В апреле 1965 года я снова еду в Москву. Меня вызвал туда телеграммой Комитет ветеранов войны. Об этой телеграмме я уже писала на первой странице книги.
Нам предстоит поездка в ГДР, а пока мы сидим с Ниночкой Барановой и делимся вестями о друзьях из Равенсбрюка.
— Как Верка? — спрашиваю я.
— Ох, Верка!
Нина улыбается, глядя вдаль, будто видит там Веру такой, какой мы ее знали два десятилетия назад.
— Она и осталась такой же. А вы помните историю с деревняками? — спрашивает Нина.
Еще бы не помнить! Мы обе смеемся. Собственно, виновницей истории с деревняками была другая наша девушка, Лида, но Вера сумела и тут стать главным действующим лицом. Такой уж у нее характер, все ее касается, ни от чего она не может стоять в стороне.
Дело было в Равенсбрюке, мы сидели в карантине.
Что Лидушка очень рассеянная, мы все хорошо знали, и, когда утром Лида заявила, что у нее украли деревняки, мы в один голос советовали ей хорошенько поискать. Искала Лида старательно и нашла вместо своих старые, рваные, страшные ботинки, ходить в которых было невозможно. У всех сразу мелькнула мысль — обменяли! И всех охватило негодование. Мы чуть не последними пришли на аппель, а после него долго высматривали на ногах женщин пропавшие ботинки.
Верка с Лидой пропустили почти всех, прежде чем увидели у одной немки почти новые парусиновые деревняки: такие, какие пропали у Лиды.
Пока мы получали завтрак, Лида пошла за немкой. Когда вернулась, щеки ее пылали.
— Это она, она украла, — шептала со слезами на глазах Лида, — я спрашивала о ней, говорят она из бывших надзирательниц — ауфзерок, за какую-то провинность отправлена в лагерь...
— Какая наглость! — твердила Верка своим низким голосом. — И здесь будет делать все, что хочет! Нет, эту гадину мы проучим!
Вскоре Верка сообщила нам свой план и распределила роли. Во время вечернего аппеля, когда в дверях бывает страшнейшая давка, Вера и Лида, встав по бокам бывшей ауфзерки, приподымут ее, а мое дело быстро, нагнувшись, стянуть ботинки с ее ног. Наш тыл будет охранять Ефросинья Сергеевна и другие девочки. Мы даже прорепетировали раза два этот спектакль, а потом разыграли его как по нотам. Однако немка приметила Веру и Лиду, пожаловалась на них блоковой. Вот вижу, как та тащит их куда-то, возможно в канцелярию... Я бросилась следом. Я не жа-лею вежливых слов и сообщаю блоковой о том, что девочки — русские военнопленные и не могли совершить ничего плохого. Я смотрю на бло-ковую невинными глазами. Она уже знает, что я — врач, говорю по-немецки, и в уме, должно быть, прикидывает, стоит ли ссориться со мной и с военнопленными. Решает, видимо, что не стоит, и поворачивает обратно в блок. Девчонки идут следом. Глаза у них опущены, вид покорный. Дай им боже подольше удержаться от смеха и не фыркнуть.
Веселые и довольные собой мы пошли в спальню. Там еще раз поговорили о пережитом за день.
— Лидушка, прячь ботинки получше, чтобы опять их кто-нибудь не утянул! — советовали мы, ложась спать.
— Не беспокойтесь, я их теперь под матрац спрячу, в головах, — торжественно обещала Лида и вдруг охнула. Мы взглянули на нее: глаза у Лиды выпучены, взгляд устремлен под матрац. Все сейчас же полезли посмотреть, что ее так напугало: под матрацем спокойно лежала пара новых парусиновых де-ревняков, точно таких же, как были у Лиды сейчас в руках.
Мы тряслись от смеха, ругали Лиду почем зря и долго обсуждали новый проект: как подкинуть бывшей ауфзерке отнятые у нее деревняки...
И через двадцать лет мы смеемся, вспоминая этот случай. Потом говорим о том, как сложилась жизнь девочек дальше, и тут нам не до смеха.
Вскоре их увезли из Равенсбрюка в лагерь под Лейпцигом. Начальник лагеря — сухопарый эсэсовец, они ему сразу же дали прозвище «гусак» — и старшая ауфзерка пришли в блок. Одна из девушек сразу объявила, что работать на фабрике, готовящей военную продукцию, военнопленные отказываются. Тогда «гусак» пообещал дать им такую работу, что они через неделю будут валяться у него в ногах и проситься на фабрику, но уже поздно будет.
Из наших девушек организовали штрафную бригаду и послали на строительство: они копали ямы для канализации, делали фундаменты для бараков, разгружали строительные материалы.
Рабочий день начинался с четырех часов. Возвращались с работы в восемь-девять часов вечера и почти ежедневно по два-три часа стояли штрафные аппели: то не так прошли по городу, то радовались воздушному налету... Однажды надсмотрщику — вахтману показалось, что они работали еще мало, он решил установить норму. Если не выполнят, он оставит их «оне фрессен, оне тринкен» (без жратвы, без питья).
Девочки решили, что, если он в обычное время не даст есть, они вообще откажутся от обеда. Так и вышло, целый день они работали без пищи и воды. Возвращаясь вечером в лагерь, несли бачки с едой, к которой не притронулись. У всех голова кружилась от голода, ноги подкашивались... И все знали, что в лагере их еще ожидает кара.
Начальник лагеря назначил им четыре часа штрафного аппеля, а бачки с едой отправил в другой блок. И тут сказалась солидарность заключенных женщин, их уважение к русским военнопленным. Все были голодны, но бачки никто не брал. Их носили из блока в блок, и везде от них отказывались. Наконец, в одном блоке еду взяли, но после штрафного аппеля женщины принесли бачки нашим девочкам.
Однажды девушки узнали, что готовится транспорт для уничтожения. В списках назначенных к отправке оказались две из их группы. Девушки решили не отпускать их одних, а идти всем. Опять начались угрозы, побои. Все-таки девушек на транспорт не отправили. Их группу так до конца и не разъединили.
Фронт с каждым днем приближался. 15 апреля, среди ночи-, девушек выстроили и куда-то погнали. Десять суток они были в пути.
— Милая Антонина Александровна, — говорила мне как-то Нина, — ведь нам и до этого приходилось видеть много ужасного, но эта дорога была хуже всего!
Вы представляете, мы шли десять дней почти без еды, спали под открытым небом. Если кто-нибудь начинал отставать, его тут же на наших глазах пристреливали. Уже в первые сутки вся дорога была усеяна трупами! Голодные женщины бросались к буртам сырого картофеля, и их тут же расстреливали из автоматов. И вот в один из таких дней у нас упала Зина. Пришлось нести ее на руках, хотя сил совсем не было. Только очнулась Зина, упала Маша.
Когда нам дали короткий привал, на площадку въехала телега, нагруженная брюквой. Сверху сидели два эсэсовца. Они кидали брюкву на землю, но стоило женщинам броситься к еде, эсэсовцы расстреливали их из автоматов.
На десятый день пути нас пригнали в какой-то сарай, набитый соломой и сельскохозяйственными машинами. Утром дали по нескольку вареных картошек. Большинство уже не могло подняться. Мы бы наверное все погибли там, если бы неожиданно части Советской Армии не освободили это местечко.
Верке повезло. Первый советский солдат, которого она увидела, оказался знакомым. Он ее направил в госпиталь, где она и пролежала около двух недель.
О дальнейшей судьбе Веры я уже знала. Когда в журнале были напечатаны мои воспоминания, Вера мне написала:
«Спасибо Вам за теплые слова обо мне, верю, что говорили Вы их от чистого сердца. Меня удивляет только, как Вы ухитрились запомнить имена, фамилии, ведь Вы не вели никаких записей ни в Люблине, ни в Равенсбрюке.
Мне очень хотелось бы знать о судьбах тех, кто остался тогда с Вами в Равенсбрюке. Где-то милая Ефросинья Сергеевна? Живы ли Лиза, Шура и Маша? Очень прошу Вас поделиться со мною известными Вам адресами девочек, как когда-то делились последним куском.
Но в первую очередь сообщите о себе. Я ясно представляю Вас, но только такой, какой Вы были в Равенсбрюке. Не сомневаюсь, что Вас удивит мой адрес: Якутская область, Верхоянский район. Такая даль! Но как была я романтиком, так и останусь на всю жизнь, наверное. После того как я окончила педагогический институт, мы с мужем стали поклонниками Крайнего Севера. Муж у меня моряк и такой же непоседливый, неуемный фантазер, как и я. В общем, два сапога — пара. У нас уже двое детей — Наташа и Леночка, но возим с собой мы только старшую. Несмотря на то, что мне уже исполнилось 34 года, все продолжаю «чудить». Когда приехали на новое место — новый прииск, выяснилось, что школа здесь только начальная, да и то на двадцать учащихся, две учительницы уже есть... Посидела я дома четыре месяца, на Севере это ужасно, и решила найти себе здесь дело — окончила курсы машинистов бульдозера и теперь бульдозеристка. Хожу в мазуте и копоти, работаю, случается, и по десять часов в день. Тяжело, конечно, но зато чувствую, что приношу пользу, не ем зря хлеб. В общем — я обладательница двух дипломов, при этом таких разных, что меня многие из окружающих считают или немного «тронутой» или слишком уж экстравагантной.
Ну, а теперь позвольте попрощаться с Вами, как четырнадцать лет назад.
Целую Вас крепко, крепко. Ваша Вера».
Верка — бульдозеристка! Как она водит тяжелую машину? Я хорошо помню ее узенькие девичьи руки... Правда, позже я узнала, сколько было в этих руках силы и ловкости.
Говорила Верка медленно, важно. Голос у нее низкий, настоящее контральто. Я представляла ее удовольствие, когда, будучи начальником штаба, она по телефону разыгрывала кого-нибудь, принимавшего ее по голосу за мужчину. Наверно, она еще и покуривала, чтобы голос был с хрипотцой!
Верка, Верка! Какая-то ты теперь?
В 1958 году она писала мне о Севере, где поселилась:
«Здесь очень красивые места — суровые, голые горы, поселок внизу весь в снегу, дома заносит чуть не по крышу и занесло бы совсем, да ветер очищает. Топим круглосуточно, поэтому тепло. Едим оленину и северную рыбу. Ходим два-три раза в месяц в кино на фильмы двух-трехлетней давности. Прочитываем все книги и журналы, привозимые самолетом. На-слаждаемся приемником или устраиваем концерты грампластинок.
Кроме того, здесь тоже есть хорошие друзья, с которыми не так страшен черт, как его малюют.
Не знаю, писала ли Вам, что меня избрали председателем поселкового Совета. Кроме того, работаю еще в вечерней школе — это такая нагрузка, что не знаю, как долго я смогу ее вынести. Да только при-дется — назвался груздем... Очень скучаю по своим дочкам, они живут в Магнитогорске у моей мамы. Живут они хорошо, обе здоровы, но все равно сердце у меня не на месте.
Третью зиму любуюсь северным сиянием и не могу привыкнуть — стою, замерзаю на снегу, но оторвать глаз от этой волшебной смены красок, линий, очертаний, все время меняющихся, наплывающих друг на друга, не в силах.
Есть своя красота в этом краю. Весной на сопках много цветов, ярких, красивых, только жаль — без запаха. Летом и птицы появляются, но зимой, кроме куропаток, ничего нет.
Ну, посмотрите, как подробно я написала Вам о своей северной жизни. Очень хотелось бы знать и о Вас все, жду письма. Впрочем, нет, еще больше я жду момента, когда Вас смогу сама обнять и расцеловать, пока делаю это письменно».
Мы виделись с Верой не один раз — и в Москве, и в Ленинграде... Памятью о встречах остались фотографии. Конечно, Вера изменилась. Там, в поселке, где она живет, все называют ее Вера Ильинична, но для меня она осталась все той же Веркой... Бывали у нее и тяжелые минуты. К кому было ей тогда обратиться, если не к друзьям по концлагерю?
«У меня большое горе,— написала она однажды,— физически я здорова, у меня болит душа... Я объясню Вам все. На бюро райкома меня должны были утверждать кандидатом в члены КПСС, и один из членов бюро высказал сомнение — стоит ли меня принимать, раз я была в плену и концлагере. Он считает, что я находилась в концлагере «в более привилегированном положении, чем все», — очевидно потому, что я оста-лась жива. Доказать что-либо я не имела возможности. Была настолько оскорблена, что на сутки потеряла способность говорить и, кроме слез, выдавить из себя ничего не могла, а слезы — не защита, это слабость. Да и какие доказательства я могла предъявить, если моим словам не верят?
Меня не утвердили. Конечно, можно оставаться и беспартийным большевиком, но мне не хотелось быть в стороне от партии! Мне очень тяжело. Поэтому я и прошу Вас помочь мне. Напишите, пожалуйста, все, что Вы знаете обо мне, вспомните, хотя я знаю, что очень неделикатно заставлять Вас пережить все снова. К моему сожалению, я не вижу иного выхода».
Из Москвы, Ленинграда, Барнаула и из других городов Советского Союза полетели письма в Якутию. В них мы горячо защищали Верку, рассказывали о ее достойном поведении в плену...
Тогда в газете «Советская Россия» и появилась статья «В приеме воздержаться», где излагалась вся история Веры.
С тех пор прошли годы.
— Как Верка? — спрашиваю я Нину при встрече.
— В партию ее давно приняли. Работает она сейчас директором вечерней школы рабочей молодежи. По-прежнему депутат поселкового Совета. Ведет большую лекционную работу. Наградили ее орденом за трудовые дела на прииске. К сожалению, редко пишет, — знаете ее...
