Давид Ортенберг
"ЕСЛИ Я ПОГИБНУ..."

Военный кореспондент "Красной звезды" Сергей Сапиго, один из руководитей полтавского подполья

   С глубоким волнением и гордостью вспоминаю я своих товарищей по оружию - краснозвездовцев трудных военных лет. Хотя от событий тех дней нас отдаляют два с лишним десятилетия и многие детали стерлись в памяти, но я твердо помню, как самоотверженно и доблестно боролись журналисты "Красной звезды" с врагом своим оружием - словом, а когда обстановка требовала - автоматом и гранатой. Они никогда не уходили от опасностей, а шли навстречу любым невзгодам и трудностям во имя выполнения своего партийного и воинского долга.
   "Красная звезда" понесла большие потери в Великой Отечественной войне. Шестнадцать ее специальных корреспондентов сложили головы на поле брани. И ни один человек не опозорил честного имени советского журналиста.
   Но долгое время на карте биографий наших людей было одно "белое пятно". В первые же дни войны мы послали на фронт, на Юго-западное направление, группу специальных корреспондентов: Бориса Лапина, Захара Хацревина, Бориса Абрамова, Якова Сиславского, Алексея Лаврова, Александра Шуэра и Сергея Сапиго. Вместе с войсками они отходили на восток и оказались в так называемом "киевском окружении". Вскоре мы получили сообщение о геройской гибели Лапина, Хацревина и Шуэра. О Сапиго ничего не было известно. Он числился в "пропавших без вести". Мы считали, что он погиб, и не сомневались, что время принесет нам известия и о его доблести в смертном бою.
   И вдруг я получаю сообщение работников особого отдела о том, что Сапиго... предал Родину, служит у немцев.
   Сергей Сапиго переметнулся к врагам? Может ли это быть? Не верилось, не хотелось верить. Вcе мы знали его совсем другим.
   Вспомнил тогда свою первую встречу с Сапиго в 1939 году. Я принимал его на работу. Худощавый, подтянутый молодой офицер с шевелюрой черных волос и темными искрящимися глазами, он сидел у меня, и мы по-дружески вели беседу. На моем столе лежал его послужной список.
   Сложная жизнь полтавского паренька в детских домах. Трудовые и комсомольские будни. И вот он уже в гордом звании рабочего Донецкого машиностроительного завода. В те годы партийные мобилизации следовали одна за другой. Первая для Сергея - и он в Харьковской школе червонных старшин. Затем офицерская должность - командир взвода артиллерийского полка на Вологодщине.
   Пробегаю немногие строки первой служебной аттестации: требователен, настойчив, энергичен. Далее новая запись: имеет склонность к литературной работе. Член редколлегии курсантской газеты, редактор полковой многотиражки. Потом годичные курсы редакторов при Политическом управлении Красной Армии - и вот он здесь, в нашей редакции. Но Сергей не один. Он прибыл в составе группы, из которой мне предстоит отобрать достойнейшего. Скачок большой - через много ступенек: из многотиражки в центральную армейскую газету.
   Сапиго все это знает, он весь в напряжении, но старается ничем не выдать своего волнения.
   - Под силу будет?
   Он долго думает, не торопится с ответом, словно сам себя проверяет.
   - Думаю, не пожалеете...
   Разное впечатление производит первая встреча с человеком. Есть люди, которым ты не вправе отказать в доверии. Но ждешь, каким он будет в деле, в жизни. И есть люди, которые своим внутренним свечением незримо покоряют тебя. В них сразу можно уверовать. Таким был Сапиго.
   Он оказался тем единственным, которого взяли в газету.
   Два года редакционной работы. Работа как работа. Заметки, корреспонденции, статьи, полосы.
   Люди познаются в обычных делах. Но высшая проверка для человека - проверка огнем. Сергей Сапиго прошел ее с честью и славой в войне с белофиннами. Он ушел на фронт специальным корреспондентом "Красной звезды". Вместе с ним был Александр Шуэр, его друг и старший товарищ, талантливый журналист, учивший Сапиго литературному мастерству.
   Война та была недолгой. Иные говорят: что это за война?! Но много ли надо металла для одной человеческой жизни?! Судьба сохранила Сергея, хотя он всю кампанию провел в окопах, под огнем финских автоматов и минометов. Он вернулся в редакцию не только опаленным порохом боевым журналистом, но и с репутацией отважного воина.
   В одном из боев на Карельском перешейке был ранен командир батальона. На командном пункте остались три человека: телефонист и спецкоры "Красной звезды" Шуэр и Сапиго. Сергей перехватил трубку у связиста. Он знал замысел комбата и начал управлять тяжелым боем, который вел батальон в заснеженных лесах среди надолб и капониров линии Маннергейма. За доблесть в бою Сергея наградили орденом Красной Звезды.
   На большую войну он уехал на второй же день и снова со своим другом Александром Шуэром. Шуэр погиб как герой. А Сапиго...
   В 1944-1945 годах я находился уже непосредственно в действующей армии. Другие были заботы, дела, волнения. Сергей понемногу стал забываться, хотя рана, нанесенная страшным сообщением, не переставала время от времени кровоточить.
   И вот спустя двадцать лет совершенно неожиданно я получаю письмо от Сапиго. Живое письмо от живого Сергея! Написанное в сорок втором году, оно было мне доставлено только в шестьдесят третьем!
   Как трудно пересказать стихи, так трудно пересказать и это письмо. Его надо прочесть. Я и представляю его читателям в отрывках таким, каким писал его Сергей Сапиго в полутемной каморке полтавского подполья.

Ляля (Елена) Убийвовк, Герой Советского Союза, организатор комсомольско-молодёжной подпольной группы "Непокорённая полтавчанка"

   "Здравствуйте, дорогой редактор, боевые друзья и товарищи славного коллектива редакции "Красная звезда"! Как бы я хотел вас видеть и каждому пожать крепко руку. Увы, меня отделяют от вас сотни километров вражеского кольца, разорвать которое я не в силах. Находясь в "подземной" Украине, я душою, сердцем и кровью, до последнего моего дыхания был, есть и буду с вами.
   А теперь опишу, что случилось со мной и моими друзьями. Не исключена возможность, что кому-нибудь из них удалось прорваться через окружение. Однако считаю своим долгом сообщить хотя бы вкратце о действиях корреспондентов и о себе.
   Корреспонденты "Красной звезды" Александр Шуэр, Борис Абрамов, Яков Сиславский, Борис Лапин, Захар Хацревин, Алексей Лавров, я, а также Иосиф Осипов, Михаил Сувинский ("Известия"), Яков Цветов ("Правда") и ряд других попали в так называемый "киевский мешок". Мы были окружены и узнали об этом только накануне отступления наших войск из Киева. Начальник одного политотдела приказал мне организовать отряд и направиться в обоз для охраны тыловых учреждений. Нарушение приказа грозило расстрелом. Как я ни бился, чтобы попасть к действующим частям, ничего не выходило. Видя такое дело, я связался с членом Военного совета, получил разрешение покинуть обоз и примкнуть к боевой части. Но уже было поздно.
   По нашему расположению - Дарницкий лес - враг открыл минометный и артиллерийский огонь. Несмотря на это, мне удалось вывести всех корреспондентов из-под обстрела и километров на пятьдесят прорваться в сторону своих. Здесь, под Борисполем, встретив сопротивление немцев, наш отряд, насчитывавший более тридцати человек, разбился на группы, которые пошли по разным направлениям, чтобы, соединившись с отступающими частями, пробиваться вперед.
   Со мной остались: мой неизменный друг и товарищ Саша Шуэр, боевые соратники Абрамов, Лавров, а из "Известий" Осипов и Сувинский. После всяких эпизодов и приключений мы продвинулись еще на пятьдесят километров. 21.IX.41 г. нам удалось соединиться с действующими частями 33-й стрелковой дивизии. Бойцы этой дивизии дрались как львы...
   Немцы быстро сделали перегруппировку и начали теснить нас к болоту. Тут же на глазах бойцов героически погиб командир 33-й дивизии, ранен был комиссар. Боевые порядки остаются без руководства.
   Саша Шуэр, Борис Абрамов, Иосиф Осипов и я быстро организуем из тыловиков два отряда и бросаем их в бой. Это позволило на левом фланге задержать противника. Но дрогнул правый фланг, и немцы просочились к нам в тыл. Артиллерийский полк, с которым мы наступали, снялся с занимаемых позиций, и мы двинулись за ним. Несмотря на бешеный пулеметный, минометный и артиллерийский огонь, нам удалось прорвать вражеское кольцо и направиться к месту переправы.
   Немцы вели огонь из всех видов оружия. С водонапорной башни били два вражеских пулемета, преграждая нам путь к переправе. Полковник Воронов, авиатор, приказал мне с группой бойцов уничтожить огневые точки. Когда я выполнил эту задачу, Шуэр, Абрамов, Осипов и Сувинский с криком "ура!" бросились в переулок, где засели немцы, и давай их там колотить. Лавров, художник, тоже не дремал: залег за башню и вел огонь по немцам, делавшим перебежки.
   Уничтожив вражеских пулеметчиков и доложив об этом полковнику, я решил примкнуть к Шуэру и другим товарищам, но на том месте, где, как я предполагал, они находятся, их не оказалось. Они далеко уже продвинулись вперед, а я с группой бойцов оставался как бы у них в тылу. Видя новую опасность, я обошел правый фланг немцев и проскочил в лес, где сосредоточились наши уцелевшие подразделения.
   Здесь встретил Абрамова и Осипова. Они были бледны и едва не в слезах. Я сразу догадался, что случилось страшное. "Сергей, - еле промолвил Абрамов, - твой друг погиб".
   У меня затряслись ноги и руки, к горлу подкатился комок, и я упал на землю. Я понимал, что война без жертв не бывает, однако не мог примириться с мыслью о гибели моего учителя и задушевного друга, с которым два года работал рука об руку, делил радости и печали, с кем жил как брат с братом...
   Утром 23.IX бойцы, находившиеся в лесу, оставшись без командиров, стали продвигаться дальше. Абрамов, Осипов и Сувинский пошли с левого фланга, а я - с правого, где неподалеку стояла германская батарея. Расчет был такой: подойти через лощину к позициям батареи, уничтожить огневые точки.
   Нас было человек сто. Как только вышла левая группа, немцы открыли артиллерийский и пулеметный огонь. По нашему же отряду, двигавшемуся в лощине, не стреляли. Нам уже оставалось каких- нибудь пятьсот метров до цели. И как только мы показались на бугре, поблизости раздался сильный взрыв, меня отбросило в сторону, и больше я уже ничего не помнил. Только на десятый день пришел в сознание. Оглянулся: вокруг меня лежат раненые. Стараюсь осмыслить, что со мной произошло, но сознание теряется, в глазах темно. Почти ничего не слышу.
   На пятнадцатый день, когда я стал кое-что соображать и начал едва шевелить руками, мне рассказали следующее: как только взрывной волной меня отбросило в сторону, ко мне подползли лейтенант госбезопасности кз Киевского отделения НКВД Василий Сонин и лейтенант-танкист, уроженец Ленинграда, Петр Ефимов. Зная, что я капитан, - а немцы были от нас уже в пятистах метрах, - они быстро сняли с меня знаки различия... Так немцы приняли меня за красноармейца и, как контуженого, отправили в сарай к раненым...
   Когда сознание мое более или менее прояснилось, передо мной встал вопрос: что делать? Покончить жизнь самоубийством или пересилить все отвращение к фашистским извергам, подлечиться, встать на ноги и нанести удар врагу в тылу? Судите меня сами - правильно ли я поступил? Мне кажется, да.
   Мои товарищи, лейтенанты Сонин и Ефимов, вместе с несколькими бойцами, как только малость окрепли и стали ходить, убежали из лагеря. Мы условились о встрече, поскольку в день их побега я едва поднимался с постели. Они должны были меня ожидать в Нозо-Басанском лесу.
   15 октября ночью младший лейтенант Дмитрий Курочкин, уроженец г. Каменец-Подольского, младший командир 10-й танковой дивизии Николай Пашенный, командир зенитной батареи Киевской дивизии ПВО Петр Шварцман, я и группа красноармейцев бежали из лагеря. Двигаясь только ночью, а днем ориентируясь и прячась в снопах на скошенных полях, нам удалось пройти более шестидесяти километров. Ново-Басанский лес был уже близок.
   Но в этот момент произошло такое событие. Наши товарищи совместно с партизанами взорвали в Ново-Басане штаб немецкой части. Немцы в панике стали разбегаться кто куда. И тут около десятка фашистов наскочили на нас. Завязалась перестрелка. Шесть солдат мы уложили на месте, двух тяжело ранили. В этом бою отличились младший лейтенант Курочкин и красноармеец Павлов.
   Командир батареи Шварцман был ранен, был и я ранен в ногу - пробило насквозь левую ступню. Собравшись с силами, мы с помощью товарищей направились в сторону населенного пункта, чтобы спрятаться в хлебах или траве. Так прошли семь километров... С моей раненой ногой делалось что-то невероятное, она распухла до неузнаваемости. Бинта не было. Его заменила нательная рубаха, которая по цвету мало чем отличалась от чернозема. Поднялся, чтобы идти с товарищами, но тут же упал. Помощи ждать не приходилось, товарищи сами едва двигались.
   Видя безвыходное положение, я попросил красноармейца из 187-й стрелковой дивизии Стражко пристрелить меня, а самому с группой пробиваться вперед, к фронту, и во что бы то ни стало доставить в редакцию "Красной звезды" мою предсмертную записку. Стражко согласился. Я написал записку, простился с товарищами и закрыл глаза. Несмотря на значительную потерю слуха, я отчетливо слышал, как Стражко послал патрон в патронник, как щелкнул затвор. Проходит десять секунд, двадцать, минута, я не открываю гл-аз, наконец не выдержал и полюбопытствовал, почему так долго нет выстрела.
   Оглянулся - возле меня никого нет. Видимо, сердце молодого красноармейца дрогнуло, ему оказалось не под силу выполнить свое обещание. Я же пристрелить себя не мог. Не знаю, где теперь Стражко, не знаю, что случилось с моими товарищами. Доставил кто-либо из них записку в редакцию или нет? Знает ли редакция о моей судьбе и о моих товарищах по фронту? Маловероятно.

Предсмертное письмо Ляли Убийвовк родным

   Оставшись один, я решил двигаться на четвереньках, сколько смогу. План был таков: доползти до крайней хаты и попросить на несколько дней укрытия. Крестьянин Петр Константинович Шевченко из деревни Малые Круполи был честным человеком. Я не скрыл от него ничего...
   Рана моя от грязи стала настолько серьезной, что все вокруг стали поговаривать об ампутации левой ступни. Я решил рассказать о себе хирургу Белкания и его помощнику Субботину... Врачи дали слово оказать мне помощь не только медицинскую. Они посоветовали мне переменить фамилию, что я и сделал. Начал усиленно изучать украинский язык. Благодаря этим врачам я попал в киевский лазарет. Через два с половиной месяца рана моя малость зажила, и с помощью тех же врачей мне удалось получить пропуск до Полтавы...
   С поврежденной ногой, передвигаясь через населенные пункты по десять-пятнадцать километров в сутки, я добрал 15 декабря до Полтавы, где проживает мой старик отец. По дороге собрал много богатейшего материала о героических делах советских людей в тылу врага. И если каким-либо чудом мне удастся уцелеть и возвратиться в родной коллектив, мы создадим великолепную летопись о "подземной" Украине, которая не покладая рук ведет борьбу против озверелого фашизма.
   Прибыв в Полтаву под чужой фамилией, я решил пробираться дальше, на Харьков. Но не тут-то было. На каждом шагу немцы проверяли документы... Пришлось возвратиться в Полтаву. Но и здесь мне проживать опасно: многие знают меня, и какая-нибудь сволочь, фашистский подлабузник, может выдать. Да и документы у меня поддельные. Но я решил исполнить свой партийный долг. Связавшись с коммунистами, работавшими в подполье, стал оказывать им помощь, чем только мог.
   К счастью, у одного из товарищей, бывшего работника горсовета, есть радиоприемник... Мы включаем Москву, слушаем последние известия, затем размножаем их от руки, передаем своим товарищам, а те - народу. Вообще о моей подпольной деятельности вам может рассказать мой отец, и если я погибну, то прошу обратиться к нему. Он назовет вам фамилии коммунистов, расскажет, что нами сделано.
   План у меня таков: если не сцапает гестапо, то с приближением фронта покину Полтаву и постараюсь перейти к нашим.
   Дорогие друзья и товарищи! Все, что я описал, правда. За каждое слово отвечаю головой. У меня, человека, которого вскормили и воспитали Советская власть, партия, иной дороги быть не может. Вся моя семья до мозга костей принадлежит только родному Отечеству. Два моих брата сражаются с фашистами, я десятки раз участвовал в боях, и никогда рука моя не дрогнула, посылая пули в заклятого врага.
   Знайте, товарищи, где бы я ни находился, чтобы я ни делал, всегда был и остаюсь коммунистом. Знайте и то, что, находясь в тылу врага, я никогда не позволю очернить славный коллектив "Красной звезды", воспитанником которого являюсь.
   Итак, если нет Абрамова, Лаврова, Сиславского, Лапина, Хацревина, Осипова, Сувинского, Цветова,
   знайте, что они героически дрались с врагом и вели себя в боях достойно, как и подобает военным журналистам. Не забывайте кристальной души человека, отважного бойца фронта и печати Саши Шуэра.
   Я не сомневаюсь, что Красная Армия наголову разобьет фашистских людоедов. И если я погибну, то кровь свою отдам только за свою любимую Родину - СССР.
   Жму всем руку и целую крепко.
   Прощайте!
   Ваш воспитанник Сергей Сапиго".
   Что же случилось с письмом? История его такова.
   На второй же день после освобождения Полтавы в политотдел одной из дивизий пришел старик. Он принес пакет и сказал:
   - Вот письмо моего сына, Сергея Сапиго. Он наказал мне: если со мной что случится, а ты будешь жив, как придут наши войска в Полтаву, вручи это письмо военным, чтобы послали в "Красную звезду".
   Два года старик прятал письмо от немцев, а теперь принес.
   Политотдельцы передали этот пакет редактору фронтовой газеты "Суворовский натиск" Григорию Кияшко. А Кияшко переслал его в "Красную звезду".
   Дальше след письма оборвался. О судьбе его никто не знал, ни старые, ни новые работники редакции. В редакции не раз говорили о журналистах-героях, но о Сапиго не вспоминали. На мемориальной доске Центрального Дома журналистов были высечены золотом имена краснозвездовцев, погибших в боях за Родину, но Сапиго среди них не было...
   Прошло два десятилетия. В 1963 году московская организация Союза журналистов развернула работу по увековечению памяти журналистов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Специальная комиссия союза, которую мне поручили возглавить, начала поиски. В эти дни я впервые и узнал о письме Сапиго от Григория Кияшко. Раньше чем послать письмо в "Красную звезду", он снял копию. И вот послание Сапиго у меня.
   В тот же день я зачитал его на встрече фронтовых журналистов. Вечером в "Последних известиях" по радио была передана информация "Письмо нашло адресата". Вскоре в "Красной звезде" было опубликовано сообщение о письме Сапиго. Начался поток откликов. Первым отозвался отец Сергея - Терентий Иванович. Этот восьмидесятилетний старик, потерявший на войнетрех сыновей, писал:
   "После смерти сына я передал его письмо военным и утешал себя, что оно найдется... Я был в Москве в 1949 году, обращался в редакцию "Красной звезды", но мне ответили, что письма сына нет. Это "нет" меня окончательно убило...
   И вот мне сообщают соседи, что в 11 часов ночи слушали по радио из Москвы, что через двадцать лет найдено письмо моего сына Сергея. Как я был взволнован, когда услышал эти слова. Я не знал, что со мною творилось. Здесь было все - и горе, и печаль, и радость. Горе оттого, что его уже нет с нами, а радость и гордость за то, что воскресло все, воскресла правда..."
   Григорий Кияшко, старейший военный журналист, человек с неукротимой энергией, пошел по следам письма, разыскал людей, которые встречались, работали с Сергеем в "подземной" Украине. И ныне мы знаем если еще не все, то очень и очень многое о нашем товарище Сергее Сапиго, о его подвиге в тылу у немецких оккупантов.
   Откликнулся врач Северян Павлович Белкания,о котором так тепло писал Сергей. Ныне он заслуженный врач УССР! доцент медицинского института имени Н. И. Пирогова. Двадцать пять лет тому назад он служил врачом медсанбата, тоже был в окружении и там, в селе Большие Круполи, организовал подпольный госпиталь для наших раненых бойцов.
   В этот необычный госпиталь, расположившийся в местной школе, осенью 1941 года вошел на самодельных костылях раненый Сергей. Он был в гимнастерке и накинутой на плечи шинели, передвигался с трудом: нога сильно распухла. Положил на пол костыли и вынул из рукава гимнастерки книжечку в малиновом переплете, на обложке которой виднелась звезда. Молча передал книжечку врачу. Это было удостоверение личности фронтового корреспондента газеты "Красная звезда", и выдано оно было капитану Сергею Сапиго.
   "Разговорились, - вспоминает Белкания. - Сапиго произвел на меня сильное впечатление прежде всего непоколебимым духом коммуниста-патриота, глубокой уверенностью в нашей победе и горячим желанием скорее вернуться на фронт... Я спросил, почему он решил показать мне служебное удостоверение. Сапиго ответил:
   - Товарищ хирург, я вам верю. Подымите меня скорее на ноги, я должен уйти. Я должен пробраться через линию фронта и рассказать советским людям правду о людоедах нашего времени..."
   Сергея поместили в трехместную палату. Заживала рана медленно. Часто по ночам он не спал, тело горело от температуры, лицо было в холодном поту. Но никто не слышал от Сергея жалоб.
   В разоренной школьной библиотеке он брал книжки и читал. И много, очень много писал - на полях старых газет, на ученических тетрадях. Писал днем, а больше ночью, при трепетном свете коптилки. Кто знает, быть может, и письмо, адресованное мне и моим товарищам-краснозвездовцам, начиналось в такой тетрадке в один из тех дней.
   Сергею говорили: опасно держать при себе записи. Немцев в селе нет, но есть полицаи, могут и немцы в любую минуту нагрянуть. Но Сапиго все-таки писал. Он понимал, что сейчас бессилен, что ничем не может наносить удары по врагу, и находил моральное удовлетворение в том, что наперекор, назло всем опасностям писал обо всем, что видел.
   "Бывали минуты, - сообщал Белкания, - когда людские страдания до того угнетали, что казалось, жить дальше невмоготу. Однажды я высказал эту мысль Сергею Сапиго. Он сурово ответил:
   - Товарищ хирург, уныние вам не к лицу. Надо бороться до конца. Надо верить в победу и жить..."
   Вскоре Белкания удалось вместе с другими ранеными бойцами перевести Сергея под вымышленной фамилией в киевскую больницу. А через полтора месяца на заснеженном тракте Киев-Полтава можно было увидеть исхудавшего, с ввалившимися щеками человека, одетого в тряпье и старые, порванные сапоги, с распоротым голенищем - чтобы не так жало больную ногу, - ковылявшего по пятнадцать километров в сутки. Изможденный, обессиленный, промерзший Сергей декабрьской ночью постучался в отчий дом. Он успел только обнять родных, достал из сапога малиновую книжку со звездой, чтобы они ее спрятали, и впал в забытье.
   Три недели отхаживали Сергея. Только пришел он в себя, как завел с отцом "семейный" разговор. Сергей узнал, что два брата воюют, обе старшие сестры в эвакуации.
   - А ты где-нибудь работаешь?
   - Нет, - отвечал отец. - Мне шестьдесят один год, пользуюсь возрастом...
   - Ну и хорошо делаешь, не надо им помогать.
   А потом Сергей задумался и неожиданно сказал:
   - Ну, а мне, отец, надо будет поступить к немцам служить... Служить, но только не им...
   Сергей спросил у отца, не найдется ли в доме приличной одежды, чтобы сойти за учителя. "Найдется, сынок". И вскоре в Полтаве под видом учителя Данила Ивановича Бураченко появился народный мститель, яростный борец с немецко-фашистскими захватчиками Сергей Сапиго.
   В письме Сергей кратко писал, что зря времени не теряет: у бывшего работника горсовета Маркина имеется радиоприемник - они слушают передачи Москвы, переписывают их и передают населению. Больше он и не мог написать: Сергей не боялся за свою жизнь, но дорожил жизнью товарищей, судьбой подпольной организации.
   Сергей слушал Москву. Но радиоприемник-то, если быть точным, был не Маркина, а немецкого офицера, находившегося у него на постое. Когда немца не было дома, Сапиго и Маркин настраивали радио на московскую волну.
   Одно это уже было подвигом. Но Сергей считал, что сделал только первый шаг. Он понимал, что врага надо бить не в одиночку. Он знал, что Полтава не покорилась, что есть в городе люди, борющиеся с оккупантами. И он стал искать ниточку к подпольщикам.
   И нашел ее! Помог коммунист Максим Страшко, с которым Сергея познакомил отец.
   В Полтаве в те дни уже действовала комсомольско-молодежная подпольная организация "Непокоренная полтавчанка". Во главе ее стояла дочь местного врача Ляля Убийвовк, студентка Харьковского университета. Сергею не надо было знакомиться с Лялей. Он знал ее еще по Харькову, когда учился в школе червонных старшин.
   В темный зимний вечер в дом, где собралось ядро подпольной организации, Ляля привела Сергея. Прихрамывая от неутихающей боли в ноге, он вошел в к комнатушку с затемненными окнами и снял куртку. Словно зачарованные, все замерли: на груди у их нового товарища, отливая малиновым светом, блестел орден Красной Звезды.
   Не будем корить Сергея за неосторожность. Опасно, смертельно опасно было пробираться мимо немецких патрулей и полицейских с советским орденом. Но нам понятно это "безумство храбрых", как поняли его и подпольщики. Орден был пронесен через плен, через фашистский лагерь, через вражеские заградительные отряды! "Непокоренная полтавчанка" встретилась с непокоренным воином и с радостью приняла его в свои ряды.
   Сергей очень нужен был организации. Это был грамотный офицер, мужественный, отважный, с боевым опытом. Это был талантливый журналист. О таком начальнике штаба комсомольско- молодежная организация могла только мечтать.
   И штаб "Непокоренной полтавчанки" заработал! В одной из характеристик о подпольной деятельности Сергея сказано: "Мужественный, опытный воин, пламенный агитатор, Сапиго внес много изменений в деятельность организации. Он разрабатывал планы диверсий, вел антинемецкую пропаганду, устанавливал связи с военнопленными, организовал широкую сеть подпольных групп в селах Абазовка, Шкурупии, Ов-сии. Изучив людей, Сапиго умело распределял обязанности между членами организации..."
   Листовки! Гневные, они появлялись теперь одна за другой (уже был свой радиоприемник!) и по-снайперски попадали в цель. Комната, где жил Сергей, стала своеобразной редакцией. Первое сообщение по радио о начале разгрома немцев под Москвой полтав- чане, понятно, не смогли услышать в ту же ночь, когда оно передавалось в "Последних известиях". Но они узнали о нем на следующий день ранним утром из листовок, написанных Сергеем и его друзьями. Переполошенные немцы и полицаи штыками, ножами соскабливали их. Но к следующему утру стены домов и заборы вновь забелели листовками.
   Сергей искал пути расширения деятельности "Непокоренной полтавчанки". Ему удалось поступить на работу в Комитет украинского Красного Креста - демагогической организации, созданной оккупантами. Но для Сергея это была находка (не отсюда ли пошло известие о "предательстве" Сапиго).
   В Комитете Красного Креста Сергей нащупал связи с пленными советскими командирами и красноармейцами, томившимися в лагерях гестапо. Подпольщики передали им продукты и одежду, собранные у населения. А вскоре Сергею удалось организовать побег двух групп военнопленных.
   В том же комитете изготавливались различные документы и справки для членов подпольной организации, дававшие возможность свободно передвигаться по городу и окрестным селам.
   Максим Страшко вспоминает: "Когда мне понадобилась "липовая" справка, мне вручили ее - она удостоверяла, будто я усердно работаю плотником на ремонте церкви Святого духа. По такого же рода "святым" справкам немало молодежи удалось спасти от угона в Германию.
   Борьба организации становилась все более дерзкой. То выходит из строя электростанция, и город на несколько дней погружается в темноту. То ломаются станки на механическом заводе, работавшем на немецкую армию. Приобретены первые винтовки и гранаты. Планы у "Непокоренной полтавчанки" широкие...
   Оккупационные власти всполошились. Гестаповцы и полицаи рыскали по городу в поисках подпольщиков. Но "Непокоренная полтавчанка" долго была для них и "Неуязвимой полтавчанкой". Гестаповцы воззвали о помощи. В город прибыла группа "Цеппелин", карательные отряды эсэсовской дивизии "Мертвая голова", на ноги поднялись ученики 6-й шпионской школы.
   Подпольщики почувствовали, что надвигается гроза. Выход был один - уйти в лес, чтобы в новых условиях, новыми формами продолжать борьбу.
   Со штабной пунктуальностью и тщательностью Сергей разработал, можно сказать, целую боевую операцию по выходу "Непокоренной полтавчанки" из города. Определен срок - в ночь с 6 на 7 мая. Намечены маршруты, явочные квартиры, пароль. Все, казалось, было готово к тому, чтобы начать в эту ночь передислокацию.
   Но в те же дни гестаповцам удалось в прифронтовой полосе схватить Валентину Терентьеву, участницу подпольной организации, бывшую медсестру, которая была послана через линию фронта к нашим войскам с донесением Сергея. Мы не знаем, что дословно было в нем, но одно хорошо известно: Сапиго писал, что Полтава живет и борется. Терентьева успела бросить пакет в канаву, но конвой заметил его и подобрал.
   6 мая, перед самым выходом "Непокоренной полтавчанки" в лес, арестовали Лялю Убийвовк, Сергея Сапиго, Леонида Пузанова, Бориса Сергу и Валентина Сороку, а позже и Максима Страшко. Очная став ка с Терентьевой. Сергея приволокли в комнату, где за столом сидел гестаповец с резиновой дубинкой. Рядом стояла Терентьева. Лицо у нее в багрово-синих кровоподтеках. Руки иссечены, пальцы изуродованы. В кровавых деснах ни одного зуба.
   Нельзя оправдать измену, но можно ее объяснить: физические муки оказались сильнее воли Терентьевой. Она не выдержала пыток и предала организацию. "Да, Сапиго меня посылал, - подтвердила Терентьева, - дал мне пакет".
   На очных ставках Сергею стало ясно, что Терентьева не все знает. Тогда он идет на самопожертвование, чтобы спасти товарищей. На первом же допросе заявляет:
   - Я был один...
   По пути из тюрьмы в гестапо встречает своих друзей и успевает им шепнуть: "Ни в чем не признавайтесь. Я все взял на себя".
   О величии его духа, непоколебимой стойкости и самоотверженности пишет Максим Страшко:
   "За время следствия мы дважды виделись с Сергеем. Первая встреча состоялась 15 мая, когда нас обоих привезли на допрос в 15-ю школу. Случилось так, что охрана зазевалась, и Сергей сказал:
   - Мне все равно смерть, а тебе надо остаться жить, чтобы людям правду рассказать. Немцы узнали, что ты давал деньги на радиоприемник. Держись одного: действительно одалживал мне два раза по двести рублей. Как знакомому. А для каких надобностей - ничего не знаешь. И про радиоприемник тебе ничего не известно. Запомни: давал взаймы. И стой на этом твердо. Я все беру на себя.
   Вот это меня и спасло... На очной ставке 21 мая нас с Сергеем трижды избивали резиновыми шлангами, но мы все выдержали и показывали одинаково...
   На допросах Сергей держался гордо... Он чувствовал, что ему не вырваться, и, когда нас во время очной ставки били резиновыми шлангами, крикнул:
   - Все равно не поставите на колени советский народ!.."
   Ляле Убийвовк удалось переслать из тюрьмы несколько записок родным.
   "...Друзьям передай: я уверена, что моя смерть будет отомщена. Сергей - молодец..."
   "Помните, Сергей ни в чем, ни в чем передо мной не виноват - он сделал все и еще больше, чем все, чтобы спасти меня..."
   Самопожертвование Сергея спасло только одного Максима. Остальных спасти не удалось. Гестаповцы обещали им помилование, если они отрекутся от Советской власти, от партии, от комсомола. Но герои "Непокоренной полтавчанки" с гневом отвергли эти предложения. До конца своей жизни они остались непокоренными.
   ...Вечером 26 мая 1942 года гестаповцы увезли из тюрьмы Сергея Сапиго и его товарищей. Их доставили ко рву местного тира. Они вышли из машины, обнялись, расцеловались, в последний раз пожали друг другу руки.
   Воздух был напоен ароматом садов, усыпанных бело-розовыми хлопьями цветения, запахами густого травостоя. Яркие звезды высвечивались в темном куполе неба.
   Думая об этом, я представляю, что все могло бы быть иначе: в мой кабинет входит подтянутый черноволосый юноша в военной форме и докладывает:
   - Товарищ генерал, специальный корреспондент "Красной звезды" капитан Сапиго прибыл с очередного задания: был начальником штаба подпольной организации "Непокоренная полтавчанка". Разрешите приступить к исполнению журналистских обязанностей?..
   Но, к сожалению, это только мечта.