1
«О мой друг-дневник! Ирэн становится взрослым человеком. Сама чувствую, как я подхожу к тому житейскому рубикону, на котором заканчиваются иллюзии девичьих лет, и ты понимаешь всю сложность бытия. Жизнь сурова. Она — беспощадная гильотина. Подложи свою голову под ее острый нож и — конец твоей судьбе. Что ждет меня в будущем? Прошлого у меня нет. Оно осталось за порогом нескончаемой войны. Будущее свое я связала с людьми, которые избрали своей профессией убивать живые двуногие существа.
Я в отчаянии. Всюду кровь. Кровь! Кровь! Кровь! О мой друг-дневник! Сохрани тайну моей души. На дворе ночь. Темная, непроглядная Я только что вернулась домой. Даже тебе не могу доверить того страха, ко-торый я пережила сегодня. Днем вывозили со двора гестапо сорок восемь человек. Я видела, как их выгоняли из подвала. Людям сказали, что их везут на станцию. Им объявили о невиновности перед новой властью. И многие из них восприняли это как правду. Но я-то знаю, знаю цену этой лжи. Я стояла на пороге и смотрела в лица обреченных. Один арестованный решился бежать. Стража замешкалась, и коммунист успел вскочить на каменную стенку забора. Пискунов подстрелил его. Беглец рухнул мешком на землю. Его добили на месте. Труп бросили в машину, а потом стали толкать в кузов живых. Впервые я видела убитого. Это страшно. Живые стали кричать и не хотели подниматься в кузов. Они поняли, что их обманывают и тоже везут на расстрел. Что-то невообразимое творилось во дворе. Через час-другой эти люди станут трупами. Не живыми существами, а трупами. Их расстреляют. Одних под Каменоломней, других в балке, за Грушевским мостом. Я никого не знаю. И никто не узнает. Сорок восемь смертей. Такого ужаса я еще не видела.
Иван Иванович Пискунов теперь здоровается со мною за ручку. После него я бегу к умывальнику и мою свои руки. Мне чудится, что между пальцами все же остается запах крови после рукопожатия.
Я сама становлюсь жестокой. Стоит ли гордиться этим? Не знаю. Война делает и меня зверем. Немцы считают себя Ubermenschen—сверхлюдьми. Неужели и я становлюсь сверхчеловеком.
Федя Галеман сегодня изрек: «Война не должна оставлять побежденному противнику ничего, кроме глаз, чтобы он мог оплакивать свое несчастье». Я назвала Федю философом. Но он отмахнулся от моей похвалы. Оказывается, это — не его изречение. Так говорил какой-то знаменитый немец по фамилии Трейчке. Но наши каратели засыпают глаза убитых русской землею, чтобы и на том свете они не видели своего несчастья. Мертвые ничего не увидят. А живые? Будут ли они молчать? У них остаются глаза.
И эти глаза все увидят, они ничего нам не простят. Когда подумаешь об этом, становится страшно. Я попала в такой кровавый водоворот, из которого невозможно теперь выбраться».
2.
«Эти дни допрашивали сестру В. Клюевой. Она не отрицала: да — была и остается коммунисткой, да — являлась депутатом горсовета. Никого из подпольщиков она не называет. Дэппэ приказал отвести ее в камеру смертников.
Я думала, что В. Клюева будет упрашивать меня облегчить судьбу сестры. Нет. Даже не заикнулась. Маме она сказала про свою сестру: «Туда ей и дорога!» Оказывается, сестра любила песню «Страна моя, Москва моя...» По этому поводу Верка даже сострила: «Пропели они свою Москву...» Верка имела в виду, конечно, сестру.
Сегодня опять вывезли со двора одиннадцать человек. Я запомнила фамилии двоих — Юрченко, Калюжный. Вместе с ними была и сестра Клюевой. Когда она вышла из подвала, заметила на приступках крыльца Верку. «Прощай, Вера...»—только и сказала ей. «Прощай, сестричка...»— ответила та. На ногах смертницы были туфли. «Они тебе не нужны будут», - это Верка сказала. Сестра молча разулась и отдала туфли Верке. А она тут же переобулась, даже не поблагодарила сестру за ее последний подарок. На кухню не ушла до тех пор, пока машина не выехала со двора. Жестокая женщина. Неужели и я становлюсь такою? Юберменшен, да?
Верку уважает и Дэппэ, и сам оберштурмбанфюрер Хильфсгот. Через день ее посылают на подсадку в общую камеру. Теперь идет туда охотно. А по утрам я и Дэппэ ведем с нею откровенный разговор. Мы знаем, о чем толковал коммунист Калюжный по ночам в камере, как он проклинал фюрера. Шеф обещал отблагодарить Верку за ее помощь. Сегодня он выполнил свое обещание: какой-то полицай сбегал на квартиру к Верке и принес ее ребенка. Часа полтора наша верная помощница ворковала со своим киндером. Но отнести домой свое дитя она отказалась, все еще боится выходить из тюремного двора. Полицай сам отнес ребенка на Веркину квартиру. А потом Верка сидела на крыльце и плакала; я понимаю ее — мать есть мать».
3
«Главное событие последней недели —розыск секретаря подпольного райкома партии Холодова. Наши возвращаются после облавы с пустыми руками. Полицаи обшарили всю Власовку, несколько раз ездили на Артем, побывали за Даниловкой, за Сидоровкой, я уже не говорю про шахту Воровского, где когда-то работал этот коммунист. Холодов как в воду канул.
Фридрих Мольс пригнал в гестапо сразу двоих мужчин, у которых имелись паспорта на имя Петров Петровичей Петровых. Одного он сцапал где-то под Ново-Шахтинском, другого отыскал за каким-то хутором. Гауптшарфюрер чувствовал себя на седьмом небе от выпавшей на его долю удачи. Очная ставка арестованных с полицаем Табунщиковым сразу же охладила Мольса. Табунщиков не признал в этих мужиках партизана Холодова. Опять опростоволосился Мольс перед шефом. Браво!
Василий Васильевич рвет на себе волосы. Полицая Табунщикова он грозился даже пристрелить, если тот не доставит в гестапо живым или мертвым секретаря райкома Холодова. Самолично выгнал его из караульного помещения. Уверена, что этот жестокий солдафон Василий Васильевич выполнит свое грозное обещание. Табунщиков теперь не показывается на глаза, говорят, рыскает по шахтам».
«Дэппэ — умница. Он предлагает шефу арестовать сначала других членов райкома — Гудкова и Фисунова. Одного из этих коммунистов уже видел полицай Козловцев на Грушевке, знает, что Гудков ночует в своей квартире. Дэппэ уверен, что на допросе арестованные выдадут Холодова. Он, как всегда, прав! Но шеф Хильфсгот требует доставить первым Холодова. Остальных приказал держать на виду. У шефа, наверное, дальний прицел. Он очень опытный оперативник.
Как выяснилось, семьи Холодова нет на руднике. Она еще в первую эвакуацию убежала из города. А жаль! Посадить в подвал жену, детей — сам папаша не выдержал бы такого эксперимента. Ведь у каждого отца есть сердце».
«Я все же наблюдательный человек. Сегодня захожу в караульное помещение. Там склонились над столом двое полицаев. Что-то пишут. Появляется третий и спрашивает их:
— Молитвы переписываете, казаки? Грехи свои думаете замаливать?
— Нет,— отвечает один из пишущих,— заявление на коммунистов своей станицы сочиняю.
— Кто же из вас председатель, а кто секретарь?
— Я пишу, значит, я и секретарь,— загоготал Полозов (он примстился мне среди полицаев),— а Буданов председатель. Вот только не знаем, как слово «комбед» пишется, с маленькой или с заглавной буквы. Подскажите, барышня,— обращается этот «секретарь» ко мне.
— С маленькой буквы,— говорю.
— А я думал, с большой,— опять загоготал Полозов.— Всю жизню помню этого самого товарища комбеда. Он все мое хозяйство по ветру пустил. Думал, что с большой буквы надо его писать. Коммуниста одного в Мелеховской приметил. А теперь вот заявление на него строчу. Чтоб рассчитаться со станишником.
— Теперь все про коммунистов с маленькой буковки пишется,— подтвердил «председатель».
— А вы этих людей, господа, лично знаете?— поинтересовалась я.
— Они в печенках у меня сидят. Всех теперь самолично порушу.
Вот так у нас готовятся документы на арест бывших советских активистов. Мы сами делаем из людей предателей. Интересно, какое по счету пишет заявление этот Полозов— пятое, десятое, или двадцатое? Я уже видела в папках наших следователей его каракули... Помню, я читала в какой-то книге: «В годину смуты и разврата не осудите братья брата». К чему теперь вспоминать об этих словах? Жизнь похожа на гильотину. Неужели эти полицаи тоже считают себя сверхчеловеками, Obermenschen. Бр-р-р! Изморозь идет по телу».
«Говорят, партизана Холодова видели около Ново-Азовки. Он не уйдет от наших, нет! Гнездо подпольщиков будет ликвидировано. Все ждут этого часа.
Вечером зашла к маме на кухню. Там была Верка. Она спала после вчерашней бессонной ночи, проведенной ею в общей камере среди заключенных. Когда она проснулась, я спросила: «Вы лично, мадам, знаете Холодова?» Да, она его знает хорошо, тот работал когда-то, в ихнем райкоме, частенько присутствовал на всяких заседаниях. При необходимости Верка опознает этого коммуниста.
Я все же не могу понять, во имя чего такие люди, как Холодов, жертвуют своей жизнью? Он не одиночка, нет! Из таких людей состоит весь город. Они едины в своей жестокой ненависти к третьему рейху. И это — страшно. Жутко. Ведь мы находимся в глубоком тылу, но здесь идет настоящая война. Партизаны опять взорвали склад боеприпасов. Этих людей истребить очень трудно.
Верка К. тоже называет себя русской. Если бы все были такими, великий фюрер давно бы покончил с Советами. Ан нет! Верка — одиночка, которая дрожит за собственную шкуру. Она боится даже своих бывших единомышленников, прячется от них за каменной стеною гестапо.
А как же я? Какая чушь... Почему я хочу поставить себя рядом с этой Веркой? Я иду прямой дорогой к новой жизни. Возврата к прошлому — нет! Юберменшен — мой идеал».
«Прочь философию! За солдата думает великий фюрер. Успехи немецкой армии так грандиозны, что победа над Советами неминуема. Я буду частицей этой победы.
Эвальд Дэппэ назвал меня вчера королевой. Говорит, что я похожа на Марию Стюарт. К чему бы это? Я нравлюсь ему — это понятно. Но причем здесь бывшая английская королева?
Оказывается, к такому высокому титулу он причислил меня потому, что я второй день прихожу на службу в новом темно-коричневом платье. Оно идет мне к лицу, подчеркивает талию. Я и сама восхищаюсь своим новым нарядом. Думала, что портниха изуродовала платье большим стоячим белым воротником, но легкая отделочка из меха очень оживила платье. Я стройна в нем, как березка. Будь сейчас мирное время — в таком шикарном наряде не стыдно появиться с самим Эвальдом в театре. Честное слово! Мама ворчит: «Одевайся попроще. Ведь ты же людей допрашиваешь». Какая чепуха! А я буду назло красоваться перед арестованными. Пусть они знают — теперь наша власть! Когда изловят секретаря подпольного райкома, я назло ему надену это любимое платье. И буду в нем допрашивать партизана».
4.
«Все так заняты поимкой Холодова, что два дня я позевывала за своим рабочим столом. Допросов не было. На операцию выезжал даже сам Дэппэ. Чтобы я не скучала, шеф дал мне роман Стефана Цвейга «Мария Стюарт». Я никогда не читала этого немца. «Вам будет интересно познакомиться с романом, королева»,— почему-то улыбнулся Эвальд и показал мне последние страницы книги, отчеркнутые карандашом.
Я буквально проглотила весь роман. Теперь-то мне понятно, почему Эвальд наградил меня королевским титулом! С большим удовольствием переписываю последние страницы романа в свой дневник. Их неспроста подчеркнул Эвальд, остановил на них внимание моего «королевского величества». Вот они:
«На многие торжества одевалась Мария Стюарт, на коронации и крестины, на свадьбы и рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы и турниры, повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью обладает на земле красота. Но никогда еще, ни по какому поводу не одевалась она так обдуманно, как для величайшего часа своей судьбы — для смерти. Уже за много дней и недель продумала она, верно, достойный ритуал своей кончины, тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весь свой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь необычного случая; можно подумать, что и как женщина, в последней вспышке кокетства, хотела она оставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна быть королева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ее прислужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти на плаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнего выхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата, отделанного куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими рукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелый шлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно его поддерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофоры искусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белые сафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушит бездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева сама вынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза,— прозрачное облачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть, ее собственной работы. Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом, каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, что ей придется на глазах чужих мужчин скинуть перед плахой это темное великолепие. В преддверии последней кровавой минуты Мария Стюарт надела исподнее платье пунцового шелка и приказала изготовить длинные, за локоть, огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на ее платье. Никогда еще осужденная на смерть узница не готовилась к казни с таким изощренным вкусом и сознанием своего величия».
Как все это красиво, мой милый друг-дневник! Я сама бы хотела умереть в таком величественном наряде. А как просто, как прозаично умирают русские партизаны! Бр-р-р...
Не могу не удержаться, чтобы не переписать картину смерти моей мужественной королевы:
«...Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным, омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дает промах, его первый удар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение, глухие стоны вырываются у страдалицы Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать ее зрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови, с грохотом, точно кегельный шар, катится по деревянному настилу. Когда же палач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении: перед ними призрачное видение — стриженая седая голова старой женщины. На минуту ужас сковывает зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит ни слова. И только попик из Питерсбороу, наконец, опомнившись, хрипло бормочет: «Да здравствует королева!»
Нежным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян, которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами и примерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы, нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; хрустят стиснутые зубы. Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешно набрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести свою мрачную ношу...»
Как это красиво! Я начинаю любить смерть. Эвальд тоже, вероятно, понимает ее прелесть. Он — мой король, а я его королева. Он должен ползать у моих ног, черт возьми! Если я умру, то только красиво. Но я люблю жизнь!»
«Наконец-то шеф Хильфсгот закончил мой портрет. Неужели я такая красивая в жизни? Мне портрет понравился. Я поблагодарила шефа за внимание. Как всякий талантливый художник, он скромно воспринял мою похвалу. Только зря он нарисовал меня жирной физкультурницей. Неужели у меня такие толстые ляжки? Ах, если бы шеф оставил меня для истории в образе королевы!
Шеф предложил распить по такому торжественному случаю бутылку шампанского. Но в этот вечер я у него не задержалась. Слизняк!»
«Вечер провела в обществе Эвальда. Мы собрались у моей портнихи Ксюши. Она худая, длинноголявая брюнетка, вся крашеная. За хозяйкой ухаживал следователь Шидлер, его Ксюшка называет своим официальным любовником. Была еще Лиза из бывшей фельдшерско-акушерской школы. Эта пела, танцевала. Потом ушла со своим хахалем на квартиру. Компанию долго развлекала рыжеватая блондинка Мурка. Я вела себя сдержанно, даже величественно, как и подобает королеве вечера. Чувствую, что Эвальд молчаливо восхищается мною. Все любовались моим темно-коричневым бархатным платьем. Ксюшка, должно быть, отнесла похвалу моему наряду на счет своего портняжного искусства. Но я-то знаю себе цену!
Когда Эвальд провожал меня на квартиру и отлучился от машины, шофер Гельмут, улыбаясь, заметил в мою сторону: «Если бы в Германии узнали о связях офицера СС с русскими фрау, то этот офицер был бы расстрелян...» Дурак! Он просто завидует своим офицерам; кот всегда глазеет на сметану, которую ему не дают.
А возможно, Гельмут прав?»
«Кто такой партизан Клименко? Не тот ли, что строил шахтинский трамвай, а потом работал в каком-то тресте города? Мама говорит, что он ходил в немилости у шахтинского начальства, скандалил. Как видно, этот человек имеет крутой характер.
Уж больно озлоблен на этого Клименко Иван Иванович Пискунов, начальник нашего караула. Рассказывал мне о своей встрече с ним на переправе. Теперь он его видел в городе. Уверен, что красный шахтинец причастен к подполью коммунистов. Значит, скоро будет у нас. Я жду».
«Почему так долго не стреляют матросов? Ведь давным-давно ясно, что в городе нет никакого отряда Мищенко. Это подтверждает и В. Клюева. А почему же матросов держат в общей камере и не пускают их в расход?
Я спросила об этом Эвальда. Он доверяет мне; все объяснил по порядку. Шеф думает представить начальству доклад о ликвидации большого партизанского подполья в Шахтах, решил подготовить громкое дело. Расстрелы одиночек его не удовлетворяют. После громкого дела можно рассчитывать на представление к Железному кресту с лавровым листом. Возможно, и нам обломится премия? Я куплю тогда новые туфли на черном рынке я видела французские лаковые лодочки, их продают немецкие солдаты».
«Говорят, что наши напали на след неуловимого Холодова. Помоги им бог! Значит, громкое дело может состояться. Браво!
Завтра пойду на службу в своем королевском бархатном платье. Встреча с секретарем подпольного райкома может быть интересной. Надо только не забыть утречком вывести пятно от ликера: длинноголявая Ксюша перевернула на меня стопку.
А сейчас — спать, спать. Как я устала... Хочу, чтобы мне сегодня приснилась Мария Стюарт».
