В апреле 1961 года я поехала в Париж по приглашению французского содружества бывших заключенных Равенсбрюка. Едва я сделала шаг от самолета, как подошла служащая аэропорта:
— Вы мадам Никифорова?
Она вручила мне телеграмму от Николь. Мышонок хотела первой сказать мне теплое слово на французской земле. «Николь Лотисье приветствует Вас и говорит до скорого свиданья в гостинице».
Мадам Мари и Роз Герэн встретили меня букетами сирени и ландышей. А четыре часа назад я видела снег на московской земле. В Париж я приехала в самое хорошее время. Была весна, цвели каштаны, и я увидела, что их свечи не только белые, но и красные.
В гостинице меня ждало письмо. Николь сообщала, что придет с Жаном в двенадцать часов. Мишлю в этом письме нарисовал корабль «Восток» и написал русские слова, хотя и латинскими буквами: «Здорово! Поздравляю Юрия Гагарина!»
Париж был взбудоражен первым полетом в космос. Газеты пестрели фотографиями нашего космонавта.
Скоро в комнате отеля стало тесно от собравшихся друзей.
Мари-Клод, мадам Мари и Николь с мужем повели меня обедать. В ресторане все меня угощали наперебой. Жан заказал какие-то ракушки и уговаривал попробовать их. Я отнекивалась по-французски: «Не могу». Он по-русски уговаривал меня: «Ти хочу, ти могу!» Мадам Мари ласково гладила мою руку и тихонько шептала: «Может быть, ты хочешь жабьи ножки? »
Жабьих ножек мне тоже не хотелось. Взяв меню, я увидела знакомое слово «рыба» и заказала ее, мысленно моля судьбу, чтобы эта неведомая мне рыба оказалась съедобной. Мои мольбы были услышаны, и я с удовольствием поела.
Но Жану его «ти хочу, ти могу» я припомнила, когда была у них в гостях. После обеда мы уютно устроились с Николь на диване и беседовали. Мне не хотелось, чтобы на этот раз наш язык был «такой бедный», как при свидании в Ленинграде. Я заранее старательно выписала ряд необходимых французских глаголов, повторила слова и настроила себя на французский язык. Мы разговаривали совсем неплохо.
Жан с детьми между тем убрал со стола и, подойдя к нам, предложил Николь вымыть посуду. Я спросила его: «А вы?» — «Я не могу», — ответил он по-французски. Тогда я, сделав самое строгое лицо, сказала по-русски: «Ти хочу, ти могу!» Жан так расхохотался, что дети прибежали посмотреть, что случилось. Мишлю и маленькая Мари-Клод преисполнились ко мне уважением. Видимо, никто раньше не мог заставить их папу мыть посуду.
В каждой стране бывшие заключенные Равенсбрюка создали свои объединения. Во Франции такое объединение называется Содружеством, в ГДР — комитетом, в Советском Союзе существует секция бывших заключенных концлагерей при Комитете ветеранов войны.
Французское содружество устраивает раз в год заседание, на которое в 1961 году были приглашены иностранные делегаты.
Там я узнала, что Содружество объединяет бывших заключенных, защищает их права, когда надо, определяет степень инвалидности (у борцов Сопротивления есть своя поликлиника), хлопочет о пенсиях или пособиях. Мне назвали цифры, поразившие меня. За годы войны из Франции в Германию было выслано двести восемьдесят тысяч женщин, назад вернулось тридцать восемь тысяч. К 1961 году оставалось в живых лишь четырнадцать тысяч. Смертность очень велика, потому что здоровье, подорванное в лагере, в большинстве случаев уже невозможно восстановить.
Содружество заботится о бывших узницах и их детях. К одиноким больным женщинам приходят подруги, помогают по хозяйству, ходят за покупками. К праздникам такие женщины и дети получают подарки...
Откуда Содружество берет средства? Частично за счет членских взносов, частично за счет устройства выставок. Что представляют собой эти выставки? Несколько стендов с фотографиями Равенсбрюка, его за-ключенных. Диаграммы, рисунки... А главное, устные сообщения самих членов Содружества. Друзья рассказывали мне, что они часто выступают в Париже, разъезжают по всей Франции, если удается раздобыть машину. А это удается обычно благодаря одной из членов содружества — Жоржетт, — у нее своя машина. Сговариваясь заранее со школой, деревней, фабрикой, они выезжают туда с выставкой и рассказывают о Равенсбрюке.
— Порой мы не можем прямо агитировать — это уже политика, нам могут запретить выступать, но мы рассказываем о своем пребывании в лагере так, что у самих слушателей (чаще всего это молодежь) возникает чувство ненависти к фашизму. Наша кружка, которую мы ставим, бывает набита деньгами. Но официально мы не берем платы, — говорили мои друзья.
Да, им приходится быть осторожными, но они вовсе не отказываются от прямых и открытых политических выступлений. Друзья дали мне копию резолюции, направленной президенту республики Административным советом Равенсбрюкского содружества:
«Перед ужасной угрозой видеть немецкие базы, занятые немецкими солдатами, на нашей национальной территории и прежде чем будет допущен риск закончить «боннские переговоры» восстановлением агрес-сивных сил Германии, мы, женщины, депортированные в лагерь Равенсбрюк, собрались на Административный совет 9 октября 1960 года.
Мы позволяем себе, господин президент республики, выразить Вам наше изумление и наше чувство оскорбления перед такими планами...
Мы заклинаем Вас, господин президент республики, пересмотреть эту проблему.
Такое положение, если оно будет осуществлено, явится прямым отрицанием того, чем была наша борьба, для чего были принесены жертвы наших мучеников.
Я заявляю, что присоединяюсь к этому предложению. (Подпись) (Лагерный номер Равенсбрюка)».
Мне особенно запомнилось выступление испанки Кармен Сатала. Может быть потому, что она — «представительница страны Христофора Колумба» — очень сердечно поздравила в моем лице Советский Союз с успешным полетом первого космонавта. С горьким чувством Кармен говорила о положении у себя на родине: Испания единственная страна в Европе, где заключенные сидят в тюрьмах без амнистии двадцать лет. Женщины, организовавшие демонстрацию с требованием амнистии своим близким, тоже посажены в тюрьмы!
На следующий день после торжественного обеда все поехали на кладбище Пер-Лашез. Там, недалеко от стены коммунаров, погребен пепел сожженных, вывезенный Содружеством из печей концлагеря. Над могилой поставлен памятник — две связанные руки на фоне стены с надписью «Равенсбрюк».
Скорбно опустив головы, мы медленно двигались по аллеям кладбища, неся венки и букеты цветов. Впереди меня шла монахиня-бельгийка — мать Мария. Цветы, которые она возложила у подножия па-мятника, были перевязаны черно-желто-красной лентой — цвета бельгийского флага.
Наше шествие казалось мне несколько помпезным, я привыкла к простоте и не люблю театральности в выражении чувств, но, может быть, это иногда нужно. Для кого? Возможно, для толпы, окружающей наше шествие. Может быть, для того молодого человека, стоящего рядом с пожилой женщиной. У нее на глазах слезы, а что думает он?
От посещения оперы, знаменитой парижской «Гранд-Опера», я хотела отказаться. После недавней болезни приходилось беречь силы, а завтра мне предстояло выступать на заседании с приветственной ре-чью. Начало оперы в Париже в девять часов, по-нашему в одиннадцать, конец —в двенадцать-час, а это уже два-три часа ночи по московскому времени. Удастся ли мне потом заснуть? Я знала, что утром, как обычно, проснусь очень рано, и будет трудно выдержать дневную нагрузку. Пусть друзья простят меня, но пойти в оперу я не могу. На лицах моих друзей разочарование, они ведь хотели доставить мне радость. «Считайте, что доставили, и я благодарна вам за нее!» Все равно лица не проясняются.
— Но поймите же, это не каприз. Председательница Содружества мадам Лаваль не выдерживает:
- И у нас не каприз! Если бы ты знала, как нам трудно было достать билеты, в кассах купить нельзя, я пошла к директору. Я умоляла его дать билеты для наших гостей — делегатов других стран, — он отрицательно качал головой, но, когда я сказала, что среди делегаток будет советская женщина, он отдал свои места!
После этих слов я не могла уже возражать.
В первый же день Мари-Клод показывала мне Париж.
— Вот, посмотри на это здание — это тюрьма. Здесь сидела Мария-Антуанетта... И я тоже!
Мы обе смеемся. Как хорошо, что время, когда фашисты бросали сюда людей, подобных Мари-Кяод, миновало и мы свободно ходим по Парижу. В Равенсбрюке мы даже в самых смелых мечтах не могли себе этого представить. Но как свежи еще здесь следы войны! Места, где были бои в 1939 и 1944 годах, отмечены досками с именами убитых. Все молодежь семнадцати — двадцати пяти лет.
Через несколько дней я была у Мари-Клод в гостях. Познакомилась с ее мужем Пьером Вилоном, с сыном и его женой. Мари-Клод не только не забыла русский язык, но даже значительно пополнила запас слов, и мы могли с ней свободно говорить на различные темы.
Она занята, очень занята — работы так много, а сил с каждым годом становится все меньше. Нет, она не может пожаловаться на жизнь. Она счастлива! Вот только сил не хватает, чтобы все успеть...
Большую часть времени я проводила с мадам Мари. Я жила в го-стинице недалеко от нее. Она сняла там номер для меня. Каждое утро мы вместе завтракали, а затем она ехала со мной всюду, где я должна была быть. Она охотно исполняла обязанности переводчицы, мы вместе бывали в гостях. Мадам Мари водила меня в Лувр, советуя как следует по-смотреть Венеру Милосскую и Джиоконду, а остальное уж мельком, потому что всего ведь за один раз никак не осмотришь.
Когда я должна была выступать на Конгрессе бывших военнопленных департамента Сены, она тоже осталась со мной, хотя был и официальный переводчик. Я слышала, как она разговаривала с делегатами ГДР и Югославии. Ее интересовало все. Это было не праздное любопытство, а интерес, непотерянный вкус к жизни.
После заседания в большой заводской столовой устроили торжественный обед. К концу его в зале стали выкрикивать, а затем скандировать чье-то имя с прибавлением «картофель».
Один из французов вышел и пропел песню о картошке, о ее неповторимом вкусе во время войны в лагере военнопленных, о том, какими хитроумными способами приходилось ее там добывать. В общем, звучало что-то вроде нашей пионерской песни «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!».
Вызвали другого товарища — врача, он спел -шуточную песню, сложенную в доме отдыха. У Ассоциации бывших военнопленных свой дом отдыха на сорок человек.
Затем стали вызывать делегатов. Спел англичанин, спели югославы, спел немец. Я сидела спокойно, полагая, что галантные французы не станут тревожить пожилую седую женщину. Но это было наивное предположение. Взяв под руки, двое французов вытянули меня из-за стола. Как всегда, я от волнения забыла французский язык, а по-русски они не понимали. Моя Мари молчала, как будто в рот воды набрала. Петь надо было в маленькой комнатке рядом с залом. Здесь стоял микрофон. Но что петь? После войны я пела лишь детские песни сыну, когда он был маленьким. А во время войны я чаще пела, пожалуй, «Катюшу». Что ж, придется петь ее и сейчас. Переводчик оказался доволен моим выбором, и мы затянули «Катюшу» вдвоем. Хорошо, что на меня никто не смотрел...
Пропев песню, мы возвратились в зал. Я не знала, куда девать глаза.,С моим-то голосом выступать публично!
Не успели мы пройти несколько шагов по залу, как французы стали выскакивать из-за столов, жать мне руки, целовать в щеки. Едва добралась до своего места. Взглянув на хитренькое, довольное лицо Мари, я поняла, что без ее участия дело не обошлось.
— Мари, Мари! Зачем вы меня так осрамили?
— Осрамила? Чем? Вы очень хорошо спели, только вас почти не было слышно, «Катюшу» вместе с вами пел весь зал, и пел с большим удовольствием. Вы даже не подозреваете, как популярна у нас эта песня. Все очень хорошо! Вы доставили нашим хозяевам большую радость!
Ну что ты будешь с нею делать?
