Винкельман с растерянным, злобным лицом бегал по ревирам и выгонял тех больных, которые еще могли ходить. Пфлауме на велосипеде, с револьвером в руках гнал к воротам людей, выловленных в блоках.
Ходить по лагерю было опасно. Как ни интересовалась Мари-Клод всем происходящим, но и ей частенько приходилось прятаться в приготовленную для нее и для Доли кровать в самом темном углу.
На Лагерштрассе все время стояли люди, готовые к отправке.
— Вот тебе твоя приятельница, — Мари-Клод подталкивала ко мне опухшую, ничего не соображавшую Казимиру Казимировну.
— Где ты ее нашла?
— На транспорте. Сейчас там такая суматоха... Я надела красную повязку полицайки и велела ей идти за мной. Успокой ее, она напугана и ничего не понимает.
Но у меня тоже нет времени на разговоры. Я решаю, что в этот грозный момент Казимира Казимировна, оставшись со мною, имеет шанс выжить, отправившись же с транспортом, она будет пристрелена, как только упадет. А упадет она через полкилометра: больше ей не пройти.
Прошу Эллу успокоить ее и устроить в верхних этажах, подальше от сыпнотифозных. Целую ее, говорю ей, что все будет хорошо.
К 24 апреля почти все уже были угнаны из лагеря. Куда-то отправили и военнопленных. Люба ушла с ними. Мне удалось оставить в числе медперсонала Нину Федоровну и одну ее приятельницу. Обе были слабы, их могли пристрелить по дороге. 27—28 апреля политические немки в числе последних четырех тысяч заключенных должны были покинуть лагерь. Роза Тельман зашла к нам попрощаться. Я предложила ей остаться, обещая спрятать понадежнее среди больных, чтобы она могла подождать здесь прихода Красной Армии. Роза была слаба и не могла идти долго пешком. Но она мне ответила, что не хочет расставаться со своими подругами. Мы обменялись последним рукопожатием и пожеланием счастья.
Большинство эсэсовцев также ушло. Перед уходом Марианна вызвала меня, распрощалась и сообщила, что была у коменданта лагеря, он разговаривал с ней очень любезно, возвратил часть отобранных когда-то бриллиантов, а остальную часть, видимо, забрал себе, и предупредил, чтобы она уходила подальше, так как лагерь будет взорван.
Час от часу не легче! Было бы так нелепо — умереть перед самым освобождением. Я отмахнула от себя мысль о взрыве, как надоедливую муху. Потом я узнала, что мины были заготовлены, но из-за панического отступления приказ не был приведен в исполнение.
А фронт приближался. Стали слышны далекие взрывы. В лагерь заходили фронтовые немецкие части, а мы, притаившись, сидели в своих блоках и вылезали лишь в поисках пищи. Обнаружив склад посылок Красного Креста, мы распределили их по блокам.
На кухне работала бригада полек и чешек. Для приготовления обеда использовали припасы из столовой СС.
Утром 28 апреля главная распорядительница по кухне, пани Бартновска, сообщила нам потрясающую новость. Поздно вечером пришла Бинц с двумя эсманами и попросила поесть. Именно не требовала, а попросила. Бартновска не могла отказать себе в удоволь-ствии и сказала, что для них у нее ничего нет.
Мы жили предвкушением свободы. 29 апреля стрельба усилилась, стали слышны пулеметы, где-то за стеной ярким столбом вздымалось пламя пожара.
Несколько женщин панически бегали по Лагерштрассе. Одна, с растрепанными волосами, вздымая руки к небу, стояла на коленях посреди улицы и громко молилась.
А утром 30 апреля 1945 года на Лагерштрассе появились два русских разведчика. Отовсюду к ним бежали те, кто мог бежать. Вскоре подошла советская воинская часть.
Бойцов Красной Армии обнимали, целовали, совали пачки сигарет, они отмахивались, бурчали:
— Да хватит вам! Да что вы, сумасшедшие, что ли! Да перестаньте целоваться. Ей-богу, сдурели...
А мы, плача, стояли вокруг и не могли на них наглядеться. Запыленные, в плащ-палатках, они были для нас самыми дорогими и лучшими людьми на свете. Не успели они уехать, как огромное красное полотнище, давно уже приготовленное, взвилось над воротами, возвещая всем, что долгожданная свобода наконец-то пришла.
Утром 1 мая мы проснулись свободными. Природа как будто радовалась вместе с нами, солнышко весело сияло в безоблачном небе.
Мы бодро, не по сирене, а по собственному желанию и чувству долга принялись за работу. Надо было помогать больным. Было еще рано, когда к нам пришли две чешки и спросили, можно ли повесить на их блоке национальный чешский флаг.
— Конечно, можно! Ведь сегодня международный праздник. Но где вы возьмете материал? — спросили мы.
— В мастерских СС много различного материала, мы уже там были, — ответили чешки.
Мари-Клод и Янка таинственно исчезли, а через час вернулись со свертками под мышкой. У Мари-Клод на голове был повязан темно-голубой платок.
Польки сразу же стали шить свой флаг, а Мари-Клод, поколдовав над кусками, нерешительно оглядывалась по сторонам. Я, догадавшись, что она не мастерица шить, посоветовала ей:
— Попроси Казимиру Казимировну, она тебе поможет.
Через два-три часа масса различных флагов развевалась над блоками, и все, кто оставался в лагере, не отрываясь смотрели на них. У многих на глазах блестели слезы.
Мари-Клод смущенно спрашивала меня:
— Тебе не кажется, что французский флаг — самый красивый?
— Да, он очень, очень красив! — говорю я, а сама смотрю на реющее под весенним солнцем наше красное знамя.
Между тем в лагерные ворота неожиданно въехала легковая машина и покатила по Лагерштрассе. 162
Со всех сторон мне кричали: «Антонина, иди скорей!»
