НИ СЛЕЗИНКИ!

НАШУ группу женщин-военнослужащих Советской Армии, попавшую в плен под Севастополем, сплотила еще Славута. Это городок в Каменец-Подольской области, где в 1943 году находился гитлеровский пересыльный лагерь для военнопленных.

В Славуте свирепствовал сыпняк. Мы выжили только потому, что боролись друг за друга. После сыпняка такой слабой становишься, ходить как будто впервые учишься. Но все же идешь, шатаясь, держась руками за стены, выбираешься на улицу. Стараешься достать чего-нибудь поесть для тех, кто еще не может подняться. Росла возле лагеря трава магар — обычно ее скармливают скоту. Мы варили магар с картошкой и поддерживали силы этой баландой.

Завелась тогда среди нас предательница — Надежда Богаченко. Она бегала к эсэсовцам и доносила: «Вот та — еврейка, а та — жена комиссара». Заодно с Богаченко была и Сувчинская Муська: говорила всякие красивые «революционные» фразы, а сама выдавала наших людей. Раз ночью мы погасили свет. Накрыли Богаченко и Сувчинскую шинелями и так отлупили, что они еле живы остались. Знаю, что после войны эти предательницы не ушли от советского суда.

Из Славуты нас перевели в Германию.

Погнали через Зоэст. В городке жило тогда много фашистски настроенных обывателей. Неслись злобные крики: «Русские бандитки!» Нас обливали из окон помоями, швыряли в нас камнями. Наконец привели на станцию, бросили в грязный, душный, темный вагон.

Куда везли, никто не знал.

Ночью поезд остановился в лесу. Приказано было выходить.

— Шнель! Шнель! - кричали немцы, поторапливая нас не только криками, но и пинками.

Тьма. Шныряют мрачные тени — гестаповцы и ауфзеерки. Первое слово, которое мы от них услышали,— «руссише швайн». Таково было наше знакомство с Равенсбрюком.

Два месяца продолжался карантин. Под страхом смерти мы не имели права общаться с другими заключенными.

Блок N16 Под страхом смерти создавала эти рисунки бельгийская узница Равенсбрюка Филиси Мертенс. Это документы, разоблачающие фашизм. Альбом, составленный из этих рисунков, заключенные, несмотря на смертельную опасность, берегли как зеницу ока

Во время карантина нас вызывали поодиночке в комнату блоковой. Здесь у стола сидели эсэсовцы — представители комендатуры.

Каждой приказывали раздеться догола. Стоишь перед фашистскими боровами, а они долго, неторопливо рассматривают тебя, как на ярмарке рассматривают лошадь или корову. Записывают в книгу, сколько зубов во рту и т. д. На мне что-то стали считать: «Цвай, драй, фир...» Приказывают поворачиваться то боком, то спиной — и опять: «Цвай, драй, фир...» Это они считали родинки на моем теле. Пришлось стерпеть издевательство.

Но когда после осмотра нам приказали нашить на одежду такие же винкеля (треугольные цветные полоски материи), какие носили другие заключенные, мы заявили протест:

— Мы — военнопленные, отказавшиеся работать на военных заводах. Пускай нас и считают военнопленными.

Эсэсовцев это взбесило:

— Мы с вас гонор собьем! — пригрозили они нам.

В наказание мы были лишены обеда. Потом нас вывели на площадку возле бункера, нечто вроде лобного места.

В тот день была ненастная погода. Стриженые, без косынок стояли мы под дождем. Тянулись часы. Мимо проходили на работу колонны лагерниц. Польки, француженки, бельгийки. Они уже знали, что «ротармейки» отказались подчиниться распоряжению начальства. Некоторые торопливо подбегали к нам и жали руки.

От своего требования мы не отступили и в конце концов добились, чтобы с нами считались, как с военнопленными.

Но все же имена свои и фамилии мы должны были отныне позабыть, а помнить только присвоенные каждой лагерные номера.

Настал день, когда нас построили по пять человек в ряд и повели к бетрибам. Так назывались производственные цехи — ткацкие, швейные и другие.

Стоим перед серыми длинными бараками бетрибов. Эсэсовец медленно прохаживается перед строем женщин, разглядывает каждую в упор, ощупывает, берет пальцем за подбородок. Если женщина кажется ему подходящей, командует:

— Цум бетриб... ап!

Меня не взяли. Но я не захотела расстаться со своими. И когда фашист пошел в другую сторону, я потихонечку присоединилась к отобранным.

Поставили работать грузчиками. Заставляли грузить песок, кирпичи, таскать огромные тюки. Бывало начинаю поднимать тюк и сваливаюсь вместе с ним. «Что в этих тюках? — беспокоила мысль.— Обмундирование для армии? Будь они прокляты, зачем я буду их таскать?»

Зайдя однажды за тюки, я сильно ударила себе по руке тяжелыми ножницами, которыми режут солдатское сукно. Рука распухла. Но все же работать заставили еще несколько дней, до тех пор, пока я окончательно не свалилась. Волей-неволей комендатура вынуждена была перевести меня в другое место, в лабораторию лагерной больницы. Там как раз понадобилась техничка. Рада я была, что сумела избавиться от бетрибов.

Мои подруги тоже всячески старались освободиться от работы на немецкую армию.

Многие кололи себе пальцы, растравляли ранки солью, известью, чтобы только не выполнять нормы. Ломали станки, сбрасывали ремни с приводов моторов. Делали брак...

Машины мы часто выводили из строя. Мастер отойдет, а мы что-нибудь сунем в механизм. Пока наладят машины, мы отдыхаем часа три, а когда и четыре.

Зоя Савельева улучила минуту и незаметно воткнула железку в мотор шпульрая (отделение ткацкой фабрики, где готовятся шпульки с утком). Шпульрай стоял несколько дней. За это узниц избили, заставили дополнительно стоять на аппеле, лишили теплой одежды. Но заключенные продолжали саботаж.

Я вспоминаю, как Рая Сергеева нарочно припекла себе ногу о раскаленную печь. Много месяцев Рая потом мучилась с больной ногой, но зато избавилась от необходимости делать то, что было противно душе. Так же поступили и Лозовая Ира, и Блянова Ната, и многие другие.

Сохранилась тетрадь белорусской девушки Фени Кручицкой из 8-го блока, в которую она записывала все пережитое ею в лагере. На одной из страниц этой тетради есть такие строки:

...Наши девчата песню сочинили:
Ты, подруга дорогая,
В горе не вдавайся.
Хошь какое тебе горе,
Ходи, усмехайся!

...Как ни наказывали нас немцы за стихи и песни, они все равно передавались из уст в уста и не только в Равенсбрюке, но и в других лагерях смерти. Может быть, эти стихи и песни несовершенны по форме, но мы тогда не замечали этого. Они правдиво отражали наши чувства и переживания, звали к борьбе, с ними нам легче было переносить неволю. Идем на фабрику и поем. Немцы не понимали слов, не догадывались, что это были советские песни.

Дуся Смирнова вспоминает такой случай на швейной фабрике.

В ночной смене одна наша девушка-швея испортила несколько пар офицерского обмундирования. Пришел биндер, увидел брак и стал кричать на девушку.

Она даже не подняла головы от швейной машинки.

— Руссиш? — завопил биндер.

Девушка с достоинством кивнула: да, русская.

Он размахнулся и изо всех сил ударил ее по лицу. Девушка зашаталась. Биндер, наверно, ожидал, что девушка станет просить пощады или хотя бы заплачет. Но та лишь с презрением посмотрела на истязателя.

Тогда биндер схватил ножницы и ударил ее по голове. Кровь брызнула на машинку, на ткань... Девушка свалилась на пол. Ее затащили в уборную, там обливали холодной водой... Ни одной слезинки не скатилось по ее побелевшим щекам.

Одна из узниц — Тамара Рукавицына рассказывает в своем письме о таком же смелом поведении советской женщины.

«...Ты помнишь, Вера, Тоню Анютееву из Одессы, маленькую, смуглую? — пишет Тамара.— К ней особенно придиралась блоковая. Когда она обозвала ее «бандиткой», Тоня по-русски ответила: «Дать бы тебе в рожу твою фашистскую, чтобы кровью залилась». Блоковая еще сильнее обозлилась, видно, поняла, что Тоня ее ругает. Написала начальству рапорт. Утром на аппеле Тоню вызвали, повели в бункер. Она подбежала ко мне, поцеловала, а я ей говорю: «Тоня, не сдавайся,— ни слезинки! Ты же одесситка». В этот день меня на работу не погнали, я осталась в блоке. Днем пошла в ревир, вижу, что моя Тонечка выходит из бункера, ногами еле переступает, а сама смеется. И говорит: «Томочка, я выполнила то, что ты мне сказала».

Завела я ее в блок, уложила на свою постель. Как они ее изувечили! От сорочки только ленточки висели. Двадцать пять плеток дали ей. Кровавая радуга на теле... Не могла ни сидеть, ни лежать. А лицо по-прежнему улыбалось, глаза смеялись...»

Так начиналась наша борьба: унижению противопоставляли достоинство советского человека, пыткам — презрение к палачам.



ЛЮБОВЬ К РОДИНЕ

«Третьяком» назывался у нас третий ярус нар в блоке. После изнурительного рабочего дня и вечернего аппеля с трудом бывало доберешься до места, где можно поспать несколько часов. Нелегко лезть на самую верхотуру, но если нужно откровенно поговорить с подругами обо всем, то лучше «третьяка» места не найдешь.

Раздирающе звучит сирена — отбой. Затихают разговоры, только чуть слышен шепот. Но и он замирает, когда мимо окон блока проходит ночная стража - лагерные полицейские с электрическими фонариками, автоматами и собаками. Мы знаем, что полицейские не один и не два раза обойдут вокруг блока, заглядывая в каждое окно. Нередко среди ночи лагерная полиция делала налеты в блоки, которые казались ей подозрительными.

— Спокой ночка! — кричит блоковая.

Я лежу с открытыми глазами. Кто-то уже всхрапнул, засопел, кто-то сквозь сон жалобно зовет: «Мама, мамочка...» А из дальнего угла доносятся приглушенные рыдания: у одной из девушек сдали нервы. Днем, перед ауфзеерками и биндерами, держалась молодцом, а сейчас дала волю слезам. В темноте пробираюсь к плачущей, ложусь рядом, успокаиваю. Потом возвращаюсь к себе.

Были у меня хорошие подруги Клавдия Поветьева, Мария Черняева, Рая Сафонова, Клава Денисова. Уж и настрадались они в плену. Но всегда старались подбадривать других. Мария умела чудесно напевать, а одна из девушек — насвистывать. Под ее мелодичное посвистывание весь блок бывало засыпал. И мне думалось, что эти родные русские напевы навевали подругам золотые сны о Родине.

Родина! Мы всегда горячо любили ее, но только плен заставил так остро и жгуче осознать это. Как здесь, в неволе, доказать Родине свою любовь? Что надо для этого делать?..

Однажды я поделилась своими мыслями с моей подругой Клавдией Макаровной Поветьевой. Она была старше меня, старше не только годами, но и той ясностью, зрелостью мысли, которая дается только большим жизненным опытом. В ее скромности, выдержанности, готовности поделиться с другими всем, что имеет, чувствовалась душа советского человека — широкая, самоотверженная.

— Вот что скажу тебе, Верочка,— задумчиво проговорила Поветьева.— Плен есть плен. Ты же знаешь: и я, и ты, и все мы попали сюда не по доброй воле. А все равно в чем-то чувствуешь себя как бы виноватой. Наша армия кровью истекает, чтобы освободить советскую землю. А мы... бороться надо! — закончила она твердо и угрюмо. Внимательно посмотрев на меня, она добавила, понизив голос:

— Никому не говорила, а тебе скажу: я — член партии.

— Клава, и я коммунистка!

Как мы обрадовались тогда, что два члена Коммунистической партии нашли друг друга. Мы обнялись с Поветьевой и поцеловались.

Всю ночь обсуждали на «третьяке», как нам работать, как сплотить всех коммунисток и сочувствующих, как помешать гитлеровцам осуществлять в лагере их планы.

Хочется тут же сообщить читателям, что Клавдия Макаровна Поветьева сегодня живет и трудится в своем родном городе Махачкале. Она достойно несет дорогое ей звание коммунистки.

Много было среди узниц русских женщин, разных по биографиям, характерам, но близких друг другу своим боевым духом; вместе с ними мы и создали группу, которая крепким звеном вошла в Интернациональное коммунистическое кольцо лагеря.

Его участницы вели большую подпольную работу среди заключенных. Они писали и распространяли прокламации, руководили саботажем, рассматривали все вопросы, касающиеся жизни узниц, оказывали им по-мощь.

- К каждому участку лагеря Коммунистическое кольцо сумело прикрепить своих людей, которые и проводили в жизнь все его решения.

В Равенсбрюке организовали подпольный «университет», устраивали встречи узниц всех национальностей, укрепляли дружбу между ними. Вместе праздновали Первое мая, годовщину Октября.

В Коммунистическое кольцо входили узницы многих национальностей: от чешек — «Мама Запотоцкая», жена премьер-министра Чехословацкой республики А. Запотоцкого, Зденка Неедлова — дочь видного деятеля революционного движения Чехословакии, жена героя-коммуниста, Милка Скрбкова, Боженко и Катерника; от немок — Роза Тельман, Эльза; от француженок — Мари-Клод Вайян-Кутюрье, Симона Марти и Ионка; от норвежек — Анна-Лиза, Ракель. От англичанок в Ком-мунистическом кольце работала одна пожилая женщина, фамилия ее неизвестна, и Айрин, которая была послана из Англии со специальным заданием в отряд

Аппель. Под страхом смерти создавала эти рисунки бельгийская узница Равенсбрюка Филиси Мертенс. Это документы, разоблачающие фашизм. Альбом, составленный из этих рисунков, заключенные, несмотря на смертельную опасность, берегли как зеницу ока

Долорес Ибаррури, действовавший в районе Центрального массива и Пиренейских гор, где Айрин и была взята немцами в плен. Были в этом кольце бельгийка Шарлотта, одна австрийка и представители ряда других стран. От русских узников в Коммунистическом кольце работали Е. Клем, Л. Бойко, Л. Безногова, Л. Конникова, Г. Матузова, Л. Малыгина, А. Сокова, М. Смелянская, И. Лозовая, К. Поветьева, я и другие. О некоторых участницах коммунистической подпольной группы лагеря хочется поподробнее рассказать.

Вот Леля Бойко — «Ястребок». По профессии — учительница. Даже в неволе она занималась любимым трудом — учила русскому языку полек и француженок. Необычайно деятельная и энергичная, Бойко доставала информацию о событиях на фронтах через Клем Е. Л., которая читала немецкие газеты и между строк геббельсовской пропаганды умела находить важные для нас сведения. Леля составляла листовки о продвижении Советской Армии. Писала их на страницах, вырванных из каких-то старых немецких гроссбухов.

Прокламации вывешивались на стенах бараков, выходивших на Лагерштрассе. Первого мая 1944 года антифашистские листовки были вывешены на здании комендатуры. Это привело в бешенство эсэсовцев. Скоро они узнали и еще об одном сюрпризе: антигитлеровские листовки были обнаружены в тюках с солдатским обмундированием, которое отправлялось из бетрибов в армию... Многие немецкие солдаты успели уже, наверное, найти в карманах брюк листовки с призывом: «Бросайте оружие! Красная Армия все равно победит!»

Рядом с Лелей Бойко боролись Лида Безногова и Мария Петрушина. Лида до войны работала дежурной на маленькой железнодорожной станции, Мария — машинисткой. Безногову за смуглый цвет кожи и курчавые волосы прозвали «Пушкин», а Петрушину, которая пошла на фронт из Москвы,— «Мария-Москва». Обе были стойкие и смелые.

Администрация лагеря послала их работать в ремонтную колонну. Старшей в этой колонне была немка-антифашистка Шарлотта Мюллер. Лида и Мария занимались тяжелой и грязной работой: чинили трубы канализационной сети, устраняли неисправности в уборных и т.д.

Руководила русской подпольно группой Евгения Лазаревна Клем, сербка по национальности, человек большой культуры. До войны Клем, окончив университет и аспирантуру, преподавала историю в одном из вузов и в средней школе Одессы.

Евгения Лазаревна была старшей по возрасту среди военнопленных, пригнанных в лагерь с Южного фронта. Некоторые из нас знали друг друга еще до войны. Так, несколько совсем молоденьких девушек жили прежде в Одессе, учились в соседних школах, вместе ушли санитарками в ополчение. Естественно, что одесские девчата дружной стайкой окружали Клем. Да и не только они. К этой спокойной, всегда ровно настроенной, доброжелательной женщине тянулись многие. Сохранив в горьких испытаниях бодрость духа, она умела и другим доставлять радости, пускай маленькие, но все-таки радости. Ну хоть в виде крошечного букетика полевых ромашек, который неведомо каким путем оказывался на койке у пленной девушки в день ее рождения...

Никогда не забыть нам и наш подпольный «университет», душой которого была Евгения Лазаревна Клем.

Каждую субботу она проводила политинформации. Выставив караул, мы усаживались ужинать, но к ложкам и кружкам не притрагивались. В тишине слышался лишь голос учительницы из Одессы. Она рассказывала о событиях за неделю. Евгения Лазаревна всегда добывала самые последние сведения с фронта, которые с каждым днем становились радостнее: Советская Армия приближалась к границам Германии... Мало кто знал, откуда Клем получала эти вести. Но они были точны.

Как только караульный сигналил о появлении надзирательницы, ложки и кружки начинали звякать и греметь. Конечно, рискованно было проводить политические беседы в концентрационном фашистском лагере: нас могли выдать. Но мы не боялись. Субботние политинформации твердо вошли в наш быт. Они скрашивали жизнь узниц, звали к сопротивлению и борьбе.

Изучали мы и историю Коммунистической партии, и основы марксизма-ленинизма, и политическую экономию. Занятия проводились в блоке ночью, в совершенной темноте. Даже засветить лучинку, зажечь спичку мы боялись. Занимались в кружке и участницы Коммунистического кольца и его актив — Н. Харламова, П. Трибуна, М. Незамаева, Н. Щепановская, Н. Блянова, К. Хомерики, К. Денисова, М. Черняева и другие — всего человек двадцать. Мы забирались на самые верхние нары, ложились лицом к лицу. Тут же лежала и наша преподавательница — Евгения Лазаревна Клем.

Шепотом рассказывала она нам о «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», о съездах партии, о великом Ленине, о социализме. Нередко Евгения Лазаревна для оживления своих лекций брала себе в помощь А. Н. Сокову, которая читала стихи русских поэтов, а потом и свои стихи, которые она сочиняла в лагере.

Представьте себе: в центре гитлеровской империи, в концентрационном лагере, в блоке, окруженном проволокой, измученные пытками и издевательствами женщины, находящиеся каждую минуту под страхом смерти от фашистской пули, нагайки, дубинки, беседовали о революционной теории партии, изучали ее историю. Мы чувствовали себя тогда духовно неизмеримо выше своих мучителей. Нам светил незримый, немеркнущий огонек нашей глубокой веры в коммунизм.

Беседы по истории партии проводились и во время прогулок. Чуть отойдем на приличное расстояние от посторонних ушей и слышим слова о Ленине, цитаты из его книг «Что делать?», «Государство и революция», факты, даты, имена... Записывать ничего не разрешалось, но запоминать мы должны были, чтобы потом передавать содержание лекций другим.

В каждом слове Евгении Лазаревны чувствовалась глубокая убежденность. Революционное прошлое она связывала с сегодняшним днем, говорила о росте могущества Советской страны. Наше дело правое, подчеркивала Клем, а фашизм и породивший его империализм исторически обречены на гибель.

Евгения Лазаревна свободно владела немецким и французским языками, и это помогало ей вести работу среди иностранок: она проводила с ними политические беседы, рассказывала о Советском Союзе, о правах советских женщин и о многом другом, организовывала кружки по истории партии. Иностранные товарищи, например югославки Зина и Мария, немка Марта, француженки Симон, Мадлен, чешки и многие другие, имена которых не сохранились в памяти, ценили и уважали учительницу из Одессы. Все услышанное от нее они передавали своим подругам по блоку.

После победы Евгения Лазаревна вернулась на Родину. Однако прожила недолго: организм был слишком подорван муками, перенесенными ею на фашистской каторге. Незадолго до смерти, в декабре 1946 года, она писала мне из Одессы:

«...Ты спрашиваешь, как я живу? Отношение ко мне в институте хорошее. Студенты любят и уважают меня. Это заставляет забывать горечь, которую испытываешь, когда некоторые мелкие людишки с пренебрежением называют тебя — «репатриированная».

...Хожу пока в летнем пальто и питаюсь так себе, потому что на зарплату не очень-то разгуляешься. Но ведь и большинству народа живется пока нелегко: надо скорее залечить раны войны. Для меня самое главное — работа, которую я люблю, ей хочу отдать те немногие годы, которые осталось прожить. Я горжусь тем, что за всю 46-летнюю жизнь у меня не было ни одного дня, и одной минуты, вспоминая о которых я могла бы покраснеть. Вся моя сознательная жизнь была отдана одному — работе для моей страны, которая дала мне образование, дала мне полную жизнь».

Больно думать, что среди нас нет уже этого чудесного человека.

Почему-то вспомнилась сейчас наша скромная товарищеская вечеринка, тайно устроенная в лагере в канун Октябрьской годовщины в 1944 году. До сих пор не могу понять, как нам удалось тогда обмануть бдительность ауфзеерок и лагерной полиции.

Угол блока. Нары. На листах бумаги — «роскошное» угощение: припасенные пайки хлеба, кусочек колбасы, вместо вина — жидкое кофе. Кто-то из девчат прячется за простыней и оттуда басит, подражая голосу московского диктора:

— Слушайте, слушайте! Говорит Москва. Дорогие товарищи! Поздравляем вас с наступающим великим праздником!

Одна из нас негромко запевает: «Широка страна моя родная...» Поем почти без слов, только мурлычем мелодию, а все равно на душе праздник!

— Девочки, верьте: скоро, скоро распахнется брама * и мы будем свободны!—говорит Евгения Лазаревна.

С какой силой звучал тогда ее голос!

* Брама — тяжелые железные ворота концлагеря.



ДРУЖБА

Бывает так: с детства знаешь какое-нибудь слово, понимаешь его значение, но понимаешь больше умом, чем сердцем. Но вот жизнь послала тебе тяжелые испытания, и слово раскрыло весь свой смысл. Так произошло и со мной в Равенсбрюке. Только там я глубоко ощутила, что такое интернациональная дружба, дружба простых людей.

Вспоминаю Назарову Лиду, которая работала вместе с австрийской антифашисткой Розой Иохман в вещевом складе. Их связывала крепкая дружба. Дружила Лида и с Хильдой Фишер, и с Еленой Потоц, и с Фредерикой Я-, и с Левандовской Галиной. Их всех она обучала русскому языку, много рассказывала им о Советском Союзе.

Нельзя забыть и Галю Матузову, работавшую в бане. Крепко дружила она с француженкой Мартой, норвежкой Ракель и чешкой Маргит. Все они, работая в бане, оказывали большую помощь заключенным: прятали их личные вещи, узнавали новости о продвижении наших войск, передавали их узницам.

Вместе со мной в лаборатории ревира работали три чешки: Эмилия Скрбкова (Милка) и ее помощницы — Инка и Францка.

Попытаюсь воссоздать их облик. Смуглая Милка похожа на мальчика. У нее маленькая, ладная, юркая фигурка. Стройная шатенка Инка выглядит немножко старше, солиднее.

— Ты, наверно, голодная? — спросили они меня, когда я переступила порог лаборатории.— Кушай, кушай!— и поставили передо мной кружку с супом, положили ломоть хлеба.

Большинство заключенных в лагере недоедало. Особенно плохо приходилось нам, русским. Некоторые группы заключенных, например француженки, бельгийки, норвежки, имели возможность получать от родных посылки, нам же приходилось довольствоваться лишь скудным лагерным пайком.

Попав в лабораторию ревира, я стала лучше питаться, а главное — могла систематически помогать ослабевшим от недоедания подругам. Иностранки охотно отдавали для русских часть своего пайка — гемюзу (суп из брюквы). Так поступали, например, норвежка Анна-Лиза, француженка Жоржета, немка Видмайер, Лили из Люксембурга и многие другие— имен всех не вспомнишь. Поздно вечером спрячешь бывало чашки с гемюзой, а ночью, до рассвета, когда еще в блоках спят, тайком несешь вместе с Черняевой, Литвинчук, Войницкой, Белолипецкой эти чашки землячкам и боишься выплеснуть хоть каплю. До аппеля надо было успеть подкормить подруг.

Францка, Милка и Инка, рискуя головой, помогали нам во всех этих опасных передачах.

Лагерное начальство строго запрещало заключенным всякие проявления товарищеской солидарности и в то же время поощряло... спекуляцию продуктами и вещами.

Такая спекуляция процветала в Равенсбрюке. Ауфзеерки, полицейские, все гестаповцы занимались отвратительной торговлей вещами убитых, отравленных, сожженных людей. И вся эта фашистская свора смотрела сквозь пальцы на деятельность так называемой биржи, где пара туфель обменивалась на порцию хлеба, платье — на банку консервов и т. д. И вот, когда вспоминаешь всю эту грязь, то начинаешь особенно ценить бескорыстную дружбу и солидарность, которые крепли среди лучших женщин разных национальностей, сидевших в Равенсбрюке.

Мои подруги чешки помогали изыскивать все новые и новые способы помощи недоедающим и больным. Однажды мне было сказано:

— Вера, с сегодняшнего дня ты будешь кормить мышей.

Я знала, что в подвале лаборатории содержатся в клетках мыши, нужные для каких-то опытов. До меня мышей кормила другая техничка, но она исполняла свои обязанности крайне неохотно. Я еще не совсем понимала тогда, что задумали мои подруги.

— Иди, получай на мышей крупу и муку.

— А сколько их там, мышей этих?

Францка хитро прищурилась:

— Скажи, что три десятка.

И вот я иду кормить мышей. Но что это? Их тут не больше четырех-пяти в клетке. Ага, теперь понятно: львиную долю мышиного рациона можно переправить в блоки — людям.

Так я и делала.

Когда привезли в лагерь детей расстрелянных партизан, понадобилось особенно много продуктов. Мы, русские, усыновив маленьких сирот, отдавали им свой хлеб и свою похлебку. В это время количество продуктов, поступающих от иностранных товарищей, значительно увеличилось. От них мы получали для ребят, кроме гемюзы, хлеба, печенья, и овощи, и сахар, и сладкие глюкозные таблетки.

Но не всегда все протекало гладко...

Однажды в лаборатории я мыла у крана стеклянную посуду. Вдруг чувствую, чья-то грубая рука берет меня за шиворот, поднимает в воздух и с силой бросает на табуретку. Потом посыпались удары вперемежку с ругательствами на немецком языке. Я увидела искаженное злобой лицо старшего эсэсовского врача Розенталя. Что могла я сделать, чтобы защитить себя? Во мне всего-то было тогда 43 килограмма веса. Но тут на помощь бро-сились Инка и Милка. Розенталь стал орать и на них. Девушки-чешки смело отвечали ему, видимо, доказывали мою невиновность. Наконец Розенталь, бормоча ругательства, оставил лабораторию.

— За что? — спросила я, приходя в себя.

— За гемюзу, за передачи... Кто-то донес.

Инка и Милка подсели ко мне, обняли, успокоили. Рассказали о себе: они были студентками в Праге. Их заточили в лагерь за противодействие черным делам фашистов. Слыхала ли я имя Юлиуса Фучика, спрашивали они. «Вот мы и хотим быть хоть немного похожими на него...»

Милка оглянулась. Подошла к шкафу с реактивами, открыла нижний ящик и что-то достала из-под склянок. Приблизилась ко мне и протянула маленькую фотографию, завернутую в бумагу. Я развернула: Ленин.

Схватила ленинский портрет, поцеловала, прижала к груди. А Инка и Милка смотрели на меня и улыбались.

Тогда я впервые поняла, что мы, советские коммунистки, в лагере не одни.

Однажды привезли новую партию арестованных чешских женщин. Помню, как Инка и Милка обнимали и целовали высокую женщину с усталым печальным лицом. «Зденка, Зденка!» — повторяли они и плакали.

Я узнала, что это — Зденка Неедлова, дочь видного деятеля революционного движения Чехословакии, жена героя-коммуниста. Она и в плену гордо носила фамилию своего отца.

Мы слушали рассказы Зденки о героях Сопротивления, о гестаповском произволе в тюрьмах, о смелых действиях партизан и подпольщиков. Эти рассказы еще сильнее сплачивали нас: мы теперь знали, что рано или поздно, но взбешенный гитлеровский зверь будет уничтожен... Ведь против оккупантов была вся честная, мыслящая, борющаяся Европа!

Нередко девушки-чешки шли на смертельный риск, выручая тех, кого гитлеровцы обрекали на смерть. Они вынимали красные карточки из картотеки и уничтожали их.

У Инки и Милки были хорошие помощницы — польки, немки, чешки, работавшие в канцелярии ревира. Все они старались помочь заключенным. С ними вместе была и Мари-Клод Вайян-Кутюрье.

Лаборатория давала разные медицинские анализы. И тут отважные чешки путали планы палачей. Инка и Милка, когда надо было, меняли показания анализов. В этом и я принимала участие.

Утрамбовка лагерного двора. Под страхом смерти создавала эти рисунки бельгийская узница Равенсбрюка Филиси Мертенс. Это документы, разоблачающие фашизм. Альбом, составленный из этих рисунков, заключенные, несмотря на смертельную опасность, берегли как зеницу ока

Трудно даже представить, сколько жизней было спасено благодаря смелости и находчивости студенток из Праги. Часто доставали они для ослабевших женщин разрешения на освобождение от работы, посылали лекарства, которые предназначались отнюдь не для русских...

Дорогие Инка и Милка! Я знаю, что вы теперь находитесь в своей свободной стране и активно участвуете в строительстве социализма. Пусть всегда сопутствуют вам успех и счастье. Вы показали себя достойными дочерьми замечательного чешского народа. Знайте, дорогие, что ваш благородный подвиг никогда не забудут бывшие узницы Равенсбрюка.

Солидарность женщин разных стран проявлялась как в большом, так и в малом. Вот несколько незначительных эпизодов из нашего лагерного быта. Они ярко характеризуют боевую интернациональную дружбу, которая все крепче сплачивала узниц Равенсбрюка.

Вместе с Лидой Безноговой и Марией Петрушиной в ремонтной колонне работала бельгийка Филиси Мертенс.

Филиси—коммунистка. Она из простой трудовой семьи, муж —рабочий. Где то в Бельгии осталась у неё дочка Иветта, о ней она часто вспоминала. Мы все любили Филиси. Несмотря на тягостные, изнурительные условия труда и быта, она всегда была подтянутой, веселой, энергичной. «Мы еще встретимся после войны,— убежденно говорила она Лиде Безноговой,—и ты подаришь моей Иветте русский сарафан».

Гордились мы Филиси. Она талантливо рисовала, перед войной сотрудничала в пpoгрессивной бельгийской печати, участвовала в выставках графики.

Тройка —Лида, Мария и Филиси — была неразлучной. Старшая ремонтной бригады — Шарлотта Мюллер называла их «трилистник».

— «Трилистник» приносит счастье! — любила повторять Шарлотта.

Мюллер — высокая пожилая немка, суровая на вид, но обладавшая чутким, человеческим сердцем,— во всем сочувствовала и помогала нам. Как-то она рассказывала о Карле Либкнехте и Розе Люксембург. Говорила она так, как можно говорить только о близких, хорошо знакомых и любимых людях.

Но вернусь к Филиси Мертенс. Будучи художницей, она стала делать зарисовки лагерного быта. Раздобыла где-то толстый квадратный альбом для рисования и стала заполнять лист за листом.

Не всегда удавалось ей делать наброски с натуры. Большей частью рисовала по памяти. Сидит на койке, карандаш в руках, альбом на коленях — быстро наносит штрих за штрихом. Мы подойдем, заглянем и поразимся. Как правдиво, тонко схвачено!

До сих пор в моей памяти стоят некоторые волнующие рисунки Филиси Мертенс.

«АППЕЛЬ». Серое предрассветное небо. Блоки. Перед блоками— шеренга узниц. А на переднем плане — зловещий силуэт ауфзеерки в черном развевающемся плаще, с собакой на поводке.

«НАКАЗАНИЕ». Полуголая стриженая женщина в изодранном полосатом платье стоит на коленях на дороге. На нее падает свет. Сзади — высокие, толстые трубы крематория.

Филиси зарисовывала в альбом лица погибших подруг— память возвращала ей их живые черты. Как неотразимые свидетельства преступлений врагов человечества, ложились на гладь ватмана сцены отправки «транспорта на небо», схватки узниц с лагерной полицией, мрачное здание бункера, куда бросали всех протестовавших, недовольных; электростена, брама.

Альбом пополнялся все новыми и новыми рисунками, но вместе с тем возрастала и наша тревога за Филиси. Что если «бух» (так мы называли альбом) попадется на глаза какому-нибудь эсэсовцу? Тогда не миновать Филиси бункера, штрафблока, а может, и чего-нибудь похуже. Вот и сейчас звучит в моих ушах предупреждающий голос Шарлотты:

— Филиси, во ист дайне бух? *

* Филиси, где твоя книга?

Значит, Шарлотта опасается, что в блок могут нагрянуть с обыском. «Бух» прячет Лида или Мария. Но все равно опасность не устранена. Тревога «трилистника» как бы передавалась по цепи, и завернутый в тряпку «бух» переходил из рук в руки. Кто прятал его за як (куртку), кто под платье. «Бух» берегли, спасали от уничтожения десятки, сотни заключенных женщин; они понимали ценность этого документа, разоблачающего фашизм.

Филиси ни разу не попалась со своими рисунками. Когда в майские дни 1945 года, сияющая, она уезжала к себе на родину, мы спросили:

— Филиси, а где книга?

— Везу с собой. Теперь все будут знать, что такое гитлеровские концлагеря.

Филиси, чудесный друг! Как хотелось бы мне и всем нам, сестрам по Равенсбрюку, снова увидеть тебя... Помнишь, тебя волновала судьба усыновленных нами малюток. Как приятно сообщить тебе, что все наши ребята выросли здоровыми. Они счастливо живут в Советской стране. Ты когда-нибудь к нам приедешь и сумеешь зарисовать их для нового своего альбома — альбома жизни и счастья. Нам хочется, чтобы и у твоей Иветты все было хорошо.

Мы верим, как бы ни грозились заокеанские империалисты, дело мира и дружбы победит во всем мире. И нашим детям будет радостно и солнечно жить на земле!

* * *

Пора заканчивать воспоминания. Но нельзя не рассказать еще об одном памятном эпизоде, связанном с последними месяцами пребывания в Равенсбрюке. Однажды перед вечером несла я чашки с гемюзой, вдруг меня спросили:

— Слыхала? Привезли Розу Тельман...

— Не может быть! В какой блок?

— Кажется, в тридцать второй.

Роза Тельман... Жена вождя германских трудящихся. Что хотят с ней сделать звери в эсэсовских мундирах?

Ноги сами понесли меня к 32-му блоку. Бежала с чашками в обеих руках. Подумалось: могут заметить... Оглянулась — ауфзеерок поблизости нет. Спрятала чашки в кустах. Возле административного здания росли на клумбе цветы. Заключенным запрещалось даже понюхать их (несколько женщин уже попали за нарушение этого правила в штрафблок). Но будь что будет! Я нарвала большой букет. Спрятала его под фартуком.

У входа в 32-й блок встретила наших.

— Ты уже знаешь? — спросили подруги.

— Это для нее,— показала я букет.

— Молодчина!

Тесным кружком стояли военнопленные возле сидящей на табурете немолодой маленькой женщины со светлыми, рыжеватыми волосами. Простое, доброе, широкое лицо с усталыми, грустными глазами. На столе — угощение: хлеб, помазанный маргарином и мармеладом из тертой свеклы, картофель и чашка кофе тоже из свеклы, но пережженной. Для Тельман освободили самое удобное место на нарах. Притащили теплое одеяло, мягкую подушку, чистые простыни и ночную рубашку, добытые с помощью коммунистки Марты Паукэ, которая работала бельевщицей... Кто-то из наших набросил на плечи Розы Тельман шерстяной платок, на коленях у нее — мой букет. Устроили митинг, на котором выступали многие. Каждый старался приласкать, поцеловать Тельман, как мать родную, как лучшего то-варища и друга. Потом пели песни. Она смотрела на нас несколько растерянно, неторопливо отвечала на наши вопросы. Гестаповцы все время держали ее под домашним арестом, а теперь решили упрятать в лагерь. Фронт приближался...

Жив ли Тельман? Было официальное сообщение, что Тельман погиб в Бухенвальде во время налета союзной авиации, но она этому сообщению не верит. Скорее всего, фашисты сами расправились с ним (теперь-то мы знаем, что догадка была правильной: гитлеровцы убили Эрнста Тельмана в августе 1944 года в Бухенвальде).

— А может, он и жив,— печально сказала она.

— Может, и жив. Конечно, жив! — горячо подхватили мы.

Сейчас не помню всего, что говорилось тогда. Но одно запомнилось навсегда — увлажненные глаза Розы Тельман, ее теплый, приветливый, благодарный взгляд...

В этот памятный вечер все были так увлечены, что не заметили, как вошла надзирательница, молча постояла у порога и отправилась к начальнице доложить об увиденном. На другой день Тельман была переведена в группу «тяжелополитических», общение с которыми строго запрещалось. Теперь к ней нельзя было и подойти.

Но эта хрупкая на вид женщина держалась мужественно. Стойко переносила она все тяготы фашистского застенка. Ей помогало молчаливое сочувствие сотен женщин, которые хотя и говорили с ней на разных языках, но были ее друзьями, близкими, сестрами. Старые коммунистки различных стран, которые уже много лет скитались по тюрьмам и концлагерям, и мы—: молодые члены партии, участницы Коммунистического кольца — всячески оберегали Розу Тельман.

Многие из нас не раз ухитрялись хоть немножко поговорить с Тельман: то во время ее получасовой прогулки по лагерю, то у раскрытого окна, возле которого, она лежала, когда была тяжело больна.

Когда эсэсовцы отбирали больных узниц для сжигания, заключенные спрятали Тельман в одном из блоков.

Однажды в Равенсбрюк привезли всего на одни сутки дочь Розы — Ирму. Гестаповцы категорически запретили им встречаться. Но заключенные все же устроили встречу матери и дочери. Свидание происходило в нашем 32-м блоке. Роза и Ирма Тельман провели вместе всю ночь. Я, Галя Матузова и другие члены подпольной группы охраняли эту встречу. Рано утром больную Ирму увезли. И еще грустнее стали глаза Розы Тельман.

Но она по-прежнему была активной участницей заседаний Коммунистического кольца лагеря. При ней обсуждалось положение на фронте, задачи, стоящие перед коммунистическими партиями разных стран в связи с прекращением деятельности Коминтерна, практические вопросы—как подготовиться к приходу Советской Армии, как помешать отправке очередных «транспортов смерти».

На одном из секретных заседаний кольца от нас были только двое — Клем и Бойко. Леля Бойко потом рассказывала, как окончилось заседание. Все встали и тихонько запели «Интернационал» — каждый на своем языке.

«Интернационал» звучал как вызов смерти!

Коммунистическое кольцо спасало Розу Тельман от всех покушений гитлеровцев. Однажды она заболела. Это было опасно не только потому, что здоровье ее и так уже было подорвано, но и потому, что давало повод эсэсовцам завести на Розу Тельман красную карточку.

Заболевшую перевели в 7-й блок. К счастью, среди врачей была там одна чешка, близкая нам. Она заботливо лечила Розу. Я приходила к ней каждый день: то перестелю постель, подушки положу повыше, как ей нравилось, то умою и причешу, то покормлю с ложечки бульоном. Скоро ей стало легче.

При эвакуации лагеря в конце апреля 1945 года гитлеровцы пытались увезти Розу Тельман. Но ей удалось скрыться. Помогла подпольная организация немецких антифашистов, которая действовала в городе Фюрстенберге (рядом с Равенсбрюком).

В майские дни мы получили от нее записочку. Она писала из Фюрстенберга, что едет в Берлин вместе с советскими товарищами — освободителями, благодарит за все и поздравляет с освобождением из лагеря.

Недавно мы, группа бывших узниц, сфотографировались вместе в Москве и послали снимок в Берлин нашему старому другу Розе Тельман.

В ответ скоро пришло письмо. Приведу его полностью:

«Берлин, Копеник. 31 мая 1958 года. Сердечный привет всем вам, дорогие: подруги! Как я была рада, когда получила от вас известие, дорогие равенсбрюкские женщины.

Я уже несколько раз после войны была на вашей прекрасной Советской Родине. Там всегда восстанавливается мое здоровье. Когда я гостила в Советском Союзе, то вспоминала о вас, но увидеться нам не пришлось.

Много общего связывало нас в лагере: борьба против Гитлера, против этой ужасной войны, против немецких милитаристов и фашистов.

Нас объединяла также большая любовь к нашему общему делу — к социализму.

В нужде и страданиях мы по-человечески, как подруги, относились друг к другу. За это я благодарна вам от всего сердца.

Я выступаю на многих собраниях трудящихся кашей Германской Демократической Республики, особенно перед женщинами и детьми, рассказывая им о борьбе рабочего класса, об Эрнсте Тельмане, о Ленине и вашем прекрасном Отечестве. Я часто и много говорю перед солдатами и командирами Советской Армии. Вы, конечно, понимаете, что для меня это большой и высокий долг. Славная Советская Армия навсегда освободила немецкий народ от милитаризма и фашизма. У меня много друзей среди воинов Советской Армии. Дружба, которая связывает советский и немецкий народы, становится с каждым днем все сильнее.

Вы были с теми, кто вместе с немецкими антифашистами первыми протянули мне руку в первые часы в лагере. Вы все время помогали мне, чтобы я была в состоянии все пережить.

Только благодаря товариществу мы сумели сохранить друг другу жизнь.

Вспоминаю первый вечер... Одна из вас принесла мне косынку, другая что-то теплое из ее собственных вещей. Вы принесли мне тайно цветочки.

В ту ночь я плакала от радости. А в своих мыслях я была с моими спутниками жизни.

Тогда я еще надеялась, что, может быть, сообщение прессы неверно и Эрнст Тельман жив. Я всегда надеялась, что мы все, когда будем свободны, сможем приветствовать его в наших боевых рядах... Теперь вы знаете, что фашисты убили его. Моя жизнь принадлежит моей партии и нашему общему делу.

Вы спрашиваете о моем здоровье. Оно поправилось. Несколько месяцев я была больна. Меня послали лечиться в Чехословакию, в Карловы Вары. Там я подлечила свою больную печень.

У меня уже есть внучка. Благодаря заботам нашей социалистической страны я живу хорошо.

Вы все единодушно поднимаете свой голос за мир и активно участвуете в строительстве коммунизма в своей стране. Это я могу также сказать и о немецких женщинах-антифашистках, которые перенесли заключение в Равенсбрюке.

На вашей фотографии я пытаюсь узнать вас по лицам. Через тринадцать лет это, конечно, трудно. Но некоторых, все же я узнала. Также товарищ Мария Видмайер узнает на фото многих равенсбрюкских товарищей и шлет вам искренний привет.

Я желаю вам, дорогие подруги, чтобы вы все были здоровы и еще долго могли бы счастливо жить со своими семьями в условиях мира.

Сердечный привет всем друзьям!

Роза Тельман»



Этим теплым, дружеским письмом мне и хочется закончить свой рассказ.

Литературная запись М. Златогорова.

<< Назад

Вперёд >>