ОДНАЖДЫ в дни войны, ожидая около контрольно-пропускного пункта прифронтовой дороги попутную машину, я разговорился с бойцом-казахом. Он ехал в отпуск после ранения. Развязав вещевой мешок, боец достал небольшой с зубчатыми краями кусок железа.

— Вот была моя смерть,— сказал он, показывая мне осколок мины, извлеченный из его груди при операции.— Но я ее победил.

А у одной русской женщины, бывшей узницы гитлеровского концентрационного лагеря, встреча с которой произошла уже в Германии, после победы, я увидел на груди крохотную розовую брошку из пластмассы: на одной ее стороне была вырезана цифра 81 324, на другой—49517.

— Первый номер мой,— рассказывала она,— а второй— француженки Монет, моей подруги по лагерю. Брошку она выпиливала в бараке по ночам...

Помолчав немного, женщина добавила почти теми же словами, что говорил и боец-казах:

— Нам обеим грозила смерть... Но мы ее победили!

Я не привез с войны таких близких сердцу сувениров. Но и у меня есть то, что будит тревожные воспоминания.

Памятник погибшим в фашистском женском концентрационном лагере Равенсбрюк, установленный в Париже,

В глубине ящика моего письменного стола лежит толстая тетрадь в твердом черном переплете. «Полевая почта 02916-Б» — помечено на обороте обложки.

В эту тетрадь записывалось все, что было пережито на фронте. Товарищи-однополчане оставляли в ней заметки и адреса — для будущих встреч в дни мира, о котором все мечтали и ради которого шли в бой.

Не так давно я снова открыл свою старую фронтовую тетрадь - и стал перечитывать страницы дневника, относящиеся к последним неделям войны и первым неделям мира.

Наша 49-я армия 2-го Белорусского фронта в апреле 1945 года готовилась к форсированию Одера правее Берлина.



...19 апреля.

Политотдел 385-й стрелковой дивизии.

Полковник Михайлов, высокий, плечистый, не спавший несколько ночей, рассказывает о геройских действиях батальона майора Котова. Ночью без единого выстрела бойцы переправились на лодках через Ост-Одер *, высадились на дамбе, перебили немецкое боевое охранение. За дамбой — заболоченная пойма. Преодолевая ее, десантный отряд из тридцати пяти человек попал под сильнейший огонь пулеметов и фауст-патронов Отстреливались, стоя по плечи в воде: лодки служили укрытием. Прорывались вперед группами по пять-шесть человек. Во главе каждой группы — офицер. Взвод Василия Матвеева захватил мостик на дамбе. Немцы контратаковали четыре раза, но матвеевцы мостика не отдали. Санитарка Нюра Казакова перевязывала раненых, успокаивала их, гладя руки и повторяя: «Потерпи, милый, потерпи, сейчас за вами приедут...» Полного успеха еще нет. Едем к берегу.

* Одер делится на два рукава: Ост-Одер и Вест-Одер.

Бьет артиллерия. Гудят «мессеры». Столбы желтоватой воды взлетают из Одера.

Сияющий, солнечный день. Прекрасны сосны на берегу, река с ее путаницей песчаных мысов, кос, зеленых островков. Природа как бы не замечает, что происходит вокруг.

У самой воды саперы варят уху из одерской рыбы. Обсуждают ход операции. Ефрейтор Смолько, строгальщик с Харьковского тракторного завода, делает заключение:

- Мы много рек перефорсировали и эту перефорсируем. Нам бы только выбраться на сухопутье.

Другой (фамилию не успел записать), из воронежских колхозников, угрюмый, с усами, тихо говорит:

— Может, сестренку на том берегу найду... Настеньку. Там, говорят, лагерь для пленных женщин.

— Может...— сочувственно соглашаются другие, а ефрейтор повторяет свое:

— Так не годится, чтобы форсануть — и назад. Вечер. Деревня Ниппервизе. Митинг, посвященный обращению Военного совета фронта.

Подвал... Бойцы сидят на каменном полу. Разговор идет о том, что не сегодня-завтра войска 1-го Белорусского фронта войдут в Берлин. Нам тоже нельзя останавливаться. На том берегу — Пренцлау. За Пренцлау — Фюрстенберг. А за Фюрстенбергом — Равенсбрюк, второй Майданек, Майданек для женщин. Не успеем—сколько еще невинных погибнет в газовых камерах!

Бойцы говорят коротко, но от всего сердца: «Хочу идти в бой коммунистом». «Мы свой долг выполним до конца».

Выходим на улицу. Горящие дома освещают весь квартал.

Опять налет «мессеров». Бьют по переправе. В небе — оранжевые фонари ракет и трассы зениток. Быстро идем по пустынным улицам... У стены спит боец. Руки под головой. Трогаем за плечо, поворачиваем голову: лицо в крови, мертв.

Может, это был один из тех, кто, как и усатый сапер из Воронежской области, нес в своем солдатском сердце надежду встретить, обнять на том берегу угнанную в фашистскую неволю сестренку...

20 апреля.

На позициях 122-миллиметровых гаубиц.

7 утра. Началось!

Ударили тысячи стволов. Огненные снопы «катюш» летят через Одер.

Наблюдаем с чердака двухэтажного каменного дома, разбитого вчерашним налетом «мессеров». Через реку пошли наши автоамфибии. Быстроходные машины оставляют пенящийся след. Одна за другой они въезжают на Дамбу.

Днем. На переправе. Понтонный мост. По Ост-Одеру уже ходят наши катера. На дамбе кипит жизнь. Дорожники укладывают бревна и доски — настил для проезда тяжелых орудий.

Боец в пилотке. У него юное курносое лицо. Он сушит у огня серую книжечку с силуэтом Ленина: видимо, намочил, когда переправлялись. Бережет свой комсомольский билет.

25 апреля.

Войска 1-го Белорусского и 3-го Украинского фронтов уже в Берлине. А на нашем участке наступление приостановилось. Враг упорно держится за рубеж. Но и наши упорны!

29 апреля.

Одер позади.

Опять в наступлении. Тяжело даются последние километры. За Одером много озер. Проходы между ними заминированы. Наши части встречают сильный огневой заслон.

Идет бой за Фюрстенберг.

Окраина города. Трупы лошадей. На стене — оборванное воззвание^ Геббельса «Am Deutsche Volk» *. Ничто им не поможет.

КП батальона разместился в каком-то шикарном особняке. На лестнице валяется растоптанный фашистский флаг — черно-красное полотнище с белым кругом, в который вписана свастика.

* «К немецкому народу».

1 мая.

Привет Родине!

Наши части взяли Фюрстенберг и Равенсбрюк. Рухнул еще один гитлеровский застенок...

Это произошло вчера, 30 апреля. Первыми ворвались в лагерь наши разведчики на мотоциклах. Кое-где еще отстреливались из пулеметов эсэсовцы. На всей огромной лагерной территории, обнесенной железобетонной стеной (ее называли здесь «электростеной», потому что вдоль нее и над ней тянулась в несколько рядов колючая проволока, через которую пропускался ток высокого напряжения), полицаев уже почти не оставалось.

С пособниками полицаев справились быстро. Бойцам помогала группа женщин — бывших узниц. Большинство из них русские, советские; босые и стриженые, в полосатых платьях, изможденные, но с горящими от радости глазами. Они сразу установили во всем лагере свою охрану. Над зданием администрации подняли красный флаг.

От женщин мы узнали, что уже с 26 апреля гитлеровцы начали поспешную эвакуацию лагеря. Всех, кто еще был здоров, заставляли выходить из блоков, строиться. Узниц под конвоем полицаев и сторожевых собак угоняли на запад. Тех, кто не выполнял приказания, зверски избивали.

Эсэсовцы спешили взорвать лагерь вместе с оставшимися больными, рассказывали женщины, палачи хотели скрыть следы своих преступлений. Этого нельзя было допустить.

Женщины показали нам вырытую ими траншею. Тайно по ночам они вели подкоп под электростену. Рыли голыми руками, палками, ножницами, чем попало.

— Вы думали через траншею вырваться на волю?

— Да, навстречу вам. Ведь мы знали, что Советская Армия уже близко. Слышали гул орудий. Затаились мы в траншее... Ночь. Темно. Слышится ругань эсэсовцев и ауфзеерок *, лай овчарок. Собаки рвались на электростену: они чуяли нас. Но немцы не обратили на них внимания, очень торопились. И мы встретили утро... и вас, родные!

* Надзирательниц.

...Никогда не забыть этих минут.

Плакали и обнимали запыленных бойцов вчерашние заключенные. Из блоков, с трудом передвигаясь, шли обессилевшие, больные. Они целовали сапоги советских солдат, а те, смутившись, поднимали женщин с земли, утирали слезы и взволнованно говорили:

— Что вы? Что вы? Не надо расстраиваться. Теперь все будет хорошо.

Тесно прижавшись друг к другу, слушали женщины наши рассказы о Советской стране, песни любимой Родины. Плакали, смеялись и снова плакали.

«Равенсбрюк» по-немецки — «Вороний мост». Нам показали символическую картину-листовку, которую тайно распространяли в лагере: на перилах моста сидит огромный черный ворон в фуражке эсэсовца, а под мостом — потоки человеческой крови.

Сыпной тиф и туберкулез, каторжный режим и побои, страшные пытки, хладнокровное введение в организм заболевших узниц яда эвинала и гноеродных бактерий под видом «лечебной помощи» — вот что такое был Равенсбрюк.

Вечная память павшим в борьбе за то, чтобы никогда все это не повторилось!

20 мая.

...Майор Рубежанский, которому поручены дела по репатриации из Равенсбрюка советских граждан, пригласил нас, армейских газетчиков, на встречу с группой французов.

Встреча состоялась в одном из коттеджей административного городка, где раньше помещалось эсэсовское начальство. Первый этаж — просторный холл. Камин с железной решеткой, тяжелая стильная люстра, оленьи рога на стенах. Деревянная лестница, устланная ковровой дорожкой, ведет в верхние покои. Пианино, мягкие кресла... Здесь палачи отдыхали. Окна выходят на зеленую лужайку — отсюда не видно ни электростены, ни блоков, ни труб крематория.

Меня знакомят с высокой худощавой француженкой лет сорока. Одета она, как и многие бывшие узницы: полосатый жакет, на ногах нет чулок, одни сандалии на деревянной подошве. Высокий лоб изрезан морщинами. Светло-синие проницательные глаза, Что-то благородное в прямой осанке, в непринужденности и простоте манер.

Здороваясь со мной, она называет свою фамилию.

— Мари-Клод Вайян-Кутюрье.

Кутюрье... Сразу вспомнились предвоенные годы, статьи в газетах о Народном фронте во Франции, знаменитые слова Поля Вайян-Кутюрье: «Коммунизм—это молодость мира».

— Вы — жена Поля Вайян-Кутюрье?

— Да,— отвечает она по-русски.

Выдающийся революционный деятель, один из основателей Французской коммунистической партии — Поль Вайян-Кутюрье был смертельным врагом фашистов, и они сожгли бы его живьем, попадись он в их лапы. Пленницей фашистов стала его жена, друг и помощник, смелый борец Сопротивления.

Вот что рассказала Мари-Клод. В Равенсбрюке все время действовала тайная антифашистская группа. Ее участники слушали по радио Москву, передавали полученные ими сообщения другим женщинам, распространяли листовки, призывающие не работать в бетрибах (мастерских). И многие узницы ранили себе руки, прикладывали к ранам известь с солью, шли на все, лишь бы не выполнять заказов гитлеровской военщины.

— Русские женщины показали себя героинями,— говорит Мари-Клод.— Это они спасли меня...

Под конец беседы она читает мне по-французски стихотворение, которое написала одна из политзаключенных лагеря — Лили из Люксембурга. Вот его дословный перевод:


О русские женщины, солдаты Родины,
Которые гордо стояли перед врагом
И благородно жертвовали молодостью и жизнью
Для зашиты своей дорогой страны!
Я вас приветствую — таких горячих, достойных и прекрасных!
Потерянные, в этом изгнании.
Вы те, которыми надо восхищаться.
Вы были взяты в плен, унижены и заперты,
Военная форма была сорвана с вас,
И — что было постыднее всего — они посмели срезать
Ваши прекрасные волосы...
И в ужасном лагере,
Оскорбленные,
Подвергаемые истязаниям,
Страдающие от голода, холода и каторжных работ,
Вы так себя держали,
Что я должна восхищаться вами...
Среди вас бесстрашная Валентина,
Насмешливая Нина, прекрасная Тамара,
Отчаянная Надя и нежная Аида,
Мария, Вера, Ольга с черными глазами
И София, которая улыбается своим маленьким ртом.
Да, я должна восхищаться всеми вами...
Но придет день — я вижу, что он уже близок,—
Когда вы вернетесь в ваши степи, в ваши города,
В свою родную страну, и вам скажут:
«О женщины России, благодарим вас
За то, что вы боролись за нашу свободу,
За то, что вы перенесли страдания,
И даже палачи
Должны были бояться вас...

Сколько силы и правды в этих вдохновенных строках и как высоко поднимает людей святое чувство пролетарского интернационализма!

* * *

С каждым днем зелень становится ярче, голоса птиц — звонче, улыбки — светлее. Сутулые распрямляют плечи, больные выздоравливают, постаревшие снова чувствуют себя молодыми.

На чистеньких немецких дорогах, обсаженных липами, каштанами, яблонями, бурлит пестрое, многоязычное человеческое море.

Тут и пешеходы и велосипедисты, ведущие за руль свои обвешенные поклажей машины. Но больше всего фур, длинных бауэровских фур на высоких колесах. Над каждой трепещет на весеннем ветру флаг. Иногда тут же виднеется лаконичный лозунг: «Гитлеру—капут!»

Мы научились быстро различать флаги европейских государств: бело-красный — поляки, красно-бело-синий— французы, красно-бело-зеленый — итальянцы. Но больше всего фур с красным флагом. Под этим стягом свободы едут не только наши соотечественники, вырванные из гитлеровского плена, но и граждане других стран.

Вот черноволосый улыбающийся француз в брюках гольф, фраке и цилиндре (наверно, сменил свою лагерную одежду в какой-нибудь брошенной немецкой квартире). Он приветливо машет рукой с фуры:

— Бон жур, товарищ... Вив арме руж!

Узнаем, что это рабочий из Лиона, солдат, был в плену. Теперь возвращается на родину.

Голубоглазый чех с белыми висками молча закатывает рукав куртки и показывает два синих шестизначных номера — они вытатуированы на локте: один — в Бухен-вальде, другой—в Освенциме. Он — плотник из города Пшеров в Моравии. Гитлеровцы пять лет держали его в лагерях только за то, что он вопреки запрещению коменданта разговаривал на улице на чешском, а не на немецком языке.

Вместе с чехом едет горняк из Сосновицы — поляк Андрей Сухояд. Он бледен, его трясет лихорадка. Чех заботливо поддерживает Андрея за плечи. В лагере Аушвиц Сухояд потерял здоровье. Но он знает, что про-клятый райх рухнул, что в Варшаве уже действует народное демократическое правительство. И это придает ему силы.

— Hex живе армия червона! — восклицает Сухояд, поднимая руку со сжатым кулаком.

Еще не все вчерашние узники райха успели спороть со своих курток-балахонов отвратительные знаки фашистской каторги — все эти винкеля, перекрестия, черные треугольники, огромные буквы SU (эти буквы писались на спине или на рукаве, они означали, что невольники угнаны из Советского Союза,— с такими эсэсовцы обращались особенно свирепо). Но бывшие за-ключенные уже почувствовали себя свободными людьми. Кто украсил грудь цветком, кто — кумачовым бантом, кто — пятиконечной звездочкой — подарком красноармейца...

А вот проехал грузовик, переполненный женщинами. Наши, русские! Может, из Равенсбрюка? Они в алых косынках. У многих в руках букеты сирени. Теперь они опять полноправные гражданки великого Советского государства. Возвращаются к себе — в Белоруссию, в Россию, на Украину... Счастливого пути вам, сестры!.. И пусть Родина-мать обогреет вас после тяжелых невзгод и страданий...



ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Я закрыл фронтовую тетрадь и задумался. Бывает, вспомнишь какую-нибудь маленькую деталь, и вдруг память восстановит во всех подробностях то, что стало уже забываться... Так случилось и со мной. От солнечных, радостных картин мая 1945 года мысль снова вернулась к трагическому.

Не все узницы Равенсбрюка дождались светлого часа освобождения. Не все... Перед глазами, как страшное видение, проплыли печи крематория. Когда мы вошли в лагерь, у печей лежали еще горстки человеческого пепла. Гитлеровцы душили газом заболевших и обессилевших от издевательств и мук узниц, а потом сжигали их в печах.

Вспомнилось, что армейская газета напечатала в мае — июне 1945 года немало материалов, обличавших преступные действия «врачей» и всего начальства Равенсбрюка. Мне довелось участвовать в сборе фактов и документов, фотографировать, записывать свидетельства очевидцев.

Перебираю материалы четырнадцатилетней давности.

Вот в моих руках старая, перевязанная веревочками папка из архива редакции газеты 49-й армии «За Родину». Вот негативы снимков: электростена со сторожевыми пулеметными вышками, блоки, распахнутые железные ворота лагеря, Мари-Клод Вайян-Кутюрье в полосатом жакете... Документы на немецком языке — показания санитарок лагеря. Пожелтевшие полосы нашей армейской газеты. Листовка с советской революционной песнью — слова все знакомые, русские, но напечатаны на машинке латинским шрифтом. Еще одна листовка — сообщение Совинформбюро о победах под Сталинградом. Такие листовки тайно распространялись по Равенсбрюку. А что это?

Узкие полоски бумаги, записки на обрывках немецких газет, на оборотной стороне какого-то рекламного плаката. Полустертые карандашные строчки наползают одна на другую. Украинские и русские слова, обрыви-стые, незаконченные фразы,— быть может, каждую минуту боялась писавшая, что вырвут из ее рук добытый с великим трудом огрызок карандаша и эти жалкие бумажные лоскутки.

«...Як я умру, то прошу, кто добрый есть человек, сповестить мою роднюсенькую мамочку, также сестричек и братика, что погибла я в чужой стороне. Хай не плачут за мной и не журятся. Хай живут дружно и мирно в семье. Хай любят друг друга и Родину...

Як хочется до дому. Ой! Неужели придется мне здесь погибнуть? Нет, я ще ж молода, я ще ж не знала ничего в жизни. Мне так хочется жить...

...Дорогие друзья! Мне судьба не сулила, но у меня есть надежда, что вы вернетесь в родные края. Немке Геле желаю счастья, и вернуться на волю, и встретиться, с кем она желает, и счастливо жить весь свой век. Фран-цуженке Марии горячий сердечный привет. И всем, кто меня знает, желаю всего хорошего.

А тебе, Шурочка, щира и щира благодарность. Я никогда тебя не забуду. Для меня все равно, що ты, що родная мама. Целую тебя в щечки, а в губки боюсь, потому что я—легочная. Благодарю от всего сердца за твою доброту...

Вера»

В памяти встает темнобровое лицо девушки, глаза, полные слез... Да, да, украинской девушки, одной из оставшихся в живых узниц — Шурочки, Александры Саламашенко, подруги погибшей. Она принесла в редакцию эти записки и свое письмо.

«Жизнь моей любимой Верочки»—твердым, четким почерком выведено вверху страницы.

«...Я ее узнала в Гамбургской тюрьме, в декабре 1943 года.

Черные, черные волосы, синеватого оттенка, заплетенные в две косы, спускались на избитую фашистами спину. Красивые карие большие глаза. Смуглое лицо, ровные белые зубы... Она все время усмехалась, старалась скрыть, что тоскует. Правда, ночью часто плакала. Вера меня сразу полюбила, и я ее тоже. Она подарила мне на память голубые стеклянные сережки. В тюрьме она напевала песни, которые сложили заключенные.

Вера рассказала мне, за что попала в тюрьму, У нее нашли под койкой камеры от машины и фотографии Ленина и Сталина. Ее били, поднимали с пола и снова били сапогами. Шла кровь ртом и носом, а она молчала. Следователь говорил: «Кто вас, бандиток, коммунисток, научил так молчать?» После допросов Beрa болела. Потом через семь месяцев тюрьмы ее заточили в концлагерь Равенсбрюк, а отсюда направили на немецкий самолетостроительный завод в город Барт. Но она работать на заводе отказалась. За это Верочку фашисты облили водой и заставили стоять во дворе, на холоде. Вера была раздета, как и все заключенные; мокрое тряпье на ней, замерзло. Она заболела воспалением легких, а потом — туберкулезом. Ее отправили снова в Равенсбрюк.

Над больной, беззащитной девушкой продолжали издеваться. Однажды блоковая * вытолкала Веру, у которой была температура сорок градусов, на аппель **.

* Староста комнаты.

** Перекличка узниц.

И Вера три часа простояла на дожде. Мы просили бессердечную блоковую освободить больную девушку от аппеля, но она не пожалела ее. После этого Вера уже не могла подняться. С мая 1944 года и до последнего дня ее жизни — до 31 марта 1945 года — она была прикована к койке. Доктор-фашист на три недели раньше сказал ей, что ее загазируют. Вера горько плакала, ей не хотелось умирать молодой на фашистской земле, от фашистских рук. Она мечтала о том, чтоб ее похоронила мать, которая стала бы приходить на ее тихую могилку. Вера стремилась домой, в свою родную цветущую Советскую Украину, хотела работать так, как работала до войны — в колхозе или детских яслях. Но не пришлось бедняжке. 31 марта 1945 года Веру посадили в машину и повезли газировать. Она встала и крикнула:

— Девушки, меня везут на смерть, меня сожгут, но на моих костях, на моем пепле вырастет в Германии коммунизм!

Вскочила на машину фашистская ауфзеерка и толкнула Веру так, что она упала.

Повезли Веру Снисаренко в газовую камеру... Потом мы узнали, что, зайдя в газовую камеру, Вера умерла сразу, от разрыва сердца.

Передаю редакции записки, которые писала мне Вера Ивановна Снисаренко из блока туберкулезных, а также ее письма к своей мамочке. Храните их как воспоминания о преданной дочери Советской Украины. Ее адрес: Днепропетровская область, Васильковский район, село Ново-григорьевка,

Александра Саламашенко».

Спазма перехватила горло. Я снова перечитал записки Веры Снисаренко. Но почему же эти записки здесь, в папке? Ведь она завещала переслать их родным. Наверно, позабыли об этом в спешке, в горячке тех дней...

Слова из письма Веры: «Як я умру, то прошу, кто добрый есть человек, сповестить мою роднюсенькую мамочку...» — не давали покоя.

И я взял билет на самолет и вылетел на Днепропетровщину, чтобы выполнить последнюю волю славной дочери нашей Отчизны.

* * *

Широкие поля мирно спят под легкой накидкой снега. Деревенские улицы обсажены кленами, на ветках деревьев еще держатся с осени гроздья темно-желтых плодов— крылаток. Возле белых хат-мазанок бродят поросята, куры, индюки. На шиферных и черепичных крышах гнездятся, воркуют голуби.

Я иду на окраину села, к берегу колхозного пруда, где много лет живет мать Веры — Татьяна Кондратьевна Снисаренко. Мой спутник — пожилой человек с добрыми, усталыми глазами, с мягким украинским выговором. Зовут его Петр Иванович Бас, он старожил колхоза, коммунист. Был участником войны, потом помогал отстраивать родное село (перед уходом оккупанты подожгли крестьянские хаты), а сейчас односельчане избрали Петра Ивановича заместителем председателя колхоза.

— Хорошо знаю Татьяну Кондратьевну,— рассказывает он.— Ее хату тоже спалили, колхоз отстроил новую. Старательная, трудолюбивая колхозница. Без мужа вырастила пятерых детей. Вера была за старшую. Она и в колхозе успевала, и дома — помогала матери растить, воспитывать маленьких.

— Знает Татьяна Кондратьевна о судьбе дочери?

— Догадывается. Столько лет прошло... Но 'всей страшной правды, боюсь, еще не знает.

На пригорке, над застывшим зеркалом пруда обнесенная плетнем невысокая мазанка.

Нагибаемся, проходя в комнаты. Чисто, уютно. На стене портрет смуглой темноволосой девушки — это, конечно, она, Вера! Открытое лицо, немного хмурый, но прямой, горячий взгляд больших темных глаз. И душа ее была, вероятно, такая же, как глаза,— страстная, правдивая, жизнелюбивая.

В сборе почти вся семья.

С робким, грустным ожиданием смотрит на нас Татьяна Кондратьевна, сухонькая, остролицая, с натруженными руками старушка. «Может, что-нибудь обнадеживающее узнаю сейчас о дочери?» — читаю в материнских очах. Мать ведь никогда не может примириться с мыслью о гибели своего ребенка.

Прости, Татьяна Кондратьевна, нас, солдат! Не успели вырвать твою дочь из лап палачей... Прости и за боль, доставленную тяжелым известием. Передаю матери письмо.

Татьяна Кондратьевна открывает ящик стола, достает очки с веревочками, надевает их. Чуть дрожит морщинистая рука, держащая узкую полоску бумаги: — Ее почерк, Верочкин...

Памятник погибшим в фашистском женском концентрационном лагере Равенсбрюк, установленный в Париже,

Она читает строго, сурово, далеко отставив руку с письмом. Не выдержали, заплакали сестра Веры Лида, брат Федя, другие родные и близкие, обступившие мать. А она лишь медленно шевелит высохшими губами. Но вот и ее голос сорвался, хлынули горючие, безутешные материнские слезы...

Долго сидим вместе с матерью. Рассматриваем девичьи фотографии Веры, слушаем рассказы о ней. Рано-рано утром, на заре, когда все еще в доме спали, вставала она, спешила вести свою молодежную «ланку» (звено) полоть ряды подсолнуха и кукурузы. В начале войны сама вызвалась вместе с подругами копать противотанковые рвы возле Васильковки, чтобы помочь армии удоржать рубежи. Открыто выражала Вера ненависть к предателям-полицаям. И так же открыто радовалась, когда над оккупированной Новогригорьевкой порой пролетали самолеты с красными звездами на крыльях.

— Дюже отчаянная была,— рассказывает кто-то из соседей, пришедших в мазанку.— Еще летом сорок второго года Гитлера бандитом называла, окаянным — не боялась. А осенью ее и забрали в Неметчину. На нее фашист раз закричал:

«Ты — швайн». А она ему: «Ты сам грязная свинья!» Любила Вера и Родину и своих родных... Как же теперь живет семья, сестры и брат Веры, о которых она так много думала в неволе?

— Я замужем,— рассказывает Лида.— Муж у меня хороший, в Запорожье на коксовых печах работает. Сейчас к маме приехала погостить... В Запорожье и сестра Катя, она — водитель трамвая. А сестра Шура работает в поликлинике.

— А я год, как из армии пришел,— говорит высокий, худощавый, похожий лицом на сестру, Федор.

— Вот посмотрите,— показывает на стену сосед. Там висит в рамочке «Похвальный лист». Командование Н-ской части отмечает «образцовую службу и отличные показатели в боевой и политической подготовке» рядо-вого Федора Ивановича Снисаренко.

— В колхозе работаете?

— Да, по животноводству...

Федор знакомит нас со своей женой — вместе в одной бригаде трудятся. Потом берет из колыбели крохотную голубоглазую девочку.

— Доченька!

— А назвали как?

— Верой. В ее память...

Уже поздний вечер. Затеплились электричеством окна сельского клуба. Оттуда пришли, зовут на собрание. Оказывается, там уже собрались все прослышавшие о том, что привезли письмо Веры.

Мы смотрим на мать. Нелегко ей сейчас... Если и откажется пойти к народу, никто не осудит. Но она встает, вытирает глаза, надевает платок, телогрейку и идет в клуб. Вслед за Татьяной Кондратьевной входим и мы в переполненный, гудящий голосами зал. Шум сразу обрывается.

Здесь собрались доярки и свинарки, трактористы и комбайнеры, старые люди и совсем юные, ровесники Веры Снисаренко. Многие из них помнят, как вместе ходили в школу, распевали пионерские песни, помогали собирать урожай до последнего колоска.

В суровом молчании встают все, чтобы почтить память своей погибшей односельчанки.

Петр Иванович Бас говорит, что жители села Новогригорьевки вместе со всеми людьми доброй воли требуют, чтобы был положен конец гонке вооружений, чтобы навсегда запретили атомное и водородное оружие и чтобы прекратили перевооружение германских милитаристов.

С трибуны читают письмо Веры Снисаренко. И звучит оно, как завещание еще крепче любить нашу Советскую Родину, оплот мира во всем мире.

* * *

Совсем недавно выяснились дополнительные обстоятельства трагической гибели славной патриотки из села Новогригорьевки.

Судьбой Веры Снисаренко глубоко потрясены наши немецкие товарищи и друзья. Эрика Бухман, одна из активных участниц подпольной антифашистской группы в лагере, а сейчас член Международного комитета бывших заключенных Равенсбрюка, писала из Берлина, что портрет Веры и портрет ее матери будут помещены в главном зале создаваемого на территории бывшего немецкого концлагеря Равенсбрюка музея.

«...С января 1945 года,— пишет Эрика Бухман,— до освобождения лагеря Красной Армией я работала в блоке туберкулезных больных в Равенсбрюке. Мне удалось спасти записи, которые я там вела в марте 1945 года. Среди этих записей имеется список заключенных, забранных эсэсовцами из блока туберкулезников для отправки в газовые камеры. Из этого списка явствует, что Вера|^ни-саренко числилась под номером 30192. Ей был наложен пневмоторакс, и к тому времени, когда ее увезли для унич-тожения в газовой камере, француженка Лулу ле Порц, врач, констатировала благоприятное течение ее болезни. Вера осталась бы жива и могла вернуться на Родину, если бы однажды днем ненавистный всем эсэсовский врач Винкельман не пришел снова в блок № 10 для дополнительного отбора. Он обошел весь блок и с помощью эсэсовской медсестры отмечал тех больных, которые настолько ослабли, что не в состоянии были встать при его появлении.

Несколько дней спустя Вера вместе с пятью польскими, семью русскими, пятью венгерскими и одной французской женщинами была увезена. Привожу имена советских женщин, увезенных вместе с ней: Мария Сер-гаина (№ 97106), диагноз: инф. справа; Мария Сенучинко (№ 30054), диагноз: пневмоторакс, весьма благоприятное течение болезни; Лидия Яскова (№ 33160), диагноз: пневмоторакс, благоприятное течение болезни, работает по уборке помещения; Зинаида Федорова (№ 58030), инф. слева от сердца; Дарья Сниткова (№ 107695), двусторонний процесс; Лариса Плотникова (№ 32130), двусторонний распад легочной ткани; Татьяна Макаренко (№ 15274), процесс справа.

В блоке туберкулезных больных тогда находилось 500 женщин из различных стран. Условия там были очень тяжелые, так как эсэсовцы не давали для туберкулезников медикаментов и не предоставляли им диетпитания. Но заключенные, которые ухаживали за больными в блоке № 10, прилагали все усилия, чтобы с помощью акций солидарности всех узников лагеря хоть немного облегчить положение больных. Несомненно, и Вера Снисаренко чувствовала в той или иной форме интернациональную солидарность, и это наряду с любовью и постоянной помощью ее подруги Саламашенко несколько скрасило ее последние дни.

Активным товарищам из блока № 10, среди которых были француженки, немки и советская женщина-врач Домна Наливайко, удалось с помощью других заключенных спасти, к сожалению, лишь немногих женщин из числа тех, кого отправляли в газовую камеру. Беззащитные, они были вынуждены молча смотреть, как их товарок поднимали с постелей и уводили. Ужасные сцены, вроде той, которую описывает Александра Саламашенко, ежедневно разыгрывались в блоке № 10 до того дня, когда победоносная Красная Армия освободила Равенсбрюк. Как ужасно и трагично, что многим узницам лагеря не довелось дожить до прихода освободителей и до победы над фашизмом!

Мы заверяем вас, советские друзья, что мы, бывшие немецкие политзаключенные Равенсбрюка, считаем своим долгом во имя памяти о наших дорогих товарищах, погибших в лагере, неустанно бороться за величайшее благо на земле — за мир».



ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Надо рассказать еще одну маленькую историю.

Среди снимков, которые находились в папке армейской редакции, один особенно тревожил и волновал. На нем изображена была светловолосая девочка лет пяти...

Я отчетливо вспомнил историю этой фотографии.

Девочка играла с куклой возле одного из бывших коттеджей, принадлежавших администрации лагеря: в мае 1945 года там проживали советские женщины, которые готовились к возвращению на Родину. Кукла была однорукой, и девочка очень заботилась о ней: то умывала из лужицы возле крыльца, то укладывала спать в тени разбитого тяжелого орудия.

Закатав рукав платьица, девочка показала отштампованный на худенькой ручонке номер — 615222. Мне рассказали, что родом она из Белоруссии. Гитлеровцы расстреляли ее отца-партизана, а мать вместе с ребенком бросили в лагерь смерти Освенцим.

Девочка помнит только, как мама, лежавшая в переполненном блоке, тихо сказала ей: «Галочка, принеси попить». Она пошла за водой и больше маму уже не видела. Но здесь у нее есть другая мама...

Пятилетний ребенок пережил больше, чем иные пятидесятилетние люди, но детское сердце не способно было вместить весь ужас происшедшего. Я подумал тогда: может, и хорошо, что дети быстро забывают горе. Но мы, взрослые, не смеем забывать, чем угрожали человечеству выродки, которые клеймили каторжными номерами ручки малышей, бросали их в лагеря уничтожения. Не смеем забывать никогда!

Что же стало с Галочкой? Где она сейчас?..

Начав поиски, я встретился с Верой Сергеевной Удовенко-Бобковой. Встретился через 13 лет после того дня, когда она вместе с группой других восставших узниц Равенсбрюка помогала нашим воинам очистить лагерь от последних эсэсовцев.

Бобкова — жительница Москвы. Работает она в Мос-горсправке и в Советском комитете ветеранов войны, а дочка ее работает и учится в школе. Дочка Лиля. Но она помнит и Галочку... Дети из Равенсбрюка.

И тут я узнал о благородном подвиге Веры Бобковой. Но расскажем все по порядку.

Глубокие продольные морщины пролегли на лбу Веры Сергеевны. Когда я смотрю на эти морщины, на лицо, еще сохранившее следы степной южной русской красоты, передо мной встает образ героического Севастополя, о котором Вера Сергеевна мне много рассказывала.

Эвакуатор военно-морского госпиталя Вера Бобкова отвозила раненых бойцов на пристань. Она постоянно торопилась: надо было успеть к отходу кораблей, и никакие налеты фашистских самолетов не могли помешать ей. Когда госпиталь разбомбили, пришлось перебираться в штольню за городом. Мокро и грязно было в штольне. Куда положить раненых? Медработники госпиталя решили заасфальтировать пол. Но котел, в котором варился асфальт, стоял на улице, а место это было пристреляно фашистами.

От котла до штольни — двадцать метров. Бобкова, медсестры, санитары и санитарки под пулями таскали к штольне ведра с тяжелым горячим асфальтом, обжигая ноги и руки. За неделю женщины превратили пещеру в благоустроенное помещение, где можно было делать даже хирургические операции.

Скольким солдатам, матросам спасла жизнь рядовая труженица войны Вера Удовенко! Но она не считала это подвигом. Просто выполняла свой долг — до самой последней минуты, когда ее, обессилевшую, охромевшую от ожогов, фашистам удалось захватить в плен. Но и в плену Вера Сергеевна оставалась стойкой и мужественной. Такой ее знали подруги по Равенсбрюку.

В холодный февральский день 1944 года в Равенсбрюк прибыл очередной транспорт. На открытых платформах находились дети. Обмороженные, опухшие... Это были сыновья и дочери умерщвленных в концлагерях партизан и командиров Советской Армии, а также бойцов Сопротивления европейских стран. Дети избежали участи родителей, но все равно их ожидала медленная смерть. Детей наравне со взрослыми в четыре часа утра выгоняли на аппель, выгоняли даже тех, кто был болен.

У детишек не было сил стоять,. Подламывались их худенькие ножки. Они плакали...

Бобкова и другие русские женщины слышали этот разрывающий сердце детский плач, заглушаемый ругательствами лагерных надзирательниц, свистом ударов.

Нет, нельзя молчать! И вот первая вспышка протеста: «Мы требуем, чтобы детей освободили от аппелей!» Весь лагерь поднялся, чтобы поддержать требование русских. Эсэсовцы вынуждены были уступить. Однако издевательства над детьми продолжались. Их больше не выгоняли на улицу, но им устраивали ночные аппели в блоках. Детей будили, сонных заставляли стоять. Они шатались, падали, ударялись лобиками о край стола. Дети все время болели. Похожи они были на скелеты: еще бы, ведь им не выдавали полностью даже той жалкой порции похлебки и кофе, которую получали взрослые.

И снова взбунтовался Равенсбрюк. Русские женщины объявили голодовку. Француженки, чешки, польки присоединились к ним. И еще одна уступка была вырвана у тюремщиков: русским узницам разрешили взять часть детей к себе. «Но кормить их вы будете сами!» — злобно предупредили надзирательницы.

Дочерей Советской страны это не остановило.

Надзирательницы были поражены: сумасшедшие эти русские. Сами ходят голодные, кожа да кости, а еще берут на себя заботу о чужих детях...

Бобкова работала санитаркой в ревире—больнице. На кухне у нее была знакомая немка Грета, сочувствовавшая заключенным. Еду разносили в тяжелых красных обливных чашках. Вера Сергеевна ходила с этими чашками по палатам, но никто даже не предполагал, что три-четыре лишние чашки, налитые Гретой, прятались до вечера в коридорчике в шкафу. Вечером их содержимое получали дети. Другая знакомая Бобковой — чешка Инка имела доступ к аптеке. Там хранилась глюкоза. Ночью таблетки были в руках у Бобковой. Какое это счастье — раздать лакомство малышам, увидеть, как радостно загораются у них глазки!

Для Веры Сергеевны были одинаково дороги все ребята лагеря. Но особенно привязалась она к одной девочке в туберкулезном блоке —самой маленькой из всех: на вид ей было не больше двух лет. Жизнь едва теплилась в ее воспаленных глазках. Как жалобно стонала девочка! Этот стон, где бы ни находилась Бобкова, все время звучал в ее ушах. И Вера Сергеевна стала по ночам приходить дежурить около Лили.

Однажды утром к туберкулезному блоку подъехала крытая черная машина. Сейчас 'будет проведена очередная «селекция»: отберут самых слабых, беззащитных и отвезут в газовую камеру. Страшное предчувствие сжало сердце Бобковой.

Что делать? Что делать?! В блок уже не войдешь: у дверей эсманы, лагерная полиция. Бобкова побежала вдоль стены блока. Одно окно было открыто. Она влезла на окно и увидела знакомую — Мусю Чернышук. Палачи еще не успели дойти до этого ряда коек. «Муся, дай мне Лилю, скорее!» И вот уже детское тельце, завернутое в одеяло, в руках Бобковой. Прижимая к груди дорогую ношу, она побежала от барака. У себя в блоке легче спрятать... Девочка будет жить! Вот так же спасали детей и другие русские женщины.

Я пришел к Вере Сергеевне домой и показал ей снимки, сделанные в Равенсбрюке.

— Галочка!—улыбнулась она, сразу узнав беленькую девочку с отштампованным номером на ручке.— Теперь она уже невеста. Мама ее, Мария Петрушина, была недавно у меня, Галкину карточку приносила. По-дождите...

Вера Сергеевна порылась в бумагах на столе и протянула мне снимок. Я увидел светловолосую миловидную девушку в аккуратной шерстяной кофточке с выпущенным поверху белым воротничком.

— Думаете, просто было нашей Марии вырастить ее здоровой? Галочка у нее болела: наследство проклятого лагеря. Но Мария молодец: пошла в Моссовет, получила для Гали длительную путевку в хороший санаторий, там ее и вылечили. Смотрите, какая красавица! Школу окончила, теперь на фабрике работает. А вот этот — Бобкова показывает мне другой снимок — наш Леня. Его усыновила моя подруга по лагерю Лидия Федоровна Безногова. Леня говорит: «Не та мать, что родила, а та, что воспитала».

Лида, бывало, сама не поест, а ему свой паек хлеба отдаст. После освобождения повезла она его к себе на Родину, в Крым, в Белогорский район. Она там работает в сельпо, а муж — колхозным механиком. Он тоже полюбил мальчика. Научил его управлять машинами. Парень вырос хоть куда. Сейчас в Советскую Армию пошел служить.

Негромко звучит голос рассказчицы. Вспоминает имена, судьбы подруг... Да, уходили на фронт юными девушками, а вернулись из плена с ребятами. Порой приходилось ловить на себе недоверчивые взгляды. Разве расскажешь каждому, что пришлось пережить и кто эти дети? Но, несмотря на все испытания, женщины остались до конца верны материнскому долгу. Они вырастили своих питомцев и вывели их на широкую дорогу жизни.

Ежегодно 30 апреля все матери — бывшие узницы Равенсбрюка получают телеграммы: поздравляют друг друга с днем рождения приемных сыновей и дочерей...

— Вера Сергеевна, почему 30 апреля?

— А вы разве забыли? 30 апреля 1945 года нас освободила Советская Армия!

В комнату вошла темноокая девочка-подросток с косами, обняла мать.

— Как занималась сегодня? — спрашивает Вера Сергеевна.— Хорошо? Ну, молодец. Сейчас кушать дам.

Я уже знаю, кто эта девочка, и не задаю вопросов. Не нужно бередить раны прошлого. Пускай не омрачает оно светлую юность девочки, которая внешне, может быть, и не очень, но чем-то внутренним, душевным — сия-нием глаз, порывистой нежностью — так похожа на свою беспокойную, хлопотливую маму...

<< Назад

Вперёд >>