Итак, мы летим в Берлин. На аэродроме нас встречают старые знакомые — Эмми Хандке, Марга Юнг, переводчица Маргарита... Встречающих много. Мы
Город Фюрстенберг. Возле него был расположен концлагерь Равенсбрюк, долго жмем им руки, обмениваемся беглыми фразами.
Уже на следующий день, 25 апреля, паломническая поездка в Равенсбрюк.
25 апреля мы встали рано, — от Берлина до Ра-венсбрюка около ста километров."
За завтраком к нашему столику подошла женщина.
— Пани Мария Запотоцка хотела бы вас видеть, —сказала она мне, указывая на противоположный конец зала.
Мы направились туда.
— Здравствуйте, пани Запотоцка, — начала я.
— Мама Запотоцка! — смеясь прервала она. — Меня все так называют. Только она, моя дочка, — Запотоцка показала на сидящую с ней женщину, — называет меня просто мама.
Мы обнимаемся, целуемся и смотрим друг на друга. Конечно, я хорошо помню ее по лагерю, только фамилии ее там не знала.
— Наверно, вы обо мне никогда и не вспоминали за эти двадцать лет? — спрашивает она.
— Представьте себе, вспоминала! Когда я была в гостях у Розы Тельман, она показывала мне ваш подарок и мы говорили о вас.
Я и не ожидала, что доставлю такое удовольствие пани Марии. Лицо ее засияло.
— О, мы тогда с мужем долго выбирали подарок для Розы, собираясь к ней в гости.
Пани Мария говорила по-русски, и мы, наверно, долго просидели бы с ней, если бы не надо было ехать. Нас уже торопили.
И вот мы едем в Равенсбрюк. Сердце бьется стесненно и беспокойно. В городе Фюрстенберге видим памятник погибшим здесь русским воинам. Я впервые около него. В волнении, молча возлагаем венок к его подножью. Здесь лежат воины, отдавшие жизнь за наше освобождение.
На границе Фюрстенберга и Равенсбрюка, на открытой площади высится каменная группа: изможденные женщины-заключенные несут ребенка на носилках, за платье одной из них цепляется другой ребенок...
Едва въезжаем на площадь Равенсбрюка, раздаются звуки траурного марша. Делегаты Советского Союза возглавляют траурное шествие к памятнику погибшим в лагере. Мы возлагаем наш венок, а затем идем к трибуне. Ирина Левченко поднимается на нее, ей скоро выступать, мы же смотрим вокруг и сразу находим знакомых. Объятия, поцелуи... Рядом с нами группа бельгиек и француженок. Ко мне подходит невысокая черноглазая женщина лет сорока:
— Мадам, я Пьеретт Пуаро. Вы меня не узнаете? Что-то далекое, чуть знакомое видится мне в ее глазах, выражении лица...
— Я читала в «Юманите» о вашем сыне, — отвечаю я.
— О, мадам!.. — В этом возгласе слышится удовольствие и радость. Пьеретт вынимает фотографию, надписывает и протягивает мне: — Средний, в очках, мой сын.
Теперь я говорю «О, мадам!» —и мы горячо пожимаем друг другу руки.
Я очень хорошо помню заметку, напечатанную в «Юманите» 24 сентября 1963 года.
«Ги Пуаро. Этот призывник — один из младенцев, родившихся в Равенсбрюке и оставшихся в живых. Воинское присутствие в Лонгви освободило его от военной службы. На удостоверении личности призыв-ника Ги Пуаро офицеры воинского присутствия в Лонгви прочитали вчера утром редчайшую запись: «Родился в Равенсбрюке».
Только трое маленьких французрв из тысяч детей, явившихся на свет в страшном лагере смерти, не погибли в печах крематория.
Ги Пуаро был освобожден по следующим причинам: послужной список матери, обстоятельства его рождения и, наконец, он сам, бывший заключенный, инвалид на 75 процентов».
Ги Пуаро родился 11 марта 1945 года. За восемь месяцев до того нацисты арестовали его отца, бывшего узника, который прятался на одинокой ферме, неподалеку от Тула, где жила и его жена — Пьеретт Пуаро. Через месяц после этого ареста — 18 августа 1944 года нацисты пришли на ферму снова, уже за Пьеретт. В течение нескольких лет она принимала участие в организации побегов заключенных и помогала борцам Сопротивления. Ферму сожгли, а Пьеретт Пуаро увезли сперва в Эскрув, а затем в»тюрьму Карла III в Нанси, в Струтов и, наконец, в зловещий лагерь Равенсбрюк.
Только после ареста, во время своего тягостного пути в ад, она узнала, что должна стать матерью.
Несмотря на отвратительную пищу и грубое обращение, Пьеретт смогла родить ребенка. Ее выходили подруги по лагерю.
Чтобы тюремщики не вырвали ребенка из рук матери, заключенные прибегали к тысячам хитростей. Матери немки, русские, француженки, польки, у которых дети умерли, кормили его по очереди.
В самом конце войны перенаселение в Равенсбрюке было такое ужасающее, что появилась возможность спрятать ребенка. Так прошло сорок дней.
Наконец 23 апреля несколько женщин репатриировались в Данию. Среди них — больная Пьеретт Пуаро.
В тот момент, когда санитарный транспорт двинулся, одна из подруг передала матери клеенчатый мешок, в котором был спрятан ее сын.
Несмотря на заботливый уход, здоровье Ги осталось плохим.
«Юманите» писала далее:
«В живых остались только три младенца из Равенсбрюка: Ги Пуаро, Сильвия Эльмер и Жан-Клод Пассера. Трое из тысяч.
Сильвия поступила вчера в лицей Сен-Жермен-ан-Ле. Мама рассказывала ей, как ее прятали целый день среди мертвых младенцев, чтобы спасти от ненавистных фашистских мучителей.
Жан-Клод уже закончил учебу. Он родом из Кар-мо (Тарн), работает металлургом.
Мадам Ренэ Миранда, председатель Содружества бывших заключенных Равенсбрюка во Франции, сказала нам, что все трое состоят членами Ассоциации узников Равенсбрюка. «Мы их очень любим и они любят нас. Они считают нас своей семьей...»
«Юманите» писала о французских детях, а я вспомнила нашу маленькую Викторию. И рядом со мной была Стелла. Молодой бельгиец говорил ей:
— У меня, как и у вас, мать умерла здесь, в концлагере. Я приехал в Равенсбрюк поклониться могиле, где среди тысяч других покоится и ее прах.
Ко мне подходит француз Шолэ. Восемь лет назад мы познакомились с ним здесь, в Равенсбрюке. Как и тогда, он кладет цветы к печам крематория, где погибла его жена Ивонна Шолэ.
Кто-то тянет меня за руку и предлагает место рядом с собой на скамейке. Я с трудом узнаю Марту Дерюмо, как она изменилась! Мы обнимаемся. Марта очень взволнована, в ее глазах слезы. Сидим рядом. Марта достает из сумки групповой снимок, датированный 1927 годом. Я с огромным интересом смотрю на него. Вижу совсем молодую Марту и около нее Н. К. Крупскую, Клару Цеткин и еще других, уже незнакомых мне женщин. Марта показывает на одну из них и, немного коверкая слова, называет:
— Артюхина Шура.
— Мой друг, — добавляет она.
Потом я узнала историю этой фотографии от Александры Васильевны Артюхиной — старой большевички, бывшей в двадцатых годах заведующей женотделом ЦК партии. В 1927 году в Москве проходил съезд советских женщин. На съезде выступали видные деятели партии — М. И. Калинин, А. В. Луначарский, Н. К. Крупская. Было много делегаток из зарубежных стран. Марта Дерюмо — активная коммунистка представляла женщин Франции.
После съезда проходили совещания в Коминтерне. Ими руководила Клара Цеткин. Тогда, в Москве, Марта и подружилась с Артюхиной. Советские и зарубежные делегатки снимались вместе, и Марта Дерюмо сумела сохранить дорогую ей фотографию во всех бедах и испытаниях.
В Равенсбрюке Марту знало множество женщин. Она была очень популярна в лагере. Имя ее произносилось с большим уважением. Кто она, я узнала значительно позднее из писем Эрики Бухман. Читала я о Марте и в брошюре Нанды Херберман о Равенсбрюке.
...Это было в 1942 году. Работницы бани и ревира сообщили, что во вновь прибывшем транспорте оказалась тяжело больная француженка. Эсэсовский врач, осмотревший ее, жестко сказал:
— Руку надо отнять.
Из бумаг товарищи узнали, что новоприбывшая Марта Дерюмо — один из видных борцов Сопротивления. И сразу же началась борьба за нее. Заключенные врачи исследовали больную, у нее уже было заражение крови. Надо было бороться за жизнь Марты не только со смертью, но и с фашистскими врачами.
Товарищи спасли Марту Дерюмо, и она стала организатором Сопротивления и в лагере. Работала она в бане, через которую проходил каждый заключенный, поступивший в Равенсбрюк. Таким образом, все сперва узнавали Марту Дерюмо.
«Для того, чтобы мы могли понимать друг друга, она училась немецкому языку. Помогая где только можно, наша подруга приобрела любовь заключенных всех национальностей.
Когда приходили французские транспорты, без помощи Марты невозможно было сохранить жизнь хоть части этих женщин», — писала Нанда Хербер-ман.
А Эрика добавляла:
«Ревир и баня в Равенсбрюке были важнейшими местами работы Сопротивления. Поэтому большое значение имело то, что в бане работала именно Марта Дерюмо. Мне приходилось почти ежедневно сталкиваться с ней во время моего двухлетнего пребывания в штраф блоке и позднее — как блоковой в туберкулезном бараке. Для заключенных было очень важно почаще мыться, так как команды штрафблока выполняли самые грязные работы в лагере.
Лагерное руководство распорядилось, чтобы заключенные мылись раз в четыре недели. Марта Дерюмо очень помогала нам. Она пользовалась всякой возможностью, чтобы устраивать баню для наших девушек.
Штрафной барак был завшивлен, а его жители могли менять белье только через четыре-шесть недель. Но организованные Мартой Дерюмо товарищи, работающие в кладовых, меняли одежду каждый раз, как только девушки мылись в бане.
Благодаря помощи Марты я могла организовать встречи политических заключенных-штрафников с друзьями из других блоков.
Марта Дерюмо (справа) и Ренэ Миранда Лаваль.
От Марты, кроме того, я могла всегда знать, когда будет теплая вода. В последние годы в Равенсбрюке вода отпускалась очень скупо. Однако Марта много раз организовывала подачу горячей воды даже в умывальную штрафблока, с тем чтобы тяжело больные люди могли помыться.
Я нашла в Марте Дерюмо умного и готового помочь товарища. Для меня было очень важно получать политические известия. Марта информировала меня обо всем, что знала сама. От нее известия шли дальше, к другим товарищам в лагере. От нее я получала бумагу и карандаши, мазь от чесотки и хлеб для заключенных штрафблока, все очень важное и необ-ходимое.
Ее готовность помочь, ее спокойная и милая манера говорить с заключенными, теплый взгляд ее глаз запомнились надолго. Марту любили и уважали не только в лагере, она и сегодня является для нас образцом борца, исполненного глубокой человечностью, настоящего коммуниста».
Мне рассказывали французские товарищи, что в апреле 1945 года Марта Дерюмо сумела сообщить швейцарскому и французскому радио о положении в концлагере Равенсбрюк и призвала к спасению оставшихся там заключенных.
Вернувшись на родину, Марта тотчас включилась в политическую работу. Она была одно время мэром города Лилля.
Все это я вспомнила, глядя на Марту. Я горько жалела, что плохо говорю по-французски. Столько хотелось сказать ей! Но уже начинался митинг. Его открывала Эмми, и первое слово было предоставлено Ирине Левченко.
— Я вспоминаю весну сорок пятого года, — говорила Ирина. — Был апрель. Механизированный корпус, в котором я служила, подошел к Одеру. Как вам рассказать о том едином порыве, который владел всеми нами, советскими танкистами, когда мы рвались через Одер. Сутки, вторые шел тяжелейший бой. Мы знали — осталось совсем немного до конца войны. А в те дни, когда мы дрались на Одере, фашистские палачи выгоняли из концлагерей Равенсбрюка и Сак-сенхаузена узников, строили их в колонны смерти. Вы не знали, успеем ли мы вас спасти. Но мы знали, что мы должны успеть. И мы успели.
Я помню женщин и мужчин в одеждах узников на дорогах и в лесах, в городах Нейсшрелиц, Плау, Грабов, Шверин. Это были спасенные с марша смерти.
Я впервые познакомилась с узницами Равенсбрюка в тот момент, когда они стали бывшими узницами, когда они узнали свободу.
И через двадцать лет я и мои товарищи-танкисты пронесли в сердцах память об этих встречах.
Суровая память о прошлом не оставляла нас — тех, кто сражался в армии, и тех, кто страдал и боролся в концлагерях. Мы знаем, что такое фашизм, что несет он человечеству; мы знаем, сколько страданий приносит людям война.
Сегодня, через двадцать лет после Победы, призрак войны витает над миром. Память о погибших, память о перенесенных муках требует от нас борьбы за настоящее и будущее.
И самое главное в этой борьбе — отстоять мир, со-? хранить мир на земле, чтобы никогда больше не повторялись ужасы войны...
Митинг продолжается. Говорит представительница Франции Ренэ Миранда Лаваль. Многие плачут. Мне передают: «Вас разыскивает Мари-Клод». Но как встретиться в этой многотысячной толпе?
После митинга мы ходим по Равенсбрюку, осматриваем музей. Перед входом стоит каменный каток. Им когда-то выравнивали улицы концлагеря. Перед глазами возникает картина: два десятка изможденных женщин впряжены в этот каток. Сбоку идет ауфзерка с хлыстом в руке, следит, как бы кто-нибудь не ослабил свою лямку. Вал катают с утра до вечера, утрамбовывая черную, покрытую шлаком землю...
Аида Алавердян глядит на вал и улыбается сквозь слезы:
— Это мой старый знакомый! Сколько месяцев я таскала его, проклятого! Сейчас-то он совсем нестрашный, даже как будто и не такой большой...
Мы входим в музей. Он расположен в бывшей тюрьме-бункере. Каждой стране отведены одна или две комнаты (бывшие камеры) — и каждая по-своему распорядилась ими.
Всего, конечно, не запомнишь! Есть комнаты, увешанные портретами погибших и фотографиями — картинами лагерной жизни. Есть комнаты, напоминающие маленькую часовню, почти пустые, полутемные, с букетом цветов у приспущенного знамени.
Есть общие экспозиции: макет концлагеря, выставка книг о Равенсбрюке...
Одновременно с нашей делегацией в ГДР прибыла группа советских туристов — бывших заключенных концлагерей, чтобы присутствовать на праздновании двадцатилетия освобождения, а затем познакомиться с Берлином и другими городами.
Мы давно не встречались и, конечно, должны были хоть коротенько рассказать свои новости, посмотреть друг на друга, расцеловаться.
Так вот проходит этот день, полный столь разных впечатлений — тяжкие воспоминания, радость встречи с друзьями и печаль расставания... А вечером еще надо было участвовать в большом приеме.
Как он прошел?..
Соберите сотни женщин, не видавшихся по нескольку лет. Громкие возгласы при встречах подруг, а такие встречи происходят на каждом шагу. Все хотят поговорить, стараются перекричать остальных. Мы ходим по залу, обнимаемся, целуемся, перебрасываемся несколькими словами и кричим. Вот Марта Паука, вы ее теперь не узнаете. Это веселая, жизнерадостная женщина. И не думайте назвать ее старушкой, хотя ей около семидесяти. Но сегодня у Марты тяжело на сердце. В этот день, ровно двадцать лет назад, погиб ее муж, фашисты убили его за несколько дней до окончания войны.
С чешской делегацией: Зденкой, Боженой и Ганкой — нам очень хочется поговорить. Решаем провести вместе один из вечеров.
Мы с Ганкой поглядели друг на друга. «Ой, мамушки, бабушки! Как жизнь убегает!» — сокрушалась она.
Мари-Клод тоже здесь. Мы стоим с ней в уголке. Она ласково гладит меня по щеке, чувствует себя виноватой. Она давно не писала, и я попросила мадам Мари узнать по телефону, жива ли Мари-Клод.
— Ты знаешь, я думаю так, — говорит она, наконец, со смущенной улыбкой, по-русски. — Если я умираю, ты это прочтешь в газетах, а если не читала, значит я еще жива!
— А если мне не попадет на глаза эта газета? Мари-Клод разводит руками, смеется и переводит разговор на семейные дела. Говорим обо всех домашних, затем обсуждаем перспективы стать бабушками. Это заветная мечта Мари-Клод. Несмотря на огромную общественную деятельность, которую ей приходится вести, она полна неизрасходованных материнских чувств.
Прошу Мари-Клод передать Николь мой подарок— симпатичного игрушечного мышонка в коробочке. Я ведь давно его обещала.
Неожиданно мы видим двух полек и узнаем в них Янку и Ирэну. С ними вместе мы работали в Равенсбрюке в шестом блоке. К нам подходит Марта Паука. Мы обнимаемся, становимся в ряд и жаждем фотографа. Подумать только, почти все, кто остался из шестого блока, в сборе! Шестой блок через двадцать лет...
Но здесь никого этим не удивишь. На каждом шагу происходят удивительные встречи.
Уже кто-то подходит к Марте, к Мари-Клод и отрывает их от нашей компании. Прощаемся с польками, впопыхах не спросив даже адреса. Как я теперь жалею об этом!
Провести целый вечер на ногах очень утомительно. Молодежи совсем немного. Раскрасневшаяся Бербель Зефков представляет мне своего мужа и показывает фотокарточки маленького сына Арно.
Наконец, оставшиеся без голоса, усталые от волнения, разговоров и встреч, мы уезжаем с приема.
26 апреля утром Нина Баранова и я были представителями Советского Союза на заседании Международного комитета бывших заключенных Равенс-брюка.
Несколько слов об истории комитета. Первый раз я была на его заседании в 1957 году. Я знала, что главной целью комитета является организация музея в Равенсбрюке. После открытия памятника и музея на территории бывшего концлагеря работа комитета замерла.
Сегодня нам сообщили о состоявшемся в феврале 1965 года в Брюсселе заседании, на котором Международный комитет бывших заключенных Равенсбрюка был восстановлен. Его председателем выбрана Ренэ Миранда Лаваль — председатель Содружества равенсбрюкских женщин во Франции.
Цели и задачи комитета стали теперь значительно шире. Сюда входит работа с семьями погибших, борьба за то, чтобы общественное мнение осудило фашистских убийц и они получили заслуженное наказание. Ведь через четыре года вопрос об амнистии гитлеровских убийц снова будет поднят в Западной Германии.
Задача комитета — борьба против возрождения фашизма, укрепление дружеских связей женщин различных стран.
«Наш голос — голос бывших заключенных Равенсбрюка, — говорилось на заседании, — имеет еще большой вес. Этот голос должен быть везде слышен, мы не имеем права отказаться от ответственности.
Но надо помнить и о том, что за истекшие двадцать лет мы не стали моложе. Мы должны поторопиться написать историю концлагеря и собрать для этого материал изо всех стран!»
На заседании единодушно решили избрать семь вице-президентов комитета — четырех из социалистических стран: СССР, Польши, Чехословакии и ГДР, трех из капиталистических стран: Франции, Бельгии, Западной Германии. А секретаря из Австрии. Получилось поровну.
У нас в Советском Союзе тоже происходят встречи бывших заключенных концлагерей, устраиваемые Комитетом ветеранов войны. Я была на нескольких таких встречах. Уже давно построен памятник в Бухенвальде. Уже давно звонит его колокол. Мир знает «Бухенвальдский набат» Мурадели, но не все слышали, как поют эту песню бывшие заключенные. Поют стоя, держа друг друга за руки. В их исполнении «Бухенвальдский набат» производит поистине потрясающее впечатление. На одной из таких встреч присутствовал сам композитор. Ему в этот день исполнилось пятьдесят семь лет.
Отвечая на поздравления, Мурадели сказал:
— Дома я не отпраздновал бы свой день рождения лучше. Вы не можете себе представить, что значит для меня видеть лица тех, кто стоял перед моим мысленным взглядом, когда я писал «Бухенвальдский набат»!
В 1957 году я побывал в Освенциме, собственными глазами увидел этот страшный лагерь. Я видел там многое: кучи детских ботиночек, мешки с человеческими волосами, где вперемешку с седыми лежали кудри детей...
Мне показали один из блоков и рассказали историю о жившем в нем старом композиторе, писавшем симфонию мира и свободы. Застав его за работой, фашисты вырвали у композитора карандаш и бумагу, а самого его убили. Я нашел здесь клочок оберточной бумаги с несколькими нотами, на последней не было даже хвостика, только кружочек — точка.
Я считаю долгом всех композиторов советских и других стран дописать симфонию, которую не дописал тот, убитый фашистами.
Рассказ Вано Мурадели запомнился, вероятно, всем, кто его слушал.
А в Берлине мы вечером собрались в нашей комнате в гостинице. Мы — три русских, три чешки и две югославки.
На этом «славянском вечере», где разговор велся на русском языке, мы вспоминали пережитое, друзей, приобретенных в лагере.
— Ой, это страшно, страшно, что мы там вынесли! — хватается за голову Ганка.
Конечно, страшно! Почему же теперь мы весело смеемся и обнимаем друг друга? Почему каждая из нас с нетерпением ждет встречи с друзьями по Равенсбрюку? Почему каждая считает своим долгом рассказать, что она делает, чтобы пережитое не могло повториться? Ведь пережитое сроднило нас, соединило навек.
Ганка спрашивает, кто помнит семью Розенберг в Равенсбрюке. Но эту семью мы не знали. Тогда Ганка рассказывает, как однажды Марта Дерюмо сообщила ей, что из Франции прибыла мать и трое детей: Лилиан одиннадцати лет, Роберт восьми и Ан-дрэ трех лет. Отец их погиб во Флоссенбурге. Ганка решила взять над этой семьей шефство. Первое, что она сделала, — это пошла к блоковой:
— Дети мои, и, если что, ты за них ответишь! Каждый- в лагере знал, как трудно там сделать добро и как легко причинить зло! Блоковая поняла — дети не беззащитны. Ганка помогала семье, как могла, и семья выжила. Казалось бы, на том и конец истории, но Ганка сидит перед нами, подперев голову руками:
— Самое хорошее в моей жизни — это почта. Сколько писем я получила от Розенбергов!
Два года назад их семья приехала в Лидице. Ганка тоже была там.
— Лилиан танцевала с Мареком, всем говорила: «Это мой брат, ведь у меня две мамы, одна родная, а вторая лагерная!» Ой, мамушки, бабушки, до чего мне было это приятно!
Мы глядим на Ганку, на ее сощуренные от радости глаза, и лица у всех, так же как и у нее, расплываются в улыбке.
Один из дней нашего пребывания в Берлине предназначен по программе для «заключительных прогулок и покупок». Интересно посмотреть город через восемь лет. Как-то выглядит Берлин? Помню, в 1957 году, проезжая по его улицам, глядя на тянувшиеся кварталами руины, я говорила Эмми Хандке:
— Ничего, если десять лет не будет войны, вы здесь все измените.
Эмми мягко улыбалась:
— Посмотрим, посмотрим...
Теперь руин в Берлине нет. Лишь в центре, на площади, стоит разрушенная церковь, оставленная как памятник войны. Зато бесконечно тянутся кварталы новых домов. Те жилые массивы, которые я видела в 1957 году, мои подруги уже называют «старыми».
Если же я где-либо замечала старый дом с облупившейся штукатуркой, Маргарита объясняла мне, что это частный дом — частные дома еще есть в Берлине, — хозяин пока не привел его в порядок, но он имеет право получить на ремонт ссуду от государства.
Знакомясь с городом, мы узнавали многое. В Берлине, например, имеются тысячи мелких мастерских и предприятий, разгружающих легкую промышленность. Нам объясняли: «Что ж, цены государственные, сырье отпускает государство, за свой труд работающие здесь получают по выработке. Немцы привыкли, чтобы на вывеске красовалось имя деда, отца, а потом сына... Не стоит разрушать старые традиции...»
Кроме Трептов-парка, где стоит могучая фигура советского солдата, держащего на руках спасенную им немецкую девочку, мы побывали на кладбище советских воинов в районе Панков. На гранитной стене при входе высечены слова: «Смерть и кровь советских героев, горе и слезы матерей, вдов и сирот не пройдут напрасно, они зовут к борьбе за прочный мир между народами». В конце кладбища памятник — мать возле убитого сына. Бесчисленные могилы с именами погибших. Отдельно у стены еще одна братская могила — это концлагерники, боровшиеся с гитлеровцами. Надпись на доске кратка: «Они не покорились фашизму. Любовь к Родине, верность своему народу были для них сильнее смерти».
Мне очень хотелось встретиться с капитаном Макаровым, бывшим комендантом города Фюрстенберга, который одним из первых советских воинов был в Равенсбрюке и очень помог нам после освобождения. Мы с Борисом Сергеевичем Макаровым переписываемся несколько лет. Я знаю, что, прочитав в «Комсомольской правде» статью «Роза Тельман ищет своих друзей»., он написал ей, и до самой смерти Розы вел с ней оживленную переписку.
Когда Ирма Тельман приезжала в Москву, капитана Макарова вызывали для встречи с ней.
В последних своих письмах Борис Сергеевич писал мне, что Ирма Тельман пригласила его на празднества в ГДР, и мы рассчитывали повидать здесь друг друга через двадцать лет. Но я не знала, где искать Бориса Сергеевича... (Забегая вперед, скажу, что капитан Макаров был вместе с советской делегацией на военном параде в Берлине 8 мая, а затем ездил с Ирмой Тельман в Фюрстенберг и Равенсбрюк.)
Почти все делегаты разъехались. Рано утром 2 мая должны уезжать и мы. Значит, до этого мы сможем, посмотреть первомайскую демонстрацию в Берлине.
И вот мы на площади Маркса—Энгельса.
Гостей на трибунах много — из Африки, Монголии, Объединенной Арабской Республики, Югославии.
Берлинцев видно сразу, они предусмотрительно идут с пледами и подушками для сидения. Последнюю неделю погода была плохая, вчера лил дождь.
Народ уже заполнил площадь и пространство между трибунами. Пионеры в белых рубашках с синими галстуками приветствуют Вальтера Ульбрихта и преподносят цветы.
Бьет девять часов, и над площадью взлетают сотник голубей. Вальтер Ульбрихт произносит речь. Трибуна! напротив нас запестрела флагами и цветами. Солнце сегодня не прячется в облаках, оно припекает вовсю.
Майская демонстрация идет мимо трибун. В ней очень много детей, и это делает ее особенно радостной и волнующей. Большинство ребят держат родителей за руки, некоторые, так же как и у нас, сидят на плечах отцов.
Звуки оркестра разносятся, кажется, по всему Берлину. Красные знамена и трехцветные флаги ГДР, как костры на ветру.
Студенты несут портреты: Маркс, Энгельс, Ленин, Тельман, Либкнехт, Бебель...
Едут две большие платформы: на одной макет разрушенного рейхстага, советский солдат держит на его верхушке красное знамя, а на другой — группы немецких и советских воинов вместе. В центре платформы немецкий и советский солдаты подают друг другу руки. Разгром фашизма стал основой их дружбы.
Еще две платформы. На скамьях сидят пожилые женщины. На боках платформы надпись: «Мы заложили фундамент для новой жизни!». Эти женщины двадцать лет тому назад расчищали руины Берлина и начали восстановление.
А народ все идет и идет. Идут женщины с детьми, многие везут детей в колясках. Звучат барабаны и фанфары. Пионеры выходят на площадь. Только отличники удостоены этой чести — проходить строем перед трибуной.
Долго длится шествие, показывающее сплоченность народа, новые традиции, вошедшие в жизнь, достижения и силу молодого социалистического государства.
Под этим впечатлением мы и прощаемся с Берлином. За двадцать послевоенных лет ГДР залечила раны и превратилась в мощное, крепко стоящее на ногах государство. Радостно сознавать это, радостно, что многие наши подруги — борцы против фашизма—вложили и вкладывают все силы в строительство своего нового социалистического отечества.
Борцы остаются борцами. Время не в силах погасить сердца, бьющиеся стремлением к миру и счастью людей.
