Юрий Михайлов
ЧУЖОЕ БЕССМЕРТИЕ

Несколько лет назад в подмосковном городке Верее в доме N48 по улице Кирова был найден комсомольский билет на имя Николая Нечаева. Во время войны он был руководителем подпольной молодёжной группы. Перед арестом Николай успел спрятать билет.

   Генка скребет стекло ногтями, дышит на него, счищает изморозь рукавом. Бесполезно - стужа снова и снова скрывает непроницаемым узором пустын- ную улицу, на которую вот-вот лягут голубые предвечерние тени. Генка бежит с холодной веранды в комнату, открывает форточку.
   - Ой, мамка, - доносится до него тревожный мальчишеский голосишко, - парней убивать гонют!..
   Струя ледяного воздуха заставляет Генку сжаться. Он явственно различает скрип снега от многих шагов: рып-рып-рып.
   Впереди шеренги солдат с металлическими "подковами" полевой полиции на груди вышагивает офицер. Такая же шеренга теснит смертников сзади.
   Двоих конвоируемых Генка не знает: один - пожилой, суровый, в старом пальто, другой - помоложе, в ботинках солдатских и мятой шинели. Чужие, не городские, не из Вереи. Младший - явно из окруженцев, пробирался на восток к линии фронта, немного не дошел. Старик же наверняка из тех дядьков, которые всё знают наперед и готовы помочь любому встречному и поперечному.
   Парни жестоко избиты. У старшего, Скворцова Владимира, словно в насмешку над его всегдашней почти болезненной опрятностью, пальто будто волками изорвано, в бурых кровяных пятнах. Но все же можно признать в нем сейчас того красавца, сына учительского, который с финской победителем вернулся домой. Маленький, тихий Костя Раков, книголюб и мечтатель, шагает плечо в плечо со своим задушевным дружком, задирой и спорщиком Колей Коновым. Борис Захаров, сухопутный моряк, который так и не добрался до заветного морского училища, сейчас твердой матросской походкой идет своей последней дорогой.
   Колька Нечаев - этот, как всегда, отхватил больше, чем другие: на лицо страшно смотреть. Старенький полушубок, из которого он давно вырос, едва не пополам разодран и напялен на рыжего, точно наспех. Синие ручищи, что далеко вылезают из коротких рукавов, все в кровоподтеках.
   Точно почувствовав на себе со стороны напряженный чужой взгляд, Колька поворачивает непокорную лобастую голову. Генка не успевает убраться от форточки, и взгляды их встречаются. Колька даже пальцами запухшее фиолетовое веко приподнимает, чтоб лучше разглядеть бывшего приятеля.

Николай Нечаев

   Нестерпимо долго для Генки - целую вечность - вперяется в него беспощадный взгляд друга-врага Кольки Нечаева. Раскаленным лучом прожигают Генкину совесть синие требовательные глаза, точно предсмертного величия полные.
   А ведь все вместе начинали...
   Нестерпимо, на высоких нотах гудели над Вереей фашистские бомбардировщики, летевшие взорвать, смести с лица земли советскую столицу. Компания друзей в бессилии вскидывала кулаки и кляла гитлеровскую нечисть. И вдруг Колька запел с вызовом довоенную, всеми любимую:
   
   На границе тучи ходят хмуро,
   Край суровый тишиной объят...
   
   Девчонки и Генка почему-то испугались этого громкого среди настороженной маскировочной тишины голоса.
   - Брось, мы же на дежурстве, патрульные, - схитрил Генка. - Сами должны за порядком смотреть.
   - А порядок - это немца не бояться, - ответил тогда Колька.
   Позднее, во второй половине октября, когда фашисты захватили город, он несколько раз вызывал Генку "пойти погулять". Но тот знал, что "гулянье" будет с советскими песнями - назло немцам, до самого комендантского часа, и отговаривался. Люди же с восхищением и опаскою говорили, что напрасно опять рыжий Колька бесстрашничает, немцев дразнит. А сами от нечаевской той бравады вроде смелее становились, и не таким беспросветным все казалось вокруг, когда с улиц доносилось знакомое, родное:
   
   Наверх вы, товарищи, все по местам
   Последний парад наступает...
   
   Времена в самом деле наступали лихие. Оккупанты не церемонились совершенно: то было еще до первого возмездия - советского контрнаступления под Москвою. Вскоре после захвата Вереи над городом в воздушном бою сбили черные стервятники наш "ястребок". Выбросившегося летчика на глазах всех горожан повели в сад, где совершались казни. Когда пленный понял, куда его ведут, рванул связанными руками, закричал всему русскому белому свету: "Товарищи, я капитан Александр Павлюченко, Саша Павлюченко, запишите адреса моей мамы и моих боевых друзей, сообщите им, товарищи, как наши придут!" Охрана стрельбу подняла, чтоб собравшихся людей разогнать. Генка без памяти кинулся в свою сторону и тут увидел: Колька на снегу пишет что-то, а лицо его - белее того снега и глаза не синие, а темные, страшные. Тут он и сказал памятное:
   - Оружие на них готовить будем...
   Видно, не один Колька Нечаев с верными друзьями и сообщниками копил оружие здесь, в ближних тылах германской армии. Город вошел в зону "шпер-гебит". Что это означало, какие последствия могло иметь, оповещала огромная надпись - большими черными буквами под двумя оскаленными черепами со скрещенными костями,
   "Закрытый область! Вход гражданского населения воспрещаются. Кто против этого торгует, расстреляют без всякого разговора".
   Это пренебрежение завоевателя к чужому народу, его нравам, его языку, эта лязгающая, с немецким акцентом надпись особенно подействовали на слабонервного, неустойчивого обывателя. Он быстро поверил во все самое худшее. Генкин отец, арестованный вместе с другими "подозрительными" молодыми и старыми мужчинами "для проверки", уже через несколько дней был от всех отделен, затем выпущен и назначен на важный пост. Он стал старостой. Тех же, кто проверку не выдержал, либо расстреляли, либо назначили для отправки куда-то на работу.

Владимир Скворцов, соратник Нечаева по борьбе

   Генку и других парней с их улицы отец определил на дорожные работы. Через несколько дней, когда они очищали от снега большак за городом, на них выскочила легковая машина, и какой-то офицер спросил дорогу на Загряжское. Нечаев сделал вид, что не к нему обращаются, Захаров притворился незнающим, Конов за чью-то спину спрятался. Получилось так, будто один Генка здешний и знает местность. Его привезли обратно часа через два. Офицер вежливо козырнул и сказал "данке", а ребята с тех пор стали чуждаться Генки. Нет, от него тогда еще не скрывали ничего - ведь как-никак с детства вместе, однако холодком недоверия повеяло на Генку.
   Через несколько дней он узнал, что предстоит поджог сена, приготовленного к отправке. Не испытывая большого желания участвовать в опасной операции, он все же попросил взять и его, но Колька ответил, что на такие дела ходят в одиночку. Уже позднее Генка узнал, что операцию провела вся группа - без него одного...
   Правда, его взяли с собой на освобождение пленных из Царь-Константиновской церкви. Но ведь в тот день даже пионеры и вовсе малыши по призыву Кольки туда сбежались, чтоб охране глаза отвести.
   И про оружие Генке больше ничего не говорили - тот стороною узнал и спросил. Колька лишь странно взглянул: "Какие винтовки, какие пистолеты, чудак? Приснилось тебе..." - "Ты что, - не отступил Генка, - мне доверять не хочешь?" Колька отвернулся, ровно не услышал. При аресте немцы то оружие не нашли, и зверские побои результатов не дали - пришлось им удовлетвориться одним найденным в доме у Захарова пистолетом.
   Про оба радиоприемника, собранные ребятами и работавшие на квартирах у Нечаева и Скворцова, Генка, конечно, знал. А по правде сказать - полгорода об этом знало. У одних подпольщики выпрашивали листки тетрадные и бумагу. Другие от молодых слышали: "Держится Москва, тетя Паша, врут немцы, что взяли ее". "Обязательно, бабка Дарья, наши вернутся, и скоро". "Смотрите, дядя Иван, не ошибитесь, на немцев заглядываясь..." Третьи своими глазами читали на столбах и домах от руки написанные листочки, где радующее, запретное слово "Москва" всегда выводилось крупными печатными буквами - чтоб издалека видели его верейчане.
   А ведь прибегали к Кольке люди - предупреждали: "Немцы ищут радио, пойдите покайтесь, отдайте приемники. На худой конец выбросьте, в снег заройте: не пойман - не вор..." Но Колька был упрям и не из робкого десятка, коли сказано раз "нету" - значит, и всегда твердо повторять будет "нет"... И те, кто слушал тайно передачи - парни и девушки, близкие к группе, - подобрались такие, что и на пытках бы не выдали группу...
   Бледный, нервный Генка отшатывается от окна. Резко трещат автоматные очереди. Люди - взрослые и дети, - что подступали вплотную к страшной процессии, с криками отбегают прочь. Но вовсе уйти не могут и шагают поодаль, и уже весь город точно молния пронзила:
   - Нечаева с товарищами немцы убивать ведут.
   И все, кто слышал от мальчишек и девчонок из этой группы слова святой правды о незанятой врагом Москве, кто взбодрен был деятельностью нечаевцев, кто сочувствовал им или рядом с ними клеил листовки, - тот либо плакал о них и за них молился; либо давал слово мстить за их смерть; либо благодарил мысленно верных в смертный час товарищей за то, что на кровавых допросах не названо было его имя...
   Отскрипел снег под многими ногами, снова пустынно на улице.
   Кто-то из пацанов бежит на лыжах снизу, от реки, куда увели ребят, и истошно кричит:
   - Парни в Чертовом овраге пострелянные лежат!
   Генка захлопывает форточку и, по-стариковски шаркая подошвами валенок, опять идет на веранду.
   Рып-рып-рып - снова скрипит снег под ногами. В щелочку он видит - немецкие солдаты, палачи, без строя, идут вверх по улице. Несут в руках вещи убитых - валенки поношенные, неподшитые, полушубок старый-престарый, пальто длинное, в пятнах. Ничем не побрезговали завоеватели, хорошо знают старинный обычай - палачу достается одежда казненного им...
   Каждое известие оттуда, из оврага, как огнем по Генкиной совести. Начинали-то вместе, одной группой, а теперь они там, он - здесь.
   - Коля Нечаев кричал: "Передайте ребятам, чтоб продолжали, и моей матери..." Немец рот зажал...
   - Кто-то из них запел было "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", - тут стрельба все заглушила...
   - Сверху на них ель кинули, чтоб не видно было.
   Вздрагивает Генка - точно все это с ним, с его живым, теплым, страстно жаждущим жизни телом происходило.
   "А они разве жить не хотели?"
   Первый вопрос - и без ответа.

Пионеры в почетном карауле у обелиска нечаевцам

   Замерзло стекло перед Генкой. Ни щелочки не видно. И ничего не слышно. Кончается первый день Генкиных тревог и вопросов, на которые ему не ответить. Далее - несчетное число дней и лет бесславия, позора, немых невысказанных вопросов знакомых и близких: "А почему ты?.." И самый страшный вопрос будет от сына: "Папа, как так получилось: они погибли, а ты жив?" Разве крикнуть о том, что если б его, отца, убили - глупыша с его вопросом на свете бы не было...
   А их пятерых нет на белом свете. Николая Нечаева, Владимира Скворцова, Николая Конова, Константина Ракова, Бориса Захарова. Матерей неутешных им не обнять. И боевые солдатские награды, которыми удостоила их Родина, им не носить. Но зато о всех тех ста днях и о каждом дне, когда они честно и отважно боролись с врагом, - не те ребята погибшие, мы - живые - расскажем за них. В книгах. В кинофильмах. В песнях.