камеры с каменным полом. Провинившихся в штрафблоке переводили в бункер. При этом наносили двадцать пять палочных ударов. В камеру заводили в одной нижней сорочке или в платье.
Палочные удары устанавливались от двадцати пяти до ста. Если заключенной было назначено сто ударов, производили их с паузами: в первый раз — двадцать пять ударов, если узница выдерживала, то через-неделю еще двадцать пять, и так далее. В бункере применялись методы обливания холодной водой...»
Вот в таком штрафном блоке Зоя Савельева провела целый год. На работу штрафники маршировали под гитлеровскую песню, петь ее надо было всем и только на немецком языке. Тех, кто не пел, надзирательницы тут же избивали. В штрафблоке женщинам разрешалось говорить на родном языке только перед сном. Тот, кто в иное время открывал рот, подвергался удару палкой, а затем следовало другое наказание — не давали обед или ставили на колени у окна. Стоять так надо было весь день..
Не избежала Зоя и наказания за побег — избиения резиновыми палками. Били ее полицайки, считать же удары заставили Зою. Она сосчитала до десяти и потеряла сознание. Однако полицайки продолжали истязание, пока не нанесли все двадцать пять ударов. Только через полчаса женщины-заключенные дали воды пришедшей в себя девушке.
Год в штрафблоке! Это ужасное испытание человеческих сил, казалось, могло сломить любую волю. Но нет! В штрафблоке две русские женщины — Мария Васильевна и Мария из Курской области (Зоя не запомнила их фамилий) решились на побег.
Помогала им в подготовке побега Зоя Савельева. Она связалась со своими подругами из русского блока, и те выкрали для узниц штрафблока одежду без крестов. Рискуя своей жизнью, Зоя вручила эту одежду двум Мариям.
Они попытались бежать, но кто-то выдал их. Женщин поймали, когда они хотели спрятаться. Зоя видела, как избивали их эсэсовки, как потерявших сознание, истерзанных собаками, бросили узниц в камеры бункера. Но и там под пытками они не выдали своих помощниц.
«КРУЛЕЧКИ»
Этим странным словом в лагере называли заключенных, главным образом полек, которые фашисты отбирали среди красивых, молодых, здоровых женщин. «Крулечки» — видоизмененное слово «кролики». Над узницами, попавшими в эту группу, производились самые ужасные и жестокие медицинские «эксперименты».
У «крулечек» эсэсовские палачи вырезали кожу, мясо, даже кости на ногах, на руках, для того чтобы пересадить ткани раненым немецким офицерам и для проведения экспериментов. После этих операций узницы на всю жизнь оставались калеками.
Операции производил профессор Гепхард, его ассистент Штумбергер из эсэсовского лазарета и немецкий врач Фишер. Например, в 1944 году стало известно, что был произведен «эксперимент» над Рукавицыной Тама-рой (русской) и Катовской (полькой).
Им пересаживали-надпочечники. Катовская погибла.
Такого рода «эксперименты» производились в Равенсбрюке в массовом масштабе. Было оперировано 76 полек и 10 женщин других национальностей. Им перележивали надкостницу с частью костного мозга. Шесть узниц погибли, а остальные стали нетрудоспособными. В 1945 году из Аушвица для проведения «опытов», над заключенными прибыл профессор Шиман. Он стерилизовал цыганских женщин и девочек. Мы своими глазами видели, когда мать цыганка вместе со своей окровавленной четырехлетней крошкой на руках возвращалась после стерилизации в блок. Она шла, оставляя следы крови на полу.
После мужественно проведенной русскими женщинами голодовки «крулечки», воодушевившись нашим примером, объявили протест. Они не захотели добровольно ложиться под нож и после осмотра «медицинской комиссии» разбежались по всему лагерю.
Их, конечно, тут же поймали. Обычно эсэсовцы резали людей в тюремной больнице, но этих взбунтовавшихся «крулечек» решили оперировать на полу карцера.
О чудовищных издевательствах фашистских скотов над людьми тяжело даже и вспоминать... Но вспомнить об этом надо, чтобы люди знали, что такое фашизм.
Как раз в это время я познакомилась с одной из узниц польского блока — пани Геленой. Это была светловолосая, изящная женщина, с круглым лицом, голубыми глазами и нежным румянцем на щеках.
Пани Гелена была женой офицера польской армии, томившегося в другом фашистском застенке. Она попала в Равенсбрюк из-за мужа, который не разделял коммунистических убеждений, но боролся за независимость Польши. Этого было достаточно, чтобы все его родные очутились в гитлеровских лагерях.
Пани Гелена ударила ногой эсэсовского эскулапа, когда он приблизился к ней с хирургическим ножом. За это фашистский врач тут же на каменном полу карцера вырезал у нее часть ноги без наркоза.
Трудно даже себе представить мучения этой женщины. Во время операции она потеряла сознание. Потом ее, окровавленную, отвезли в барак. И все-таки пани Гелена выжила, поправилась.
В минуты, когда в лагере уже наступали сумерки и заключенные могли погулять перед отбоем, я стала приходить к ней в польский блок.
Мужественная польская женщина всем сердцем тянулась к нем, русским. Истязания эсэсовцев, наша голодовка, протест польских узниц, сплотивший их,— все это заставило пани Гелену иными глазами посмотреть на мир. В ее душе рождалось что-то новое, я видела, что она, искалеченная телом, но окрепшая душой, тянется к борьбе, к сопротивлению фашистским извергам. И я не удивилась, когда пани Гелена попросила меня учить ее русскому языку.
Я немного понимала по-польски, в университете изучала английский. Пани Гелена говорила по-английски. На этих языках да еще украинском и русском мы и объяснялись. Я даже задавала уроки моему новому польскому товарищу, и пани Гелена находила в себе силы готовить их.
Когда мы начали свободно понимать друг друга, пани Гелена попросила меня рассказать о жизни в Советском Союзе, о нашей стране. Я не уверена в том, что пани Гелена была нашим другом до войны, многие ее вопросы были наивны, иные явно порождены недружелюбной, а то и клеветнической информацией о Стране Советов.
— Вот вы говорите, что хорошо жили, а правда ли, что ваша страна завозила маргарин? — как-то спросила меня пани Гелена.
— Маргарин? Может быть, когда-нибудь и завозила. В первые годы нашего строительства мы покупали за границей и машины. Они нам нужны были, чтобы строить заводы. А теперь многие наши заводы делают более совершенные машины, чем те страны, у которых мы когда-то их приобретали,— сказала я ей.
Я ведь преподаватель географии, в том числе и экономической географии нашей страны, поэтому я сама получала огромное удовольствие, когда начинала рассказывать пани Гелене о том, как росла наша страна, о новых очагах индустрии, о новой советской деревне. До войны мне удалось побывать «а Магнитогорском металлургическом комбинате. И я рассказала пани Гелене о том, как выросли в голой, пустынной степи домны Магнитки, цехи, новый город.
Она внимательно и жадно слушала меня. Я бы могла ей прочесть целый курс по истории нашей страны. Мне хотелось привлечь и других польских женщин к участию в наших беседах. Но эсэсовки-надзирательницы выследили меня, когда я однажды пробиралась в польский блок.
Они захватили нас во время беседы. Эсэсовки тут же жестоко избили меня и пани Гелену. За беседы с нею меня отправили в штрафной барак, там снова били. Фашистам ненавистна дружба женщин-антифашисток. Они боялись этой дружбы, сближения женщин разных национальностей, ненавидящих фашизм.
Оттуда я уже не возвратилась к своим русским товарищам, потому что вскоре весь штрафной барак отправили в Бельзенберг — в другой лагерь, еще более страшный и жестокий.
ЛАГЕРЬ ПЛАХИ
В Бельзенбергский лагерь нас везли на открытых платформах из-под угля. Нам не дали даже телячьих вагонов. Трое суток хлестал дождь, перемежающийся с влажным, липким снегом, трое суток мы ехали под открытым зимним небом, голодные, замерзшие. Такова была наша дорога к воротам нового ада, который назывался «смертно-карательным еврейским лагерем».
Огромный лагерь был разделен на несколько секторов. Когда мы входили в его ворота, заключенные за колючей проволокой, евреи из западных стран, бросали нам кусочки хлеба и сахара, они видели, что мы с трудом передвигаем ноги.
Новый лагерь представлял собой конвейер смерти. Мы почувствовали это сразу, едва увидели барак, к которому нас подогнали. В Равеиебрюке мы спали на барачных трехъярусных нарах, здесь же был только земляной пол. Заключенные лежали друг на друге. В небольшой барак набивали до тысячи человек.
О том, в каких условиях мы там находились, даже страшно сейчас вспоминать. Мы спали рядом с трупами, которые не успевали убирать, а то и лежа на трупе.
Свежей воды в лагере не было, только утром нам на весь день выдавали по пол-литра жидкого кофе. Да и кофе этот приготовлялся из стоячей воды, уже покрытой зеленью. Кормили нас все той же брюквой, но давали ее вдвое меньше, чем в Равенсбрюке.
Три поля, три зоны смерти существовали в лагере. Заключенных, находящихся на первом поле, изматывали физическими упражнениями и многочасовыми аппелями, на втором поле ослабевших женщин почти уже не кормили, на третьем — сжигали полуживыми.
Переход с одного поля на другое означал еще один шаг к смерти. И заключенные, особенно наши, советские, женщины делали попытки вырваться из этого смертельного кольца.
В Бельзенбергском лагере я встретилась с Зоей Савельевой и Любой Олейник. Зое удалось перебежать из второй зоны в первую, где я находилась. Она рассказала мне, что четыре русские женщины из ее партии пытались совершить побег. Однако их поймали. Всех женщин раздели догола, избили и заставили всю ночь под холодным февральским дождем простоять на коленях.
Тогда же Зоя видела, как неподалеку, в цементных ямах стояли по горло в воде немецкие женщины-антифашистки, стояли всю ночь. Они были наказаны только за то, что попытались обменяться записками с мужчинами — заключенными из другого сектора. Конечно, многие женщины не выдержали этой муки и умерли тут же, в воде.
Печи крематория Бельзенбергского лагеря пылали и днем и ночью. Черный, густой, как сажа, дым стелился над лагерем. В воздухе стоял, не выветриваясь, вызывающий тошноту, сладковатый запах горелого человеческого мяса.
Трупов было так много, что их не успевали сжигать в печах. Гитлеровцы вырыли на территории лагеря большие ямы и, сложив там трупы рядами, жгли их в земле.
Мне и Зое Савельевой приходилось подтаскивать трупы к этим пылающим ямам. Ослабевшие, с трудом держась на ногах, мы сами едва не падали в них. Но многие еще живые, случайно оступившись, скатывались в огонь.
Ведь уже кончалась война, и гитлеровцы видели, что идет с Востока Советская Армия, приближается возмездие за все их преступления, но все еще продолжали и в эти последние дни и часы убивать и сжигать людей...
Около семнадцати тысяч трупов не успели сжечь эсэсовцы. Штабеля трупов, сложенные около крематория, достигали высоты двухэтажного дома.
То, что мы выжили в этом лагере, мне и сейчас представляется каким-то чудом. Меня уже перебросили на второе поле, в преддверие крематория. Еще немного — и все было бы кончено. Но нас спасло окончание войны.
Гитлеровская Германия рухнула. Но и в эти дни эсэсовские палачи продолжали оставаться людоедами, творили по-прежнему свои преступные дела.
За восемнадцать дней до нашего освобождения войсками союзников эсэсовцы перестали выдавать нам хлеб. Больных они заражали тифом, дизентерией. В последний день, когда уже у ворот показались танки союзников, надзиратели выдали нам отравленный хлеб.
И все-таки мы выжили, победили смерть! Из Бельзенберга (он находился в английской зоне) советские офицеры перевезли нас в Равенсбрюкский лагерь, в нашу зону, и здесь мы снова встретились — бывшие узницы русского блока военнопленных советских женщин. Из Равенсбрюка мой путь лежал на Родину, на Украину, в мою родную Калиновку.
Прошло уже немало лет. Я живу в своем домике около станции с семьей и детьми, учу деревенских ребятишек географии и сама учусь на заочном отделении математического факультета института в Бердичеве, хочу стать еще и преподавателем математики.
У меня теперь интересная жизнь, интересные планы на будущее. Фашистский лагерь мне кажется страшным и неправдоподобным сном. Но это не был сон! Мы не имеем права забывать о Равенсбрюке, о Славуте и Бельзенберге, обо всех других лагерях смерти. И наш долг трудиться над сплочением всех людей на земле, ненавидящих фашизм и войну.
Литературная запись А. Медникова.
