1.
Уже более месяца Евлахов укрывался в хуторе Бородиновском. Здесь отыскал жену, сына Кольку. Их приветил дальний родственник Петро Акимович.
Появление Евлахова на хуторе не вызвало подозрения у местного начальства: многие приходили тогда из немецкого плена. Василий Михайлович ни одним словом не обмолвился о своей городской жизни. На расспросы хуторских полицаев отвечал подробно: был в армии, попал в окружение под Чугуевым, заболел и с трудом добрался до родных мест. Его рассказу поверила и жена Махора. Никогда супруг не кривил перед ней душою, но теперь решил утаить всю правду до лучших времен. Чтобы хуторские полицаи не бросали на него косых взглядов, самолично пошел работать, до заморозков убирал хлеб на току, помогал ходить за скотом на бывшем колхозном базку. При удобном случае Василий Михайлович рассказывал хуторянам о своих мытарствах в плену, как пробирался украинскими степями к Дону, как посчастливилось ему отыскать семью. Людское горе поселилось тогда во многих хатах, и оно легко находило сочувствие. Хуторские бабы завидовали Махоре, радовались, что ее мужик уберегся от смерти, пришел к семье.
Долгими ночами Василий Михайлович терзался одной неотступной болью: как в городе? Что с товарищами? Можно ли найти оправдание строгому приказу подпольного обкома? После гибели Холодова, Клименко в городе участились аресты. Боевые группы теряли лучших товарищей. «Нас предает Верка Клюева»,— такие записки дважды поступали из тюрьмы гестапо от заключенных. Партизаны уже готовы были уничтожить Верку, но предательница не выходила из тюрьмы: она боялась появиться в городе. Иные коммунисты, попавшие в застенки гестапо, не догадывались о двойной Веркиной игре, откровенничали с нею и, помимо своей воли, раскрывали тайны партизанского подполья. Гестаповцы знали многое о боевых группах шахтеров. Провал одной конспиративной квартиры следовал за другой. Связь подпольщиков рушилась с каждым днем. Рацию Алданова пришлось закопать в землю, самого поселкового старосту могли арестовать немцы, и Василий Михайлович приказал ему уйти из города вместе с радистом Юрием Поповым.
В Шахтах оставались братья Фомины, небольшая группа коммунистов на Артеме, сапожник Игнат Павлович, несколько стойких боевиков по окраинным хуторам. Товарищ, прибывший из Ростова, передал Евлахову строгий приказ подпольного обкома: активу коммунистов временно покинуть город. Как ни старался Евлахов разубедить посланца обкома, что покидать город нельзя, ростовский товарищ настаивал на своем, требовал немедленного выполнения приказа. Гестаповский террор в городе может погубить весь актив подпольного горкома. Временное отступление позволит собрать новые силы. С такой мыслью трудно было не согласиться. Но Евлахов настаивал на другом — каждый день истреблять немцев и этим помогать фронту. Уход боевых товарищей из города не прекратит террора. Наоборот — оккупанты безнаказанно, с еще большей силой будут истреблять жителей города.
«Твое присутствие в Шахтах известно гестапо»,— под конец разговора сообщил ростовский товарищ.
— Тебя. Василий Михайлович, ищут и днем и ночью. Наша агентура знает... В городе разыскивают секретаря подпольного горкома. Ты должен, обязан выполнить наш приказ Мы не прекратим связи с гобой. Твой провал грозит гибелью всей городской организации. В гестапо служит Федор Зыков. Он знает тебя. Ему приказано за большую награду доставить Евлахова в гестапо. Пойми это, Василий Михайлович.
— Не может быть...— старался переубедить ростовчанина Евлахов.— Федьку Зыкова я помню. Верно, он служит полицаем. Знаю. Работал до войны на нашей шахте. Федька сам провожал меня в армию и никогда не поверит, что я скрываюсь в городе. Здесь нет моей семьи, она проживает сейчас у родственников на Бородиновском хуторе. К чему же паника? Меня нет в Шахтах, я служу в Красной Армии.
Ростовский товарищ остался при своем мнении, Евлахов— при своем. Но приказ есть приказ. Собственной гибели он не страшился, в провале всего городского подполья могли обвинить теперь только его, если он, Евлахов, не выполнит приказа подпольною обкома.
Ольгу Мешкову Василий Михайлович не смог предупредить, лишь на второй день отыскал старшего Фомина, через него передал приказ обкома сапожнику Игнату Павловичу, попросил ребят связаться с артемовскими друзьями. И сам ушел из города темной ночью. Пробирался в Бородиновский хутор степью, балками, безлюдными проселочными дорогами. Надеялся, что связные ростовского товарища появятся вскоре, но прошла неделя, другая, миновал месяц — никто в хуторе не появлялся. Одиночество саднило душу, разрывало сердце, поэтому он и пошел работать сначала на ток, убирал поздний обмолот, потом согласился пойти на бывший колхозный базок.
Каждой ночью Василий Михайлович прислушивался к случайному стуку Не идет ли кто? Может, незнакомец принесет весточку от друзей? Что в городе? Что в поселке? Как-то там теперь живет родная Ново-Азовка? Самому отлучаться из Бородиновского было опасно — хуторские полицаи могли заподозрить в недобром.
Уже выпал первый снег. Вскоре подули колючие декабрьские ветры. Топить хату было нечем. Василий Михайлович посоветовался с домашними о том, чтобы Махора съездила на быках в город, привезла угля из поселка. Заботливость Евлахова пришлась по душе хозяину куреня Петру Акимовичу. Через своего родича Митрошку Золотарева, служившего при хуторском атамане, старик выхлопотал разрешение на поездку в Шахты. Ни о чем ином, кроме угля, не просил жену Василий Михайлович, снаряжая ее в дальнюю дорогу. Махора сама увидит, что творится в городе, через соседей узнает о жизни горняцкого поселка. Лишь наказал Махоре, чтобы она утаила от ново-азовских про его возвращение на хутор: был бы мужик дома, сам бы приехал из Бородиновсього в город, как ушел в армию — нет о нем весточки, приходится, мол, самой коротать солдаткино горе.
Через три дня Махора возвратилась в Бородиновский. Измучила быков и приехала с пустыми руками. Угля ей не дали. Даже в собственную землянку не пустили, выгнали с подворья. Оказывается, староста Колосов определил в евлаховской землянке поселковую шинкарку, дозволил ей пользоваться и углем, и кукурузой, и всем другим евлаховским добром. Полицай обругал Махору самыми последними словами, приказал немедленно убираться из поселка. Хотел быков отобрать, да не посмел. Бегал полицай за подмогой к Федьке Зыкову. Тот выспрашивал ее про мужа, но, удостоверившись в том, что солдатка проживает на хуторе с одним сынишкой, досадно махнул рукою. «Жалеючи тебе гутарю, Марфа... Убирайся из поселка,— предупредил ее Федька Зыков. - Женам коммунистов у нас нету места. Нонче наша власть. Ваську Евлаха со света сживу. Он против нас пошел в Красную Армию служить, каюк ему будет». Переночевала тогда Махора у добрых соседей, а ранним утром запрягла в розвальни быков и уехала. На Федькину угрозу не обратила внимания — мало ли что может наболтать человек в буйном похмелье? Василий Михайлович, по всему видать, тоже пропустил мимо ушей ее рассказ о встрече с Федькой Зыковым. «Как-никак, а профорг шахты Евлахов помогал зыковской семье, выхлопотал ей квартиру, беспокоился о Федькиных детях, посылал ребяток отдыхать на Дон»,— успокаивала себя Махора.
Городские новости Василий Михайлович оценил по-своему: если Федька Зыков выспрашивал про него, значит, прав был ростовский товарищ. В городе появляться нельзя. Гестапо затеряло его следы. Бородиновский хутор далеко от Шахт — сюда едва ли надумают сунуться полицейские ищейки. Лютым декабрем не каждый пойдет в розыск из города. Только бы поскорее объявился ростовский товарищ. По хутору ведутся разговоры о том, что немцев бьют на Волге. Не придется ворогу торжествовать своей победы, русские солдаты обломают ему хребет, возвратят людям радость и спокойствие...
Но беда ходила совсем близко. Не знал Василий Михайлович, что хозяйский родич Митрошка Золотарев побывал декабрьскими метельными днями в городе. Полицай зашел к своим дружкам, отогрел душу самогоном и между делом заговорил про уголек. «Одна беженка хотела достать моему дядьке топку в Ново-Азовке, да с пустыми санками приехала. Может, подбросите тонну, а?»—«Кто такая? Не с Бородиновского ли ты, казак?» — «Сам-то я бородиновский, а баба городская, у моего родича проживает. Евлахова Махора. К ней мужик из плена недавно пришел. Он местный, ново-азовский».— «Не брешешь, казак?» — взял Митрошку за грудки дюжий полицай, которого компания почтительно называла господином Зыковым. «В кобелях не ходил, брехать не научился. Истинную правду гутарю»,— побожился при всей компании Митрошка. Господин Зыков тут же отблагодарил хуторянина щедрым магарычом — полведра самогонки поставил.
Возвратился Митрошка-полицай на хутор и сразу прибежал к новым дядькиным постояльцам.
— Василь дома? —спросил он евлаховскую жинку.
— Нет. на работе...—ответила полицаю ничего не подозревавшая Махора.
— Я там найду братушку...
Видела, как полицай заспешил на базок. Под сердцем кольнуло. Что-то недоброе приметила Махора в лукавых глазах Митрошки. Часом позже Василий Михайлович пришел домой.
-— Митрофан тебя отыскал?
— Видались... Про Азовку интересовался. Так, пустое,— нехотя объяснил супруг.
В этот раз спозаранку поужинали и легли спать. У ближних соседей гремели гульбища — полицаи справляли встречу Нового года. В полночь они выбегали из хаты, стреляли в морозное небо, до самого рассвета не могли утихомириться
А рано утром незваный гость появился на пороге. Бекадоров Павло, самый въедливый хуторской полицай. От него еще несло самогонным перегаром.
— Собирайся, Василь... На Шахты со мною поедешь,— строго объявил он Евлахову и поиграл в руках пистолетом.— Не знал я, что ты беглецом числишься, от властей укрываешься... Бычкам хвосты крутишь, а честных людей обманывать захотел. Не выйдет. Собирайся...
На полицае добротная шапка-ушанка, вся в белых завитках-барашках, теплый пиджак из черной дубленой овчины, крепкие сапоги. По всему было видно, что он собрался в дальнюю путь-дорогу.
— Куда ж нашему с тобой, Павло?.. Погибнет отец на морозе. Одежки никакой нет,— попыталась было Махора отговорить полицая. — Может, к полудню утихомирится вьюга, тогда и поедете.
— Шибко погоню Ваську. Согреется в дороге. А примерзнет— городские согреют.— словно в шутку ответил полицай.— Собирайся... Не один пойдешь. Гуртом погоним..
Насмешка полицая вывела из себя Василия Михайловича. Он строго посмотрел на него.
— Ты. Павло правду говори. Если в город погонишь, дай с семьей распрощаться А если к атаману — не рви бабьего сердца. Сына Кольку не отгоняй от меня. Пускай проводит...
— Мне што.. Можно и сына взять,— согласился полицай.— С бабой дома прощайся. Не ее забота, Василь, куда я доставлять тебя должон...
Колька наспех обулся, накинул на плечи одежку. Видела Махора, как отец и сын шли впереди полицая, как скрылись они за дальними куренями. Отчего муж забрал сынишку — так и не смогла Махора разгадать до самого вечера. Места себе не находила. Будто бы двух покойников вынесла из хаты. Думала утихомирить душу бабьей слезою, но глаза выплакали горькую судьбину еще долгими бессонными ночами и оставались сухими. Только сердце не находило покоя, колотилось, жгло, словно его стиснули горячими клещами.
Под вечер Колька возвратился. Измерз до последней косточки.
— Дошли мы до Раздорской,— впопыхах рассказывал он матери.— Папаньку не одного взяли из хутора. К нему выгнали из подвала двух мужиков. Один весь больной, кашляет. Другой подюжее, рослый. До станицы всех троих гнали под автоматами. И я сбоку бежал. А как пришли в станицу... Там человек двести пленных красноармейцев на дорогу выгнали. И папаньку, и наших хуторских мужиков поставили в одну колонну. На меня цыкнули и сказали, чтобы я домой убегал. С той поры я и не видел папаньку. В город, сказывали, всех погнали. Полицаи на лошадях, с автоматами...
Всматривалась Махора в глаза сына и никак не могла понять, что наказывал ему отец при расставании. Сама решила пойти в город. Чтобы услышать от мужа последний совет — как ей жить-бедовать на белом свете...
2.
В общей камере гестаповского подвала Василий Михайлович узнал про гибель Мешковой. Он всегда верил в стойкость характера Ольги. Припомнил, как шахтерка восхищалась подвигом Ивана Тимофеевича Клименко. Теперь эти два коммуниста могли быть примером для всех городских подпольщиков. Свою гордую жизнь они навечно оставили в памяти людей.
На вчерашнем допросе следователь спросил:
— Ты знал Клименко?
— Знал...
— И Мешкову?
— В ноги обоим могу поклониться. Они смелые люди. Таких храбрецов на нашей земле тысячи, миллионы, — ответил немцу Василий Михайлович
К удивлению Василия Михайловича, следователь недолго задержав его; записал фамилию, поинтересовался прежней работой, давно ли тот ходит в коммунистах, почему скрывался. На последний вопрос Василий Михайлович не стал отвечать.
— Клименко и Мешкова были откровенными собеседниками,— предупредил его немец.— Шеф заставит тебя говорить...
— Мои товарищи ничего вам не сказали. Верю в это. И я ничего не скажу...
— Посмотрим.. Не таких видали. Герой!—строго отрубил немец и приказал посадить арестованного в общую камеру.
Только здесь Василий Михайлович понял, отчего немец накоротке поговорил с ним. Главное начальство гестапо второй день находилось в Ростове, поэтому-то следователи и не вызывали людей на допросы.
В разбитом окне весь день кружил снег. Люди теснились друг к другу, отогревались собственным дыханием. Потолок камеры заволокло белыми наростами инея, от людской испарины стены подвала покрылись длинными хвостами сосулек. Кто хотел утолить жажду, сбивал ледяшки со стены. Под глубокой нишей камеры определили места для женщин —там было суше, теплее, ветер не доставал туда.
Василий Михайлович пристально всматривался в землистые лица женщин. Надеялся отыскать среди заключенных Верку Клюеву. Появись она в камере — едва ли Верка осталась бы живою. Своему соседу, крепышу-электрику, он доверительно рассказал про Веркины доносы. Тот припомнил бывшую машинистку. Собственными руками пообещался задушить Клюеву, втайне от людей, темной ночью, лишь бы она появилась в общей камере. Электрик понимал профорга своей шахты, не мог не поверить рассказу Василия Михайловича и ждал удобного случая, чтобы покончить с Веркой. Они узнали ее голос, когда полицаи гремели кухонной посудой за дверью подвала. Но баланду арестованным разливали сами стражники; Верка так и не появилась в камере — ни днем ни ночью.
Но вот гестаповское начальство вернулось из Ростова — и весь двор, вся тюрьма пришла в движение. Громче затопали сапоги конвоиров по каменной лестнице. За окном чаще слышались горластые команды. От дробного беспорядочного стука на втором этаже с потолочных досок подвала сыпались снежинки инея.
— Теперь начнется...— словно за всех, кто находился в подвале, разгадал тюремную суету пожилой мужчина.
Вскоре полицаи выкликнули фамилию Евлахова
— Я исполню твою просьбу, Михалыч...— успел шепнуть ему сосед-электрик, когда Евлахов отозвался на голос полицая.
Одним человеком стало меньше в камере.
Крутые ступеньки каменной лестницы вывели Василия Михайловича из подвала. В немце-конвоире он признал вчерашнего следователя, другим был русский. На дворе играла беспокойная поземка. Под ногами звонко хрустел схваченный крутым январским морозом снег. Лицо обжигал колючий ветер.
— Куда его?—спросил немца полицай,
— Веди к Дэппэ. Шеф дожидается...— уступил немец проход в коридоре.
После морозного ветра Василий Михайлович не сразу ощутил спокойствие комнатной теплоты Дверь кабинета прикрыли, и первое, что увидел он перед собою,— широкий стол, серебряные нашивки на офицерском мундире, ковровую дорожку. Присмотрелся — за столом, в кресле сидел моложавый немец. Поодаль от него — чернявая девица. «Так вот какая она... Ирэн... бывшая артемовская жительница»,— невольно подумал Василий Михайлович. Ему и раньше доводилось слышать, что в гестапо служит переводчицей русская девица Товарищи пытались выследить ее, но Ирэн никогда не ходила в одиночку по городским улицам, ее отвозили домой немцы, последнее время на службу она также появлялась в сопровождении гестаповцев. Фамилию Дэппэ хорошо знали подпольщики. Дважды они устраивали засаду на немца. Боевиков схватили. Расстреляли. Теперь Василий Михайлович видит Дэппэ своими глазами. И ее — чернявую девицу, русскую переводчицу.
— Ты есть Евлахов?— спросил немец.
— Разве это важно? — рассматривая нашивки на мундире офицера, промолвил Василий Михайлович.
— Нам все важно,— поторопилась добавить чернявая.— Гестапо давно известно, что Евлахов руководит подпольным горкомом коммунистов. Ваши люди открыли все... Признание может облегчить вашу судьбу... Господин Дэппэ ждет...
— Он не дождется. Объясни своему немцу. Я ничего не скажу. А про мою судьбу... не тебе спрашивать. Друзья отомстят за наши муки и страдания.
Дэппэ терпеливо выслушал арестованного. Многих слов не понял и не захотел уточнять их.
— Ты Евлахов? Шеф партизанский горкома?
— Это неважно...
— Ты работал на шахта Ново-Азовка?
— Уголек добывал...— согласно кивнул Василий Михайлович.— Тепло доставал людям из забоя. Горжусь своим шахтерским званием.
Ирэн пересказала его слова немцу.
— Я буду убивать тебя...— вдруг вспылил Дэппэ. Он привстал со своего кресла.
— Смерть мне не страшна. Нас, пожилых людей, истребите — молодые орлята вырастут...
Черноглазая, видать, подробно объяснила немцу последние слова Василия Михайловича. Вдруг Дэппэ заполнил комнату громким смехом.
— Молодые орлята... О мой бог! Он большой романтик. Мне смешно Вы понимаете, Ирэн? Он заставляет меня показать ему, как мы бросаем в шурф детей. Я доставлю удовольствие ему. Спросите, он желает видеть своими глазами молодых орлят перед смертью?
Ирэн знала, на что намекает Дэппэ: шеф приказал очистить здание городского приюта для нового солдатского госпиталя. Вчера уже отвезли к шахте Красина первую партию детей. Сегодня днем пришли эшелоны раненых немцев, и помещение городского приюта должно быть осво-бождено.
— У вас есть дети?-—передала слова Дэппэ Ирэн.
— Сын...
— Вы любите его?
— Как не любить сына... Я — отец... Была бы ты мать, таких вопросов не задавала, — глуховатым голосом добавил Василий Михайлович
Дэппэ остался доволен самим собою. Он всегда считал себя тонким психологом. Отыскать в человеческом сердце затаенную боль, растревожить ее, а потом кромсать, рвать на куски душу человека — не всякий сможет устоять перед таким испытанием. Евлахов отказывается давать показания. С рядовым коммунистом легче разговаривать на допросах. Этот кряжистый, ладно скроенный шахтер будет, конечно, упорствовать, секретарь подпольного горкома не выдаст своих друзей. А что если показать ему, Евлахову, множество детских смертей? Он назвал себя отцом. Любой родитель заступится за жизнь детей. Приютских малышей уже повезли на шахту Красина. Легковая машина обгонит подводы, санки. Перед глазами несговорчивого партизана можно кинуть в шурф пятерых-шестерых детей. Едва ли Евлахов выдержит такое зрелище. Дэппэ был уверен в этом. Он взглянул на наручные часы — к прибытию подвод с детьми можно было успеть на Красинскую шахту.
— Эй, кто там? — ирикнул немец в сторону двери. На пороге мгновенно вырос полицай.— Связать ему руки,— приказал Дэппэ.
Василий Михайлович и не заметил, как часовой выскочил из кабинета Пока офицер толковал о чем-то с Ирэн, шустрый полицай успел принести веревку.
«Зачем она?» — хотел было спросить Василий Михайлович, но полицай ловко скрутил ему руки веревкой. За это недолгое время немец куда-то звонил по телефону. Накинул на свои плечи шинель, надел фуражку. И молча вышел из кабинета.
«Значит... все...» — промелькнуло в голове Василия Михайловича. Стражники толкнули его автоматами, приказали выходить на улицу.
Около крыльца уже стояла легковая машина. Снежная поземка запорошила ее стекла. Холодный ветер перехватывал дыхание. Было слышно, как скрипели от мороза доски ступенек, когда Василий Михайлович спускался по ним на землю. Дэппэ уже сидел рядом с шофером.
— Отвык небось ездить на легковых, комиссар? - ехидно ухмыльнулся полицай и показал Василию Михайловичу на открытую перед ним дверцу.— Садись. Прокатим с ветерком...— добавил он и нырнул в машину.
Другой полицай помог Евлахову протиснуться на заднее сиденье. Когда опустил свое тучное тело рядом с ним, привычно хлопнул дверцей.
— Готово! Крути баранку, Гельмут!—крикнул полицай шоферу.
Обычно арестованных возили на Красинскую шахту мимо базарной площади, через Поповку. Об этом давно было известно Василию Михайловичу. На этот раз машина побежала центральной улицей, вниз, к Грушевскому мосту.
Василий Михайлович не думал о смерти. Вчерашний короткий разговор с немцем-следователем, сегодняшняя недолгая беседа с Дэппэ — все это было так не похоже на то, к чему приготовил себя Василий Михайлович. О подпольном горкоме —ни слова. Гестаповцы задавали ему второстепенные, малозначащие вопросы. Куда его везут? Зачем связали руки? Охрана — из двух полицаев. Возможно, есть другая, более секретная тюрьма? Вначале Василий Михайлович подумал, что Дэппэ отправит его на Ростов, к самому главному начальству. Но нет... Машина бежит к Грушевке, в сторону шахты Воровского, «Октябрьской революции», имени Красина... Там — шурф, братская могила друзей-горожан. О смерти нельзя думать. Смерти не устрашились Иван Клименко, Ольга... Подвиг коммунистов навечно запомнят наши люди...
«Родной мой Колька... Ты, может, не скоро обо всем узнаешь, сынок. Тебе не придется стыдиться за отца. Придут наши, и они расскажут, кем был твой папанька. Береги мать. Я первый раз за всю нашу долгую жизнь не сказал тебе правды, Махора... Утаил про город... Не обижайся на меня, родная, ласка моя. Воспитай Кольку... Пускай он полюбит шахту. До конца своих дней не покидает родной Азовки, где прошла моя жизнь».
3.
И немцы, и полицаи всю дорогу молчали. От холода Дэппэ поднял воротник шинели, ни одного разу не обернулся.
Уже промелькнул за окном террикон шахты Воровского. Машина опять побежала степью. В лобовое стекло неистово бил встречный ветер. Дорогу заметало снегом.
Красинский поселок как будто вымер. Ни одной живой души не повстречалось на дороге. Горняцкие домишки мелькали по обеим сторонам.
После крутого поворота машина устремилась вниз. Впереди выросла заснеженная насыпь Красинского террикона. Когда въехали на шахтный двор, там уже толпилось около саней человек шесть полицаев. Ближние санки были затянуты брезентом, горбились от высокой поклажи.
Немец поставил машину так, что ее лобовое стекло оказалось напротив двух саней и пароконной подводы. Едва смолк мотор, Дэппэ первым выскочил из машины. Он подошел к ближним саням, сорвал с них брезент.
Василий Михайлович невольно откинул голову и своим глазам не поверил. В первое мгновение поклажа на санках показалась ему короткими поленьями. Детскую ручонку, вскинутую к небу и застывшую на холоде, он принял за тонкую черную ветку Под лохмотьями одежки белели голые спины детей. Чья-то застекленевшая пятка выбилась из груды мертвых тел.
— Вчерась тоже привозили...— с безразличием в голосе сказал полицай.— Ты, комиссар, не спеши... Сгрузят приютских, и твоя очередь придет... Недолго ждать.
Действительно, ждать пришлось недолго. Полицаи снимали по два, по три мертвых трупа, не торопясь волокли их к шурфу. Василий Михайлович смог просчитать лишь до первого десятка. Какие-то зеленые круги поплыли перед глазами, к горлу подступил соленый комок. Дышать становилось все труднее и труднее.
— Звери... де-тей!!! — рванулся он вперед. Цепкие руки стражников отбросили его в глубину машины.
— Малых... де-тей!!!
— Они не услышат. В сарае замерзли. Ты — сиди...—-строго предупредил полицай. — Сказано — сиди молчком.
Разгрузив и вторые санки, немцы подогнали к шурфу пароконную подводу. Что-то знакомое увиделось Василию Михайловичу в крепкой фигуре полицая, который распахнул брезент. На подводе сидели, прижавшись друг к другу, живые дети. Лет пяти девочка куталась в рваную телогрейку. Белокурый мальчуган соскочил босыми ногами на снег, словно обжегся, присел к земле. Другие малыши испуганно озирались по сторонам, будто хотели узнать, куда их привезли. Тот самый полицай, которого приметил Василий Михайлович, в эту минуту обернулся к нему.
— Федька Зыков! Остановись!—уже не помня себя и не слыша собственного голоса, закричал Василий Михайлович.—Остановись! Федька! Федор! Детей наших не губи! Фе-дор!!!
Сам ли подошел Федька Зыков к распахнутой дверце или его подвел к машине Дэппэ, Василий Михайлович не понял. Белый снег ему показался черным. Глаза видели перед собою только две фигуры.
— Это есть твой знакомый? —отличил он голос Дэппэ.
— Вместе уголек рубали. Я кайлом, а Васька партейным языком. Добегался, значит, вражина...
Сомнений не могло быть. И по голосу, и по той неуемной злости, которая слышалась в каждом слове полицая,— это был Федька Зыков. Тот самый, который проживал с ним в одном поселке, вместе ходил на шахту, дети которого играли в одни игры с его Колькой...
Белокурый мальчонка все еще топтался босыми ногами на снегу. Ростом он был под стать Кольке, такой же длинный, худой. За спинами полицая и немца, стоявших около машины, Василий Михайлович явственно видел этого мальца. Он даже слышал чей-то детский плач...
— Это есть Евлахов?
— Точно. Наш профорг. Одно слово — коммунист,— подтвердил Федька Зыков, когда заглянул в машину.
Если бы руки не стягивал тугой узел, Василий Михайлович мог броситься на полицая; семи смертям не бывать— одной не миновать. Он нашел бы в себе силу, чтобы схватить полицая за горло. И даже смертная пуля не смогла бы оторвать его от Федьки.
— Он. Он Васька Евлах. Наш, азовский...— торжествовал Зыков, всматриваясь в лицо знакомого шахтера.
Густым плевком Василий Михайлович обдал красноватые скулы полицая. И как будто провалился в какую-то непроглядную яму. Все в голове закружилось черным хороводом. Будто тысяча камней посыпалась на объятую огнем голову. Криков он не слышал. Тяжелая туша навалилась, прижала его, заслонила собою и небо, и весь белый свет. Что-то горячее, липкое потек по по глазам, засолонило во рту. Когда немного глотнул морозного воздуха, слышал удары полицейских каблуков в спину, в грудь.
— Детей... детей ... пожалейте... Зве-ри. :— отплевываясь кровавым снегом, кричал Василий Михайлович.
Его били на снегу и немец, и полицаи. Но вдруг Дэппэ схватил за голову, протащил его по земле.
Прямо перед собой Василий Михайлович увидел небольшую стайку детей. Он узнал и девочку в рваной телогрейке, и белокурого мальчонку.
«Колька... Колька... Это не ты — Коль-ка...»
Дэппэ не отпускал головы Василия Михайловича, цепко схватил жменей прядку волос. Держал его отяжелевшую голову на весу.
— Ты будешь смотреть. Я не позволил вырастать твоим... «орлятам, как ты сказал. Если храбрый — смотри...
К той небольшой стайке, что топталась около шурфа, Федька Зыков подвел еще четырех девочек. Одна из них закрывала лицо руками.
— Страшно, дяденька. Не губите...— услышал Василий Михайлович. Он хотел, откинуть голову на снег, но Дэппэ вновь потянул прядку волос к себе.
— Холодно, дяденька... — Это пожаловался тот самый мальчонка, который все время разгребал снег босыми ногами
— Согреешься. Скоро,-— нехотя отмахнулся от него Федька Зыков.
Автоматного залпа Василий Михайлович не расслышал. Перед глазами блеснула короткая молния. Поземка обожгла лицо. И как ни силился он распознать в снежном вихре стайку детей, видел только черную пропасть шурфа и чью-то упавшую на землю ребячью кепку. Из глубины шурфа еще слышались детские глухие крики.
4.
Все было как во сне. Очнулся Василий Михайлович на холодном полу. Когда его привезли от Красинского шурфа, когда бросили в одиночную камеру, он не мог припомнить. Кровь запеклась на губах. Все тело сковало чугунной тяжестью. Руки оказались без веревки. Он распластал правую ладонь на холодной доске, и тупая боль стрельнула по всему телу.
«Живой...» — это была первая мысль, которая пришла в голову.
— Во-ды... пи-ить...
Ему никто не ответил. Вокруг мертвая, каменная тишина. И только зеленые круги—большие, малые — плывут перед глазами. Между ними вьются, набегают друг на друга тысячи светляков. Они собираются в огненный клубок, чудятся раскаленным шаром и мгновенно исчезают.
Вместо светлячков он вдруг увидел детские глаза. Их много. Как тогда — перед пропастью Красинского шурфа. Босоногий мальчонка все еще топчется посиневшими ногами на снегу. Он и сейчас слышит голос ребенка: «Холодно, дяденька...»
Теперь не раскаленный шар, а огненная молния бьет в глаза. Федька Зыков — между зелеными кругами. Размахивает рукою. Скалит зубы. И смеется. Федькиного хохота не слышно. Поземка замела, завьюжила черную пропасть шурфа. И нет уже детских лохмотьев на краю пропасти. Лишь зеленые круги вместо Федькиного оскала, вместо босоногого мальчонки...
— Пи-ить... Воды...— И опять ему никто не ответил.
Человеческие голоса подступали откуда-то издалека. Сначала были приглушенными, словно доносились из глубокого шахтного забоя. Ему вдруг поверилось, что находится он под тяжелым завалом горной породы. Такое бывало с ним в жизни. Придет спасательная команда, откопает его, снимет с плеч неподъемные пласты. Добрые люди всегда вызволят шахтера из беды. Спасение — рядом. К тебе уже доносятся торопливые шаги. Только почему ладони лежат на холодных кирпичах?
Василий Михайлович широко открыл глаза. Он лежал на спине. Пересилив боль во всем теле, поднялся на ноги. Он не обознался — ладони чувствуют холодные кирпичи. Около стены можно найти опору. Постоять, оглядеться вокруг. Он в одиночке. Его привезли сюда, долго били, выкручивали руки, кололи пальцы горячими иглами и оставили на ночь в камере смертников. Все ясно. Сейчас заключенных погнали во двор на утреннюю прогулку. Он отчетливо слышал их голоса. Перед ним не скоро распахнут дверь. А ежели откроют — в последний раз. Смертник дважды не возвращается в эту узкую, темную камеру.
Что же произошло? Почему немец надумал возвратить его от Красинского ствола? Хотел устрашить расправой над приютскими детьми? Обмороженных младенцев бросал в шахту! Живых стрелял перед черной пропастью! Все это было. Не во сне—наяву. Перед его глазами. Он плюнул в красноватые скулы Федьки Зыкова. И это было. Никогда не думал Василий Михайлович встретить бывшего соседа, можно сказать, односума при таких обстоятельствах Что ж... Свиделись, обласкали друг дружку. Все тело и до сих пор ноет, горит. У Федьки тяжелые кулаки.
А Дэппэ? Немец распорядился бросить его в одиночку. Значит, с допросом покончено. Жаль. Очень жаль. Не все пришлось высказать немцу. Гестаповец лишил жизни Тимофея Холодова, погубил Ивана Клименко, Василия Калюжного, Ольгу Мешкову, Никиту Гудкова, Никифора Фисунова, Ивана Белько, Николая Пташкина, Ивана Кудинова, Григория Пушкарского, Ивана Чуркина, Антонину Сапельникову, Анну и Марию Куропятниковых, Анну Салло — тысячи других шахтинцев-горняков, коммунистов и беспартийных, которые были и не были связаны с городским подпольем. А теперь решил показать, как убийцы сбрасывают в пропасть детей — живых и мертвых, загубленных на морозе. Какими же словами высказать тебе свое проклятие, зверь-человек, одетый в зеленоватый мундир гестаповца? Над родным городом недолго лютовать темной ночи. Собственной смерти не страшно заглянуть в глаза. Нет. Море не бывает из одной капли. В нем несметное множество капель. И каждая из них похожа на вдовью слезу, на янтарную слезинку ребенка, которые еще долго-долго будут оплакивать твои жертвы, Дэппэ-немец. Ты хочешь страхом взять в полон шахтерское сердце. Не выйдет! Соленым потом омытые руки не растоптать кованому сапогу Они, трудовые руки, еще сумеют постоять за себя, за друзей, за матерь-землю. Каменный мешок раздвинет свои стены. И падет, сгинет твоя черная ночь, немец-убийца. Солнце прояснится.
...Людей уже возвратили с утренней прогулки. Около общей камеры гремела кухонная посуда, заключенным давали похлебку. Смертника как будто забыли. И немцы, и полицаи.
Часом позже в камеру бросили мужчину. Им оказался тот самый хуторянин, с которым довелось шагать под конвоем от Бородиновского. Василия Михайловича он признал не сразу. Серегу Филина с раннего утра полицаи били железными прутьями в караульном помещении. Чтобы как-то облегчить страдания товарища, Василий Михайлович снял с себя пиджачок, уложил на него Филина в дальнем углу.
— Каюк нам, братень...— прохрипел тот и вновь забился в надрывном кашле. Харкал кровью. Просил испить воды. А потом уткнулся головой в подстилку, смолк, долго не отвечал на расспросы Василия Михайловича.
— Смерть моя пришла,— стонал он.— В грудях все начисто поотбивали. Железом меня... железом. Про тебя, Михалыч, выспрашивали.-
— Сказал?
— Ничего я не знаю. Из плена ты... На хутор пришел и... все.
— А где же третий? Григорий, что вместе шли? — осторожно спросил Василий Михайлович.
Новый приступ кашля не давал Сереге вымолвить слова.
— Домой... в хутор... ему обещали.— задыхаясь, через силу выдавливал он короткие слова.— У Гришки... была справка... Гришку из партии когда-то исключали. Прибеpeг бумажку. Они поверили... Обещались Гришку домой отпустить. А я ничего полицаям не сказал, Михалыч...
Немного успокоившись, Серега рассказал и другое: к тюрьме приходили жены: Махора, Анисья и Мария сами добрались из хутора. Упрашивали полицаев разрешить свидеться с мужьями. Но стражники прогнали хуторских баб.
— Откуда Гришка справку достал? Кто ему дал такую бумагу?—все еще не мог успокоиться Василий Михайлович.— Его раздельно допрашивали?
— Одного водили... Без меня... Возвратился скоро. Молчал. Я спросил, почему тебя домой отпускают? Об этом, говорит, знает одна сырая земля да я. Вещички свои собрал и... все... Может, лишнего наговорил Гришка на меня?
Смутная догадка не давала покоя и Василию Михайловичу. Здоровяк Гришка стороной держался от него, от Сереги. когда гнали колонну арестованных в город. Плохого не хотелось думать о Гришке. Если человек возвратится домой, встретит Махору, расскажет ей обо всем. Родные узнают, как полицаи гнали их снежной степью, как доставили в город, в каких застенках коротали мужики свои последние дни.
Серега не переставал жаловаться на боли в груди.
Вдвоем они сидели недолго. В камеру бросили еще двух женщин и старика. Новые смертники назвались артемовскими жителями. Их допрашивали сам шеф гестапо, немец Дэппэ и черноглазая переводчица. Завтра пригрозили отправить к Красингкому шурфу.
— Может, на Ростов повезут? — высказала догадку моложавая женщина.
— Сначала до Ростова, а потом до рождества Христова... Так мне сказал конвоир.— недовольно заметил старик.— Иного пути нет у нас. Известная дорога... Моего сына уже определили. На этой неделе сбросили в шахту,— с горечью добавил он.
— Здешний, папаша? Или с других краев родом? — решился Василий Михайлович продолжить разговор.
— Орловский я. Многие земли довелось повидать, а лучше здешних не нашел.
— Давненько, значит, на шахтах?
— Четвертый десяток. Еще Парамонову уголек рубал. Всякое видал. Только при нашей жизни хребтину разогнул. А раньше... все ползком, ползком. Санки таскал по штреку... Бурки ставил. Разное бывало,— доверительно пояснял старик.
— Фамилия ваша какая? Может, знать приходилось?— вновь полюбопытствовал Василий Михайлович. Он еще не успел разглядеть стариковского лица, но почувствовал теплоту в его глуховатом голосе.
— Обыкновенная у нас фамилия Ивановы мы. В наших орловских краях множество Ивановых. От русского Ивана мы идем. А как пожил я на шахтах — другое звание получил. Если ты, к примеру, лошадей ковал под землею, тебя Ковалем кликать шахтеры станут. А бурки запаливал, значит, Запальщиковым будешь. Вот меня и окрестили тута новым званием. В артемовском поселке Иванова Митрошку не спрашивай, вовек не сыщешь. А Митрофана Ипатыча Запальщикова гукни — всякий мою казарму укажет. Из любви это, сынок. Почесть нашему трудовому человеку по труду, по делам его. Уважать это надо. Как люди нарекут тебе имя — гордись людской лаской. Так-то...
В камере притих и Серега: видать, ему стало легче. Безмолвно вслушивались в стариковские рассуждения сидевшие около стены женщины.
— Я так скажу,— довольный людским вниманием, продолжал старый шахтер.— Многие земли видал я на своем веку. И по курортам разным ездил. Нам, пенсионерам, што? Как солнышке пригрело — выписали тебе путевку и кати, шахтер, в Сочи разные, а либо в Крым. Жизня была. Вот я и говорю... Бывало, сидишь на бережку, морем любуешься, ревматизму из костей выгоняешь. Спросит иной: откуда припожаловал отдыхать, папаша? Из Шахтов, ответствую. А-а, говорит, это где вредители шахтинские были? Понимает, значит, историю разную мой собеседник... Была такая напасть в нашем краю. Еще давно, в двадцатой годах. Может, слыхали? Бывшие, значит, хозяйчики позасылали к нам из Берлинов, из Парижей разных свое черное воронье. Инженерами они пристроились на шахтинских рудниках. Хотели буржуйские порядки возвернуть. Вредили нам. Их сцапали и засудили. С той поры по Расеи недобрая молва пошла про наш горняцкий город. Шахтинекие вредители. Суд такой в Москве был. Вывели тогда всех заморских вредителей на чистую воду. Не позволили им замахнуться на нашу свободную жизню.
— А дальше что?—осмелилась спросить моложавая женщина.
— Понимать мою мыслю надо, дочка,-—после недолгого раздумья вновь заговорил старик. — Бывшим хозяйчикам не удалось тогда подставить нам палки в колеса. Навредили они много-много по шахтам. Может, в ту пору еще помышляли на нас войной пойти. Из того же Берлина или из Парижа. Да слаба у них кишка была. Обломали им зубы. Видишь, дочка, сколько лет мы потом еще при мирной жизни пожили. Буржуи искоса на нас поглядывали. Фашизму разную выкормили. Половину белого света под себя подгорнули. Гитлера на нас послали. Все это неспроста. У буржуя свой расчет,— заключил старик.
В камере вновь стало тихо.
— Вы говорите, говорите, папаша. Мы свои люди,—~ нарушил молчание Василий Михайлович. Он подсел ближе к старику, отыскал его узловатую руку.
— А кого мне бояться, сынок?—спокойным голосом ответил шахтер.— Будет другое время на всей нашей земле. Ежели доведется с кем поговорить на воле, после войны спросят меня — откуда ты. Митрофан Ипатыч, товарищ Запальщиков? Прямо скажу—из Шахтов! А тот человек ласково посмотрит на меня, с гордостью скажет: слыхал, мол, слыхал про твой славный город. Вот какое время будет, земляки...
Шахтер не отстранил своей узловатой ладони от руки Василия Михайловича. В стариковском плече Евлахов почувствовал упругость. Было в нем что-то знакомое от той неподатливой горной породы, которую трудно бывает раздробить на куски.
5.
К полудню Евлахова отвели на допрос. Еще в коридоре Федька Зыков сказал:
— Ну, што? Попался, паразит, сейчас мы будем с тобой разговаривать...
— От паразита слышу... Наши разговоры состоятся опосля, Федор. — строго обернулся к полицаю Евлахов.
В кабинете он увидел Дэппэ. На том стуле, где в прошлый раз сидела чернявая девица-переводчица, развалился второй немец. Зыкова гестаповцы оставили при себе.
— Доложите шефу, господин Зыков, о выполнении его приказа! — В голосе нового офицера не слышалось привычного акцента. По всей вероятности, он был из немецких колонистов.
— Рад стараться...— показал свою бравую выправку Федька Зыков.— Помещение детского приюта очистили полностью. Здание оборудовали для немецкого госпиталя. Никаких следов не осталось. Детей отвезли, куда было приказано, господин оберштурмбанфюрер. Все до тонкости исполнено.
Дэппэ и слушал и не слушал полицая. Он пристально смотрел на арестованного.
— Ты понял, Евлахов?
— Все, все понял,— сумрачно взглянул Василий Михайлович на Дэппэ.— Волчица и та не поедает своих волчат. А вы, паразиты, малых детей жизни лишили...
— Твой орлят?
— Да. Наших советских орлят. Мои глаза все видели. Будьте прокляты, гады... Звери. И ты, продажная шкура, будь проклят,— бросил Василий Михайлович в сторону Федьки Зыкова.— Малых детей не пожалел... Не знал я прежде твою злодейскую душу, Федор. В шахтерах с на-ми ходил, а теперь этим гадам продался.
Дэппэ не перебивал арестованного. Он заметил, как взбугрились красноватые желваки на скулах полицая. Стычка русского с русским входила в его расчеты. Надо было еще сильнее подогреть одного, другой не заставит ждать себя ответной злобой.
— Ты, Евлахов, есть шеф местный партизан? Я не мог ошибаться?—спросил Дэппэ.
— У тебя, гадина, была одна ошибка,— в свою очередь бросил Василий Михайлович.
— Какая?
— Зря ты на белый свет вылупился.
Второй офицер пояснил его ответ Дэппэ. Шеф скривил губы.
— О майн гот! Ты, Евлахов, большой... гросс шутник. Разве коммунисты имеют шутку? Ты стальной человек... Как глыба. Ты не сможешь делать улыбка...
— Смеется тот, кто смеется последним,— с прежней строгостью ответил Василий Михайлович.— Наши люди все выстоят. Красная Армия возвратится в Шахты. А всех вас мы еще вспомянем. Страшным судом судить будем.
На этот раз Дэппэ сумрачно взглянул на него.
— Ты? Меня? Судить будешь?
— И я. И все честные люди! Вся земля проклянет вашу звериную братию. И хозяев, и холуев. Запомни это, Федька! И ты, немец, запомни! На страшном суде вам, паразитам, вместе придется держать ответ за наши муки и страдания.
— О майн гот! Ты большой... гросс оратор. Ци-це-рон! — рассмеялся Дэппэ.— Как сказать по-русски... твой шарманка играет старую песню... Мы будем стрелять тебя, Евлахов.
— Мне не страшно.
— О майн гот! У тебя не будет глаза... Я прикажу быть тебе слепцом. Ты понимайт меня? Ферштейн? — В последних словах немца слышалась угроза. Свой костлявый, с белыми маслаками кулак немец бесшумно опустил на зеленое сукно стола.— Зыков! Ты храбрый солдат, Зыков...— обернулся Дэппэ к полицаю.
— Так точно, ваше благородие!
— Ты знал этот Евлахов?
— Хорошо знал.
— Он есть коммунист?
— Самый заядлый, ваше благородие...
— Он тебя плевал?
— Сами видели, ваше... Тогда, на шурфе. А при ихней власти он в начальниках ходил.
— Ты можешь его стрелять?
— С большой радостью, ваше благородие. Если прикажете... Зараз решу его.
Василий Михайлович с трудом мог поверить, что неподалеку от него стоит прежний навалоотбойщик Федор Зыков. Если не изменяет память, перед самой войной шахтер работал в смене десятника Алексея Матвеевича Зарочинцева. У Федьки такой же прямой лоб, он так же поблескивает своими карими глазами, привычно дергает острым кадыком. Признать в этом полицае другого человека нельзя. Лицом Федька исхудал, на висках прибавилось седых волос. И может быть, во всем его обличье стало больше незнакомой злости.
Пока Василий Михайлович рассматривал бывшего шахтера, он и не заметил, как за спиной оказался немец. В одно мгновение офицер скрутил ему руки. Тугая веревка опоясала грудь. Его почему-то усадили на стул. Еще раз, крест-накрест, прикрутили веревкой к спинке стула.
— Теперь можно... Не вырвется,— заметил офицер, обращаясь к полицаю.— Действуй, Зыков..
Но Федька как будто не расслышал приказа. Стоял на прежнем месте. Василий Михайлович видел опущенные Федькины руки: правый кулак наливался свинцовой тяжестью, словно полицай готовил его к удару, пальцы левой руки судорожно хватали воздух.
— Не могу, ваше благородие...— глуховатым голосом отозвался Федька Зыков.— Лучше я его расстреляю... Прикажите, зараз управлюсь. А глаза? Живому... Силов моих нету.
— Я приказываю!—неистово закричал Дэппэ.
Высокая фигура полицая словно качнулась перед глазами Василия Михайловича. Против ожидания — Федька Зыков отступил к двери и застыл на месте.
— Если ты не выколешь ему глаза, Зыков, я прикажу расстрелять тебя на шахте... Вместе с партизаном! — вдруг услышал Василий Михайлович.
Это был голос второго немца. Офицер стоял за спиною. И хотя Василий Михайлович не видел его, по резкому движению полицая он понял: Федька Зыков не посмеет ослушаться приказа.
На письменном столе неожиданно загремели посудой. В руках Дэппэ блеснула бутылка и пустой стакан. Едва немец наполнил стакан зеленоватой жидкостью, он подозвал к себе Федьку Зыкова.
— Это есть шнапс. Пей! На храбрость... Зер гут шнапс...
После первого стакана Федька Зыков не стал закусывать. Попросил налить еще. Управившись и со вторым стаканом, он нехотя разломил завиток колбасы. Молча закусил. На его скуластых щеках мгновенно выступили розовые пятна.
— Чего пялишь на меня свои бельмы?—вдруг обернулся он в сторону Евлахова.— Небось завидуешь? Господа знают, кого угощать... У них крепкий шнапс. Ты, Васька, смотри, смотри... Больше такого не увидишь. Еще выпью и тогда примусь тебя потрошить. Умирать мне из-за тебя нет никакого резона. Налейте еще для храбрости, ваше благородие...— попросил он немца.
—- Захлебнешься, Федор.
— Ничего, Михалыч,— скривил улыбку полицай.— За твою, Евлахов, погибель пью. Вроде из уважения к своему бывшему шахтерскому начальству. Не брезгую... тобою...
На последний стакан Федька Зыков недовольно махнул рукою.
— Значит... с какого же глаза начинать, ваше благородие? С правого али с левого?—При этом он широко растопырил перед собою пальцы обеих рук. С минуту постоял около немца. Потом натужно вздохнул, откачнулся в сторону и пошел.
Василий Михайлович видел лишь протянутые к нему руки полицая. Сначала он видел все десять Федькиных пальцев. Потом на правой руке осталось только два больших отростка. Они приближались к его лицу. И Федькина рука уже чудилась не рукою, а длинной палкой, похожей на острую рогатину.
В мыслях промелькнуло: дневной свет может погаснуть. Он еще перед глазами. Стоявший за спиною немец ударил кулаком по голове. Тысячи зеленых светлячков опять закружились под самым потолком. Острая рогатина стрельнула откуда-то сверху, обожгла нестерпимой болью правый глаз.
— Опомнись, Федор!—крикнул Евлахов и не услышал собственного голоса.
Второй удар еще сильнее обжег лицо. Кругом стало темно.
