1.
В жизни человека бывает такое — забросит его судьба на чужую неведомую сторону, вдохнет он полной грудью новый, незнакомый запах трав, оглядится вокруг, найдет себе новых друзей, и станет ему неведомый край родным, желанным. Полюбятся человеку и новые песни, и утренние зори, и огневые закаты. Но нет-нет и вспомнит он родительскую хатенку, крытую камышом или соломой. В памяти встанут деревенские хороводы под ливенку. Вспомнится, как выходил он на лужайку с отарой овец, обстреливал воздух длинным арапником, как восхищался первым подснежником, пробудившимся ранней весною. И вновь станет неспокойно на сердце от нахлынувшей сладкой тоски по отчему краю...
Так произошло и с Тимофеем Холодовым. На шахту он пришел шестнадцатилетним хлопцем из далекого черноземного селения Нижняя Колыбелка. Пришел, чтобы спастись от голода. В тот страшный год семья питалась лебедой да макухой. Мать собрала в дорогу лепешек из картофельных очистков, сунула в походный мешок залатанную рубаху, осенила парубка крестным знамением, щедро одарила его ласковым напутствием. Думал он сначала податься в Воронеж, но большой, незнакомый город устрашил его своим шумом и непривычной толчеей. Побродил Тимофей по людным улицам и распрощался с городом. «Зайцем» сел на товарный состав и поехал в неведомую сторону. Мимо мелькали поля, черные буераки. Смотрел Тимофей на них и радовался тому, что земле не видно ни конца ни края. Все так похоже вокруг на заветную Нижнюю Колыбелку: мелькают перелески, косогоры, узкие наделы земли, нет-нет и блеснет неподалеку от чугунки голубое зеркальце присмиревшей в степи речушки. И хаты-мазанки выглядят родными сестрами колыбелкинским за-валюхам — покрытые соломой, они чернеют сиротливыми окнами, обгорожены покосившимися плетнями. Здесь тоже недавно бушевали бури гражданской войны и оставили людям горькие отметины...
На вторые сутки Тимофей пошире расстегнул ворот косоворотки: в новых землях, куда домчал его товарняк, палила нестерпимая жара. Небо было здесь высоким, голубым, бездонным и чистым, словно над ним распахнули бескрайнее бирюзовое полотнище. На беду парня, его как «зайца» сняли с крыши вагона; дядьки в милицейских фуражках вершили облаву на мешочников, с этой компанией они и Тимофея выгнали далеко за станционную будку. В вокзал не пустили. Ночь провел в чьем-то саду, набрал за пазуху спелых яблок, умылся ключевой водою и решился идти степью, вдоль чугунки. День шел, другой шел — нет конца земли. Припасенные яблоки давно кончились, а Тимофей все шагает и шагает в отцовских отя-желевших башмаках. Замечает: под ногами уже нет знакомого чернозема, солнце выжгло и подорожник и лопухи, даже дурман-цвет и полынь-трава стоят хилые, неживые. И вся земля какая-то желто-серая, в узких морщинках-расщелинах от суховея... Прошел еще с полдня—чудо! Вдалеке завиднелась черная гора, а рядом с ней —поселок. Присмотрелся Тимофей к этой горе, а по ней бежит махонький вагончик, взберется на самую макушку, закачается — и тогда слышно, как из него сыплются тяжелые, поблескивающие на солнце каменья. Долго стоял тогда Тимофей в степи, стоял зачарованный, словно онемевший. Потом решился подойти ближе, потрогал черный камень, а от него ладони стали черными. Разбил глыбу, она весело переливалась на солнце смешными искорками. Думал — уголь, ан нет, оказался тот камень никудышной подземной породой.
Шахтеры выходили из-под земли черные, похожие на чертей, только одни белки глаз да зубы поблескивают на их усталых лицах. И песни у этих людей суровые, не степные — свои, подземные:
Вы, шахтеры-живодеры,
Раскопали бугры-горы,
Раскопали бугры-горы,
Накопали мышьи норы.
Тимофея волновали незнакомые песни. Он с какой-то несказанной жадностью вслушивался в их суровые напевы, присматривался к людям. А шахтеры были такими же смертными мужиками, как и он сам; недороды да голод гнали сельских жителей на шахты из-под Тамбова и Ли-вен, из-под Орла, Курска и Воронежа. Иной приходил в шахтерский край лишь на зиму, думал собрать рублишки для покупки «пегарька», да так и оставался безлошадным еще на одну весну, потом на другую.
Было все же боязно Тимофею спускаться под землю.
«Шахтер богу не родня: его бойся, как огня»,-—говаривал парню владелец мазанки-завалюхи, в которой приютили на временное жительство Тимофея. По утрам старик облачался в свои опорки, хомутом набрасывал на шею кожаную лямку, брал в руки железные подковки-бузлуки и отправлялся к шахтному двору. И был он страшен в своей черной робе. Сказывал старик, что под землею он маялся тягальщиком: деревянные салазки, груженные углем, таскал за собою. «В шахту спустился — с жизнью простился»,— не раз доводилось парню выслушивать хмурого старика. «Санки с углем потягаешь — шахту-каторгу узнаешь», — запомнились его горькие слова Тимофею.
Перебился он с неделю на этом затерявшемся в степи руднике и пошел дальше. День пройдет, а шахт все больше и больше встречается среди степного раздолья. Бугры-горы называли здесь звучным именем — терриконы. Иные из них курились каким-то странным голубоватым дымком, и тогда насыпи выглядели живыми, дышащими. Посмотришь на них с пригорка часок-другой, и тебе почудится» что посреди степи возвышается не мертвая насыпь, а сам вулкан-великан; надумает он вздохнуть поглубже своей черной богатырской грудью, и тогда из-под земли, того и гляди, взбунтуется смертное огниво... Ан нет! Стоят в степи бугры-горы, сурово посматривают друг на друга, и уже трудно представить себе эту солнечную степь без долголетних стражей-терриконов, степь, утопавшую некогда в россыпи цветов-разноцветов, наполненную звонкими переборами жаворонков. И сама широкая округа смирилась — пригляделась к своим постояльцам-великанам.
Вон он, вон он — Парамонов,
Вот он — Петропавловский,
Посередочки стоит
Рудничок Макарьевский..-.
Эта уличная запевка привлекла внимание Тимофея. Одно сказать, он попал в такой город, вокруг которого раскинулось более десятка разных шахт-мышеловок. Да и сам город, приютивший к своим окраинам множество рудников, горняцких поселков, именуется простым, но гордым именем — Шахты. Говорят, что он когда-то назывался Александровском-Грушевским; то ли в честь императора Александра его так прозвали, то ли вместе с царским именем захотелось поселянам увековечить небыструю, но хо-лодную речонку Грушевку, бегущую в низинах, у самого города. Но двойное наименование — Александровск-Грушевский — все же опостылело горнякам, и они при Советской власти дали городу свое, гордое имя — Шахты. Посмотри вокруг — всюду копры, всюду терриконы! Вдалеке 1-й госрудник, заложенный еще хозяйчиком Парамоновым. Поближе, на пригорке—Петропавловка, с целым карагодом других соседок-шахтенок, направо взгляни — шахта № 2, Азовка, оглянись в сторону чугунки — другая шахта и ее подруги-малолетки. А дальше, за городом, и нет конца-края горняцким поселениям. Настоящее шахтерское царство! И звания у людей свои, шахтерские — забойщик, коногон, запальщик, ламповой, крепильщик, проходчик... Всех и не перечесть! Прошелся Тимофей по городу и решил: в иной край и не к чему уходить, здесь обосноваться заказано ему судьбой. Хотелось работать на таком руднике, с которого виднелась бы вся шахтерская округа. Вброд перешел речку Грушевку, поднялся на пригорок, расспросил, как пройти до начальства, узнал, что облюбованная им шахта называется именем Воровского,— здесь и решился пустить корни.
А больше всего пришлись Тимофею по душе местные девчата-шахтерки. «Копченками» их здесь прозывают: с откатки, после отвала горной породы, с разгрузки штыба возвращались они домой запорошенные угольной пылью, и лица их выглядели прокопченными шахтной гарью. Попробуй только лихой зубец-озорник обозвать девчат «копченками», певуньи сейчас же ответят обидчику задорным Грушевским страданием:
Где копченки ноги мыли,
Там шахтеры воду пили.
Летними счастливыми вечерами, едва солнце погаснет за дальним бугром, поселковые певуньи собираются на «улицу». Излюбленным местом девичьего карагода может быть и зеленая балочка, и ставок с одиноким деревцем; на голосистое страдание «копченок» откликнется, непременно отзовется молодецкая гармонь-ливенка, приведет за собою из поселка табунок принаряженных ребят-парубков. И пусть девчата лузгают поначалу семечки, сторонятся чубатых хлопцев. Сердце подруженьки-касаточки все равно не выдержит, не сможет устоять перед шахтерской ливенкой с бирюзовыми или ярко-красными мехами. Стоит ей. голосистой кудеснице, расплескать над девичьим хороводом напев грушевских страданий, и в один миг его подхватят задорные певуньи:
Гармонист, гармонист,
Серенькие глазки,
Не видали мы от вас
Ни любви, ни ласки.
А другая товарка уже спешит ответить своему миленку:
Кабы знала, не ломала
Зеленую веточку.
Кабы знала, не любила
Коногона-деточку.
Захмелел, словно отдал свое сердце Тимофей Холодов и этим песенным вечерам, и белым-разбелым косыночкам, и широким степным просторам. Захмелел от счастья, которое приглянулось ему в добром шахтерском краю. Поначалу был чернорабочим, вагонетки гонял на эстакаде, потом самому захотелось спуститься под землю. Рубил уголь, крепил пласты. Под землей написал заявление, чтобы приняли его в комсомол... К тому времени Тимофею уже сравнялось восемнадцать. Он гордо называл себя шахтером. Жизнь пошла по доброй, широкой дороге. В забоях стали появляться умные машины, они сами управлялись с пластами. Хотелось распознать этих умельцев. Сердце наполнялось несказанной радостью оттого, что становились подвластными земные вековечные залежи, что человек вы-дает антрацит на-гора.
А годы не шли, а бежали. Верно люди говорят: на шахту пойдешь — дорогу к счастью найдешь. Тимофею сыскались и на земле и под землей новые друзья. Он уже по праву считался старожилом шахты имени Воровского. Про него неспроста пошла в поселке добрая молва: бывалому шахтеру и твердый уголь всегда впору. Здесь его приняли в партию. Росла, мужала родная шахта, росли, мужали люди. Вместе с ними расправлял плечи и коммунист Тимофей Холодов. Служба в армии. Учеба в совпартшколе. Работа в райкоме партии. Редактирование шахтерской многотиражки. Опять работа в забое. Любовь. Семья. Дети. Такие годы трудно вместить в анкетный перечень. За двадцать последних лет он многое изведал, узнал, полюбил, переосмыслил, и эта горняцкая жизнь стала частицей его сердца. Дороже всего, что он, Тимофей Холодов, полюбился людям. Людям-шахтерам.
Вот уже второй год он работал парторгом ЦК партии на родной шахте имени Воровского. Той самой, на которую пришел когда-то с нехитрым материнским оклунком из далекого Черноземья. И как не вспомнить, что ты был когда-то подпаском, стрелял в воздухе арапником, гонял по балкам сотни чужих овец, восхищался радостью пастушонка-несмышленыша от встречи с первым подснежником, пробудившимся ранней весною. Что ты зачарованный стоял когда-то у террикона— степного великана,— и он пугал тебя своей величавостью. И ты смотрел на незнакомую придонскую степь, настоенную терпким запахом чабреца и молочая; она покорила тебя своим раздольем, своим скрытым богатством, невысказанной добротою. И не ты ли желал, чтоб над этой степью никогда не собирались черные тучи, чтоб над этим полюбившимся придонским краем никогда не бушевали грозы?
А тучи пришли с Запада. Они надвигались железным шквалом и хотели забрать в полон родную шахтерскую землю. С памятного июньского воскресенья 1941 года радио приносило тревожные вести. Уже подпала под вражий сапог большая часть Украины, оккупированы Белоруссия, Прибалтика. Теперь фронтовые вести приносит не только радио; гул вражеских орудий уже слышится в Донбассе, фашистские танки топчут шахтерскую землю, они рвутся к Дону, к Волге, стремятся прорваться на Кавказ.
В последние дни все чаще и чаще из города уходят эшелоны, эвакуируются семьи горняков, на восток отправляется оборудование шахт, электростанций, заводов Неужели врага подпустят к родному городу? Неужели его жителям-труженикам доведется испытать такие же муки и горечи, которые уже претерпевают многие люди, временно подпавшие под сапог чужеземцев? Это трудно представить, но готовым к этому надо быть...
2.
Все перебрал в памяти Тимофей Холодов по пути к своему райкому. От шахты Воровского до центра города шел более часа. Шел по замолкшей трамвайной линии. Когда добрел до трампарка, оглянулся, еще раз посмотрел на тероикон, на копер своей шахты. Сердце колотилось не оттого, что он осилил крутой подъем улицы. Мысленно перелистал страницы своей жизни, будто бы вновь припомнил многое, издалека посмотрел на самого себя. Почему ему не разрешают уйти на фронт? Он командир, офицер-политрук, может поднять солдат в атаку, ринуться на врага. Но нет... На фронт не пускают... И кто же? Товарищи из райкома... Бронь наложили... Что ж, райкому видней. Он знает, как лучше расставить своих бойцов...
К центру города пошел быстрее. Петлял между каменными стенами уличных баррикад, обходил противотанковые ежи. Весною на этом участке работали люди из поселка шахты Воровского, возводили оборонительные рубежи. Вот сюда он и сам носил камни, здесь копал землю. Ничего! Все равно враг будет отброшен от города, изгнан с советской земли...
Гимнастерка взмокла на спине от быстрого шага. Непокрытую голову обдувало легким ветерком. Тимофей Холодов поправлял ладонью непослушный вихор. Торопил себя и уже несколько раз поглядывал на ручные часы.
В Октябрьском райкоме партии собралось много народу. Люди толпились у парадной двери, на тротуаре проспекта, группами стояли в глубине большого двора. По крутой лестнице едва пробился на второй этаж. В узком коридоре тоже было много знакомых шахтеров. Все куда-то спешили, обменивались на ходу короткими фразами. Где-то бойко стучали пишущие машинки, надрывно отзывались телефонные звонки. Суета людей насторожила Тимофея Холодова.
— Неужели эвакуация? Вера Фоминична... — остановил он в коридоре знакомую машинистку; Клюева могла знать, почему скопился народ в райкоме.
— Начальству лучше известно, Тимофей Семенович...— нехотя ответила ему женщина. — Мы почти на колесах... Вас уже дважды спрашивал секретарь. Я носила ему бумагу, и он при мне звонил вам на шахту.
Что-то странное, обеспокоенное заметил он во взгляде машинистки. Всегда сдержанная, внимательная к нему, на этот раз Клюева поспешила удалиться в машинописное бюро.
Секретарь райкома Тихон Архипович находился в своем кабинете. Он выглядел усталым, по всему видно, что не отлучался из райкома со вчерашнего, а возможно и с позавчерашнего дня. Его поблекшие глаза глубоко запали, брови лежали тяжелыми скобками. Приветственное руко-пожатие было коротким, без обычных расспросов о здоровье, о делах. Парторгу шахты Воровского он предложил отдохнуть на диване и попросил обождать минутку, пока не закончит разговора с двумя товарищами, которые о чем-то просили, на чем-то настаивали.
Не прошло и пяти минут, как Тихон Архипович остался с ним наедине.
— Ты слыхал, Тимофей Семенович, сегодняшний «последний час»?—сразу же спросил его секретарь райкома.
— Слушал. Тяжелые бои. Таганрог оставлен нашими войсками.
— Враг совсем близко... — будто бы про себя сказал Тихон Архипович. — Немец подбирается к Шахтам. Армия наша отступает. Мы получили приказ фронта...
Секретарь райкома давно знавал Тимофея Холодова, помнил его еще врубмашинистом. Но почему-то теперь он особенно пристально рассматривал широкие холодовские плечи, гимнастерку. Потом вышел из-за стола и сел рядом, положил узловатую ладонь на колено Тимофея Холодова.
— Наступил, друг, и твой черед,— тихо произнес секретарь.
— На фронт?
— Да. На фронт... На особый фронт, Тима...
— Когда? i
— Как только город займут немцы.
— А они займут?
— По всему видно. Представитель командования фронта был сегодня в горкоме. Говорит, что главный огневой рубеж нашего оборонительного участка пройдет несколько юго-восточнее Шахт. Возможно, город сдадут без боя... Таков приказ.
Тимофей задумался.
— Как у тебя с семьей? Полину, ребят отправил? — спросил Тихон Архипович.
— Нет, но они ждут,— поспешил с ответом парторг,— подам команду — ив путь-дорогу.
— Поскорей управляйся с семьей. А у нас тут дела. Вот я и пригласил тебя, чтобы посоветоваться... Без свидетелей...
— Слушаю вас.
Неожиданно раздался телефонный звонок, но Тихон Архипович даже не поднялся со своего места. Он крепко сжал руку Холодова.
— Всех коммунистов района я перебрал. С личными делами многих товарищей еще раз познакомился. Вызывал к себе, беседовал... Все взвесил, прикинул, примерил. Тебе выпала, Тимофей, честь возглавить подпольный райком нашего района. Ты останешься здесь хозяином.
Тихон Архипович не торопил с ответом. Он смотрел в глаза человека. В глаза друга. Молчал. И оба молчали. Наконец Тимофей Холодов сказал:
— Спасибо за доверие. Постараюсь оправдать его.
— Всегда верил в тебя, Тима... Вижу шахтерскую кость. Крепкую. Волевую.
Еще трудно было осмыслить похвалу товарища. Думалось о другом: а в остальных районах города тоже останутся подпольные группы? Как связаться с ними? И он спросил об этом секретаря райкома.
— Пока ничего не известно,— сдержанно пояснил Тихон Архипович.— В городском штабе обороны все объяснят. Я и сам толком разобраться не успел. А тебе посоветую: береги себя...
Только сейчас Тимофей Холодов пристыдил себя за то, что напрасно он мысленно расставался утром с городом; когда шел к райкому, нестерпимо хотелось запомнить и каждый дом, и центральную площадь с памятником Ильичу, и воздвигнутые на улицах баррикады, противотанковые ежи, надолбы. Все это остается с ним, в Шахтах. И рудничный поселок, и терриконы, и речка Грушевка, и пригорок, по которому можно как прежде подниматься от города к своему шахтерскому поселку.
Тихон Архипович о чем-то спрашивал. В голове бродили свои мысли, новые, незнакомые. Тимофей Холодов попросил повторить вопрос, с которым к нему обращался секретарь.
— Твое мнение о члeнах подпольного райкома, Тимофей Семенович?
— А ваше мнение, мнение горкома?
— Твое согласие на подпольную работу определит и это мнение. Сам понимаешь, что оставаться в подполье можно будет только с такими людьми, которым доверяет твое сердце, сердце коммуниста. — Тихон Архипович говорил размеренно, взвешивая каждое слово. Хотелось и от него услышать фамилии товарищей, которым можно будет довериться в тылу врага.— Я не тороплю тебя, Тимофей Семенович, с ответом. Подумай. Взвесь все. Ты хорошо знаешь коммунистов шахты Воровского. Известно мне, как люди уважают своего парторга. Прикинь. И «за» и «против». А после этого мы с тобой встретимся.
— Хорошо.
— И еще об одном подумай. Холодова Тимофея Семеновича не должно больше быть в Шахтах. Ты уйдешь из города вместе с последними обозами, чтобы люди видели, как Холодов эвакуировался. Для пользы дела тебе надобно иметь другое имя. Если хочешь, и с другим местом рождения...
— Жаль, что у нас в райкоме нет святцев,— улыбнулся Тимофей Холодов,— а то бы мы враз придумали... А?
— В твои тайны едва ли стоит мне входить... Русских имен-фамилий много. Хорошие имена. Пусть только дела будут хорошими.
На прощание договорились, что Тимофей Холодов через день-другой зайдет в райком, назовет кандидатуры члeнов подпольного комитета партии района, и лишь тогда обо всем этом будет доложено городскому штабу обороны.
Уже на улице он начал перебирать в памяти самых близких, доверенных людей. Как-то сразу перед глазами встало лицо Никиты Ивановича Гудкова. Члeн партбюро шахты. Механик. Вспомнилось, как дядя Микита рассказывал о своей матросской службе на броненосце «Потемкин», как ходил он с революционными моряками еще в 1905 году, в том самом году, когда Тимофей Холодов лишь только появился на свет. Но главное не в этой памятной дате. Дядя Микита, как Тимофей частенько величал старого механика,— крепкий, настоящий человек, плоть от плоти, кость от кости шахтерская душа. Ему можно довериться. Этот старина и на плаху пойдет и собственной жизни не пожалеет.
Солнце клонилось к закату. Вот и напрасно он, Тимофей Холодов, сегодня прощался с зелеными посадками, что украшали центральную площадь города. Молодым деревьям расти и расти еще на нашей земле, под этим добрым солнцем, под этим высоким голубым небом. И ему, Тимофею Холодову, не к чему было запоминать утром дома, обрамляющие городскую площадь. Они останутся с ним И бронзовый Ильич так же будет пристально всматриваться с гранитного пьедестала на тот, уходящий в далекое марево, поселок, за которым возвышаются террикон, копер шахты Воровского. Жизнь — ее не остановишь! Жизнь — все победит...
3.
Поначалу пришел приказ взорвать шахту имени Красина. Об этом предупредили жителей горняцкого поселка. Страшная новость сразу же облетела тихие улочки раскинувшегося в низине хутора Поповки. Окна в казармах и хуторских домах приказали распахнуть настежь. Женщины, пожилые горняки сгрудились в стороне от шахтного двора. Ждали. Догадывались, что раньше всего будут рушить копер, выводить из строя подъемную клеть. Смельчаки теснились поближе, надеялись прорвать оцепление.
Люди стояли плотной стеною. Многие из них всю жизнь трудились на этой шахте. Женщины плакали. Некоторые не выдерживали, причитали в голос:
— Что же такое делается на свете...
— Господи...
— Кормилица наша... Мать родная...
— Проклятый немец к нам идет...
— Горе-горюшко несказанное...
— Будь он проклят, этот немец...
Сигнальный рожок трижды возвестил о скором взрыве. Из ворот шахтного двора вышла на пригорок последняя группа мужчин. Среди них жители узнали секретаря горкома партии, коммунистов своей шахты, видели рядом с ними каких-то военных.
Все смолкли. Взоры людей были обращены только на черный остов копра. Он молчаливо ждал своей участи. Ничего не подозревавшие воробьи взлетали над конусообразной крышей копра, садились на деревянные переплеты. Какой-то старик поднял в воздух костыль, вскрикнул:
— Плачет! Братцы! Шахта моя плачет... — Он потрясал сучковатым костылем и показывал в сторону копра.
Люди устремились глазами на копер. Полдневное солнце отливалось лучами в оборванном железном листе крыши. Раньше как-то и не замечали непорядка в состарившейся от времени кровле. Солнце, видно, растопило краску, мазу г, и теперь со старой жести падали на стенки копра черные капли. Из-за дальности, может, и не все разглядели эти капли, но поверили голосу старика.
Старик присел на траву, вскинул перед собою руки. Он не переставал издавать хрипловатый крик:
— Плачет, матушка... Черными слезами плачет...
Он и сам не стыдился своих слез. Но вот он снова поднялся, сделал два шага вперед, натужно опираясь на костыль. И люди расступились перед ним. Многие узнали в этом человеке древнего жителя поселка, бывшего коногона, уже несколько лет ходившего на пенсии.
— Прощай, родная... — опять послышался хриплый голос старого шахтера. — Спасибо тебе за все... за все...— Он вскинул над головой свой узловатый кулак, крикнул изо всех сил: —Только в руки ворогу не давайся! Не давайся! Прощай!
С запалом почему-то медлили. Видно, и тем, кто должен был подать команду к взрыву, хотелось еще и еще раз посмотреть на стройную вышку копра. Многие заметили — к секретарю райкома Тихону Архиповичу подошла высокая, статная, в розовой косынке женщина. В ней узнали поселковую активистку Ольгу Мешкову, недавнюю откатчицу.
— Взрывайте... Не томите душу. Врагу мы не оставим родной шахты. — Ее голос взлетел над толпою. — Тяжело нам... Сердце кровью обливается. Но — взрывайте! Придет час, и шахта опять будет живою. Верно я, бабы-под-руженьки, говорю?-—громче вскрикнула она, повернувшись к толпе.
— Верно!
— Верно! —отозвались мужские и женские голоса. Неожиданно из шахтного двора выскочил моложавый запальщик. Выпученными, полными испуга глазами он отыскал Тихона Архиповича, подлетел к нему, перевел дух.
— Готово! Вот... Зараз будет!
Последние минуты оказались самыми длинными. Люди отступили за пригорок. Многие женщины закрыли лица платками Ребятишки первыми побежали в степь, и тогда за ними попятились взрослые. Отступали, не оборачиваясь. Хотели и в последнюю минуту видеть, что станется с над-шахтным зданием.
Поначалу земля колыхнулась под ногами. Первого взрыва будто и не расслышали. Потом неуемным гулом заполнился весь воздух, опять колыхнулась земля, и люди попадали на траву. Черный столб поднялся от земли выше террикона, заслонил собою солнце. Третий подземный вздох был самым сильным. Огненный язык лизнул небо, показался синим клинком. Вышку копра подняло на воздух и сразу же отбросило на землю В разные стороны летели доски, бревна, листы кровельного железа, камни. За черной завесой невозможно было разглядеть ни шахтного двора, ни террикона, ни окраины хутора Поповки. Ближайшие домики горняцкого поселка накрыло темным пологом. Земля еще не могла успокоиться от удара, вздрагивала, от-зывалась тяжелым внутренним вздохом.
Люди расходились по домам молча, словно с похорон. Ребятишки судорожно схватывали матерей за подолы юбок, боязливо прижимались к ним.
Старик-коногон поставил перед собою костыль, оперся на него грудью и, казалось, рассматривал каждую щепку, падающую с неба. Лицо его было запорошено черной пылью. Он не обращал внимания на проходивших мимо людей. Костыль глубоко вошел в землю от груза неподатливого тела.
— Плачет... сам видел, плачет... И по доскам черная слеза — кап, кап, кап... Чуяла горести, сердешная... — шамкал он сухими губами.
— Домой идите, дедушка,— вдруг расслышал он знакомый голос. Узнал соседку Мешкову. Поглядел на нее.
— Ты видела, Олюшка? i
— Все видела, дедушка. Домой идите...
— Да как же я пойду до дому, костыля со мною нету.
— Вот он ваш костыль, с вами.
— Ох, господи...— будто очнувшись, обмолвился старик.— А мне все чудится, что я к вагонетке грудью припал. И стою, стою... А в глазах темно... Как под землей я... Во всей округе темно... Щепы-то, щепы все летят... Солнца не видать...
— Я провожу вас домой, дедушка,— участливо предложила женщина.
— Ты-то иди, ступай... К детишкам иди, Олюшка... А я постою, постою... Только костыль мой помоги из земли вынуть... Силов у меня нету.
Обступившие их женщины все же уговорили старика пойти домой. Кто-то помог ему выдернуть из земли костыль, взял старика под руку и вместе с ним побрел к поселку.
Тимофей Холодов тоже видел, как взрывали шахту.
Он припоздал, но хотел непременно встретиться с Тихоном Архиповичем. Нашел его в группе военных, рядом с секретарем горкома.
Когда развеялся серый полог пыли и сквозь черную гарь вновь проглянуло солнце, всей группой решили пройти к шахтному двору. От взрывной волны разнесло деревянные постройки. На том месте, где стоял копер, зияла большая яма. Из ствола шахты еще поднимался густой дым. Подрывники объяснили, что взрыв полностью вывел из строя шейку ствола, подкопровые балки, завалил ниши. От детонации, несомненно, обрушило ближайшие штреки, водоотлив поврежден, и в забои хлынули подземные потоки. Шахта полностью вышла из строя.
— Теперь твоя очередь, Тимофей Семенович,— сообщил секретарь горкома, заметив присутствие парторга шахты.
— У нас все готово. Взрывчатка на месте. Ждем команды,— пояснил Холодов.
— А как на «Октябрьской революции», на «XX лет РККА»?
— Вчера проверил,— доложил секретарю горкома Тихон Архипович. — И на других шахтах района все подготовлено к взрыву.
— Добро.
Вместе постояли, помолчали. Было тягостно смотреть на черные обломки. Шахтный двор выглядел большим и каким-то опустошенным.
Распрощавшись с военными и отпустив подрывников-рабочих, секретарь горкома отвел в сторону Тихона Архиповича и Тимофея Холодова. Осмотрелся вокруг — никого.
— Я одобряю твое согласие, Семеныч,— тихим голосом сказал секретарь горкома. — Как твое мнение о составе подпольного райкома?
— С Гудковым Никитой Ивановичем я уже говорил. Он согласен остаться в городе,— сообщил Тимофей Холодов. — Еще остается Фисунов Никифор Алексеевич, десятник нашей шахты. Крепкий человек...
— Знаю его. Старый коммунист.
— Надежный старик... — вслед за секретарем горкома подтвердил и Тихон Архипович.
— Мы продумали явки, подготовили небольшой склад продовольствия. На первый случай имеется оружие. В укромном месте спрятали пишущую машинку. Ведь и листовки придется райкому печатать... — полушепотом добавил Тимофей Холодов.
Он заметил одобрение во взгляде друзей.
— Семью, надеюсь, уже отправил за Дон, Тима? — на ходу спросил Тихон Архипович.
— Вчера уехали...
— Добро.
В молчании они оставили распахнутые ворота шахтного двора.
Секретарь горкома направился к легковой машине. Втроем они еще раз взглянули на опрокинутый копер. Тимофей Холодов протянул руку, чтобы распрощаться с друзьями, но дверца машины открылась перед ним.
— С нами поедешь в город,— предложил ему Тихон Архипович. — Необходимо еще посоветоваться...
Было ясно, что при шофере товарищи не станут вести разговор. В тягостном молчании проехали до самого центра города.
Молча вошли и в кабинет секретаря райкома.
— Как самого дорогого человека похоронили... — надсадно вздохнул Тихон Архипович. В его голосе слышалось нескрываемое волнение.
— А завтра еще взрывать и нашу шахту,— добавил Тимофей Холодов.
— Да. Завтра,— согласился с ним секретарь горкома. — Все наше, самое дорогое...
Тихон Архипович достал из сейфа какую-то бумагу и протянул ее парторгу.
— Здесь адреса наших товарищей. С тобой, Семеныч, будет связана боевая группа подпольного горкома. Евлахова знаешь?
— Нет. Никогда не встречался...
— Он с Ново-Азовки. Профоргом там работал. Михалыч найдет тебя. Будешь держать с ним связь через шахту «Нежданная». Там проживает инвалид Алданов. У него оставлена полевая рация, для связи с нашими... Мы отправили Евлахова на фронт... Так надо было. Но он вернется в город, у него особое задание...
Когда присели втроем на диване, секретарь горкома попросил, чтобы сведения о боевых действиях подпольщиков регулярно передавались штабу фронта. Рация может быть уничтожена лишь в крайнем случае. Ее установили в доме Алданова еще на прошлой неделе. Охранять эту рацию будет отряд секретаря Артемовского подпольного райкома Валентина Мищенко.
— Я все выполню... — выслушав товарищей, твердым голосом сказал Тимофей Холодов. — Ждите теперь хороших вестей от Петра Петровича Петрова,— указал он на себя. И друзья поняли, почему парторг шахты назвал это имя, это отчество и эту фамилию.
— Больших успехов тебе, товарищ Петров!—на прощанье пожал ему руку секретарь горкома.
Теплый взгляд друзей был особенно дорог в эту последнюю минуту расставания.
Он вышел из кабинета. И почему-то опять встретил у самой двери машинистку Клюеву. Поймал себя на мысли: «Она могла подслушать разговор». Но здесь же обругал себя за недобрую догадку...
4
Уже давным-давно не собирались около тихого ставка девичьи хороводы. Одинокое, позабытое всеми деревце обжигал сухой ветер.
Ненастье надвигалось на город с неотвратимой силой.
По улицам все шли и шли отступающие на восток части Красной Армии. Уже пали Ровеньки, немецкие танки прорвались на Гуково, но были отбиты. Артиллерийская канонада не умолкала западнее Красного Сулина. Июльское небо, слегка подернутое уходящими в далекую голубизну белыми стайками облаков, весь день бороздили вражеские самолеты.
Солнце нещадно палило. Было трудно дышать от нестерпимой жары. Безмолвные терриконы охватывались желтым маревом, они словно чего-то ждали, всматриваясь с высоты на выжженные солнцем балки, на придорожные откосы, на далекие степные просторы.
Люди шли на восток...
В этот день земля принимала один удар за другим. Взрыв шахты имени Артема был слышен в поселке Нежданном. Потом огненный столб поднялся к небу со стороны Ново-Азовки, на шахте «Пролетарская диктатура». Вслед за ними взорвали «XX лет РККА», соседние рудники. На воздух взлетели надшахтные здания, подстанции. Весь город стоял в кольце черной дымовой завесы, смешанной с пылью. Огненные языки пожаров разрывали эту горьковатую темень, то там, то здесь возникали с новой силой. Воздух был накален и от солнца, и от бушевавшего пламени.
В сторону Сухого Донца, к переправам на Раздорскую, к Брончику, на Мелеховскую, на Персиановку и Новочеркасск до позднего вечера уходили люди. Пешеходов обгоняли грузовики, пароконные подводы, они миновали уставших, обессилевших на полдороге женщин. Шоферы и возницы не успевали отвечать на их призывные крики.
По слухам, немец обогнул железной подковой Каменск, вышел на Белую Калитву и продвигается к Ново-Шахтинску. Говорили, что вражеский фронт уже проходит где-то восточнее станицы Константиновской. Удастся ли пешеходам пройти хотя бы через Сухой Донец?
А люди все шли и шли на восток, покидая родную, обжитую землю...
5.
Еще когда подходили к Мелеховской, многие верили — ненастье остановят, врага не подпустят к берегам Дона. В крайнем случае эвакуированные смогут переправиться на западный берег.
К станице шли пока что своими группами; жители поселка шахты Воровского теснились неподалеку от соседей из Красинского поселка, беженцы Петропавловского рудника также не отставали друг от друга. В каждой группе был еще свой вожак, он торопил людей, подбадривал их, вел за собою.
На подступах к Мелеховской народу собралось столько, что невозможно уже было продвигаться по дороге от скопившихся здесь автомашин, подвод. Люди бежали степью, топтали полеглую пшеницу и незаметно для себя растеряли поселковых соседей, пошли собственной дорогой. Иные женщины бросали груженные домашним скарбом тачки, подхватывали детей на руки и устремлялись к песчаному берегу реки.
Наведенная через Дон переправа-времянка поскрипывала и гудела. Звонкие волны перекатывались по бревенчатому настилу.
Что ни час, переправу бомбили немецкие самолеты, обстреливали ее с воздуха. Пулеметная очередь косила людей У берега, настигала их на середине реки. Людские крики и стоны, смешанные с гулом моторов, разрывами бомб, ревом быков, коров, безудержным ржаньем обезумевших лошадей, неумолчным цокотом береговых зениток,;— все это слилось в единый густой гул.
— Куда прешь?
— А ты куда лезешь, паршивец?
— С дитем пробиться!
— Ма-ма!
— Меня пропустите, родные!
— Ма-ма!
— Не напирайте, граждане!
Десяток молодых солдат с трудом направляли людской поток. Те, кому посчастливилось вступить на сходни переправы, ускоряли бег, торопили за собою подводы, вскакивали на подножки грузовиков. Люди смотрели только вперед, перепрыгивали через брошенные кем-то на досках оклунки, в суматохе теряли свои домашние пожитки. Каждый хотел видеть перед собою противоположный берег, в смятении посматривал на небо, опасаясь, как бы новый налет вражеских стервятников не застиг его на середине переправы. От тяжелого груза бревна и доски настила уходили под воду, люди брели по щиколотки в воде, цеплялись за бортовые перекладины хилых подмостков. Сзади напирала, фыркала захлебнувшимся мотором трехтонка, и тогда из-под воды вновь поднимались бревна, по ним скользили бегущие женщины, малыши, падали, опять вставали и проталкивались все вперед и вперед.
На этот раз воздушный стервятник зашел не от косогора, а неожиданно появился над водным простором. Сбросил первую бомбу метрах в двухстах от переправы, поднял к небу столб воды, низко прошелся над людьми и здесь же грохнул второй бомбой. Она угодила прямо в толпу. Под воду пошли крайние арбы, два грузовика. Волной оторвало бревна, доски и понесло их к низине. Речной поток, словно почуяв недоброе, хлынул с большей силой, оторвал от переправы одну связку досок и понес по течению. Раненые захлебывались холодной волною, цеплялись за трупы убитых и, теряя последние силы, скрывались в зеленой пучине.
В какую-то минуту уцелевшая часть переправы опустела. Счастливцы бежали по противоположному берегу. А те, кто оставался на подмостках, сразу и не поняли, что переправа разбита,— они напирали друг на друга, кричали, сбрасывали в воду крайние телеги. Потом только увидели: им невозможно уже добраться по настилу к далекому спасительному берегу. Переправа разбита. Вражеский самолет покружил над косогором, взмыл к облакам и ушел за горизонт.
— Будь ты проклят!
— Людей погубил...
— Гадина ненасытная!—кричали женщины. Толпа хлынула вдоль берега.
Кто-то подал голос, показавшийся обнадеживающим, спасительным:
— На Багаевскую! Там есть переправа!
А на другом конце толпы — другие голоса:
— На Бессергеневскую!
Жители Красинского поселка все еще теснились на косогоре своей группой. Среди них были и петропавловские шахтерки. Мужчины надеялись одним гуртом, вместе с бабами и ребятишками, перейти хотя бы на противоположный берег. После того как переправу разбило — голоса по-селковых жителей разделились; одни кричали за Багаевскую станицу, другие — за Бессергеневскую, третьи настаивали уходить в сторону Раздорской. Каждый понимал, что едва ли к вечеру наведут Мелеховскую переправу, и оставаться здесь на ночь опасно.
Противоположный берег уже опустел, солнце начало клониться к закату. Смельчаки разбирали плетни станичных куреней, связывали их между бревнами, тянули с крыш доски, надеясь в одиночку или мелкими группами перебраться через Дон.
В толпе красинцев вдруг вспыхнула драка. Двое дюжих шахтеров вырвали из плетня острые колья и пошли на главаря поселковых беженцев. В первом бабы узнали Ваньку Пискуна, навалоотбойщика своей шахты. Выше среднего роста, плотный, широкоплечий, он грозно размахивал сучковатым колом. На его лице выступили багровые пятна. Он уже дважды замахнулся на помощника начальника шахты, но тот успел отскочить в сторону. Тогда второй верзила забежал сзади и хотел было огреть человека колом, но его схватили поселковые хлопцы, прижали к земле.
— Разой-дись! — зычным голосом пригрозил Ванька Пискун. — Всех порешу одним махом! Рас-ступись, га-ды!
Шахтеры отступали. Верзила крякнул, натужно поднялся на ноги, встал рядом с Ванькой Пискуном. Только теперь поселковые бабы признали в нем Федьку Зыкова, навалоотбойщика с Ново-Азовки; дружки стояли рядом — грозные, решительные.
— А до тебя, гад, мы доберемся,— выступил вперед Ванька Пискун, отыскивая глазами помощника начальника шахты. Тот стоял в толпе. Но идти на людскую стену Ванька Пискун не решался.
— Куда ты нас ведешь?—еще громче кричал он.— На погибель гонишь? А? От родной хаты отрываешь, из казармы гонишь?
— Бей его, бей!—поддержал дружка Федька Зыков.— Грушевские, выходи наперед! Гуртом одолеем паскуду!
Толпа не двинулась с места. Помощник начальника шахты сам вышел из толпы. Он строго оглядел застывших на взгорке дружков. Видел, как они сжимали колья узловатыми пальцами. Спокойно ответил:
— От фашиста кровавого народ наш поселковый спасаю, Иван Иванович,— промолвил он, надеясь, что минутная вспышка оставит человека, охладит его сердце.
— Спа-са-ешь?—протянул в ответ Ванька Пискун.— Свою шкуру спасаешь... А шахтерских женок, ребятишек, матерей под бомбы подставляешь, спаситель... Гроб в твою душу!
— Ты чего кричишь? Чего горло дерешь?—вдруг раздался в толпе властный мужской голос.
Пожилой человек растолкал локтями стоявших впереди. Люди как-то и не замечали раньше, что от самого города вместе с ними шел по степи этот седовласый человек. Рубаха его изрядно пропотела на лопатках. Он расправил свою широкую, не по летам прямую спину, твердым шагом пошел на крикливых дружков. И они сразу же опустили колья к земле.
— Постыдился бы людей. Ведь тебя же весь город знает, товарищ Пискунов. Знатным шахтером называешься, а в грозный час хуже последней бабы раскис,— бросил он в глаза Ваньке Пискуну.
— Правильно, Клименко!
— Верно говоришь...
— Стыд и позор...
— Панику здесь разводит,— поддержали старика мужские голоса из толпы.
Ванька Пискун поначалу стушевался. Поднять руку на пожилого человека — значит натравить поселковых жителей против себя. Нет. Так поступать опрометчиво. Ивана Тимофеевича Клименко знали многие шахтинцы, и едва ли городские позволят, чтобы он, Ванька Пискун, грубо обошелся с этим человеком.
— Ты отойди в сторонку, дядя Ваня,— обмякшим голосом выдавил он.— Не стариковское это дело вмешиваться в драку.
— Это народное дело,— уже повысил голос Клименко.— Мы советские люди. И никто не позволит тебе разводить здесь панику.
Последние слова пожилого человека вывели из равновесия Ваньку Пискуна. Он даже прыснул глухим смехом. Пара желтых металлических коронок блеснула у него во рту.
— И ты, значит, перед смертью черту продался? — закричал он на старика.— Так вот тебе! Получай...— Ванька Пискун выбросил вперед левый кулак и со всей силой ударил в грудь Клименко.
Старик удержался на ногах.
— Бей еще, христопродавец! —вырвалось из его груди. Они стояли друг против друга. Федька Зыков хотел было подскочить на помощь Ваньке Пискуну, но тот отстранил дружка: видно, сам надеялся управиться со стариком.
— Бей!—еще раз выкрикнул Клименко.— При всех бей! Чтобы народ видел... Всех нас не перебьешь. Мы в руки немцу не дадимся! За Дон уйдем, к нашим, от тебя уйдем, паршивец этакий...
В какую-то минуту около старика сгрудилось более десятка шахтеров. Бабы заголосили. Потом сразу смолкли. Вперед выступил помощник начальника шахты. Он встал рядом с Клименко.
— Ты народ не баламуть, гражданин Пискунов,—строго предупредил он.— И дружку своему скажи об этом. Не хочешь с нами следовать — возвращайся в Шахты. А мы пойдем своей дорогой. На Бессергеневскую двинемся, всем народом.
— Документы мои отдай,— покосился на него Ванька Пискун.— Всем раздай документы.
Кто-то крикнул из толпы:
— Тебя немец и без документов примет. Можешь возвращаться!
— Разве я беспачпортный?—процедил в ответ Ванька Пискун и оглядел настороженную толпу.
Федька Зыков приметил, как ослабли руки его приятеля. Такого непредвиденного оборота он не ожидал. Всплеснул вверх кулаком и закричал во всю глотку:
— Братцы! Граждане! Бабы-шахтерки! Когo вы слухаете? Пожалейте своих детей. Нам один оборот —- в город возвращаться. Не слухайте партейцев. На нас такая сила идет, что нет ей ни конца ни края...
Двое шахтеров выскочили из толпы. И хотя Федька Зыков не выпускал из рук тяжелое полено, они дзинулись прямо на него. Тот осклабился, замахнулся было поленом, но шахтеры схватили пискуновского дружка за шиворот, повернули его спиной к народу.
— Иди, гадина!—только и услышали в толпе.— Иди' Туда, видать, твоя дорога, христопродавец...
— Братцы станишники!
— Пошел к черту!
Ванька Пискун не вступился за дружка. Видел, как тот побежал через косогор. Опять посмотрел исподлобья на помощника начальника шахты, на Клименко, на давние поселковых знакомцев.
— Отдай мои документы, Щеглов...
— Дойдем до места, отдам.
— Ты запомни эти слова, Щеглов. До последнего вздоха запомни...— В пискуновских словах слышались угроза и предупреждение.
В эту минуту над станицей вновь появились вражеские бомбардировщики. Они шли плотным звеном. Люди бросились врассыпную. Ванька Пискун побежал вместе с поселковыми жителями. Он грохнулся в траву неподалеку от помощника начальника шахты, не хотел выпускать из виду и старика Клименко. Когда первая бомба взвыла в поднебесье — припал к земле, увидел перед собою белую рубаху Клименко, фуражку помощника начальника шахты. От взрыва земля покачнулась. Второй удар отозвался совсем рядом. Белую рубаху старика засыпало глиной. Вокруг стало темно. Людских криков не было слышно. Бомбовые удары отдавались на косогоре, среди виноградников, на берегу, в центре станицы. Старик Клименко вдруг приподнялся, пополз в канаву. Ванька Пискун не отставал от него, тоже спустился в укрытие. Здесь собрался с духом.
— Прячешься...— бросил он в сторону Клименко. Перевел дыхание и вновь забормотал:— Всех нас немец порешит... И тебя и меня... А вернемся — может, еще и пощадит. Одно нам спасение — в город подаваться.
— В город мы не пойдем,— попытался ответить Клименко.— На меня и кайзер ихний в свое время замахивался... Мы живучие...
Второй залет был еще более сильным. Бомбы падали почти рядом. Ванька Пискун решился приподнять голову и вдруг увидел, как с бугра посыпались люди в зеленых красноармейских гимнастерках. Они бежали по виноградникам, вниз, к реке. «Отступают...» — догадался Ванька Пискун. Только подумал окликнуть Клименко, но старик сжался в клубок, застонал. А в мыслях опять промелькнуло: «Русские отступают». Приподнял голову и широко раскрыл глаза: на косогоре стреляли немецкие танки. Ванька Пискун отчетливо видел черные кресты на броне. Один... другой... Третий... Пятый крест... десятый...
Теперь он ничего не замечал перед собою. Глаза отыскивали фуражку помощника начальника шахты. Руки сами гребли под себя землю. Ванька Пискун подполз к одному убитому... Нет, это женщина... И ребенок рядом. Безрукий мальчишка... Узелок с пеленками... Дальше, дальше... Опять женщина... Опять мужчина... Где же твоя фуражка, Щеглов? «Все одно найду, от меня не уйдешь, Щеглов»,— обжигала голову неотступная мысль.
Вдруг рядом с убитым подростком он заметил скорчившегося Федьку Зыкова.
— Жив, станишник?
— Бог сохранил, Иван Иванович...
— Лежи...
— Теперь отлежимся... Скоро. Вишь, какая сила пришла?
Гусеницы немецких танков лязгали совсем рядом.
