1.
Мужчина опять постучал в калитку. Дворняжка рванула цепь и бросилась к подворотне. Неизвестный, озираясь по сторонам, не отходил от калитки. Попытался было добрым словом утихомирить дворняжку, но она не переставала рвать цепной ошейник.
- Кто там? – наконец-то послышался во дворе глуховатый голос.
- Свои. Откройте, - отозвался неизвестный.
Его раздражала медлительность хозяина двора. Пройдет еще несколько минут, и в переулке могут появиться утренние пешеходы. А хозяин медлит. Вот он опять поднялся на ступеньки крыльца, заправил в брюки полосатую нательную рубаху, пригладил ладонью смоляной чуб, раза два кашлянул: ему, наверное, хотелось разглядеть через забор утреннего пришельца.
— Кто там в этакую рань шатается? — с подчеркнутым недовольством буркнул хозяин, направляясь к воротам.
Тяжелый засов нехотя подался в сторону. Плотная фигура хозяина заполнила собою весь проход калитки. Его заспанное лицо было сердито. Под чернявыми усами вздрагивали тонкие губы. С виду хозяину не более сорока. Он держался независимо, с достоинством.
— Мне Василь Васильевича,— тихо сказал неизвестный.
— Я буду Василий Васильевич.
— Мне к вам, товарищ.
— По какому делу?..
— Сено привез.
— Какое такое сено?—насторожился хозяин и поправил ладонью чернявый ус. Он выглянул за ворота—никаких подвод в переулке не было.
— Откуда приехали?—спросил он.
— Из станицы Раздорской...
Такой ответ заставил Василия Васильевича вздрогнуть. «Неужели свершилось?»—мелькнула радостная догадка. Оставалось проверить пароль: пришлый человек должен назвать ему «двойку» и «четверку».
— Сколько возов с тобою?—будто бы невзначай поинтересовался хозяин.
— Две подводы...
— Почем думаешь продавать?
— По четыре красненьких.
Хозяин молча уступил проход гостю и выглянул в переулок. Никого. Быстро захлопнул калитку. Осторожно, без звука заложил длинный засов. Дворняжка высунулась из своей конуры, зарычала, но хозяин строго притопнул на нее сапогом.
— Цыц, проклятая...
Тугой воротник рубашки теснил горло хозяина. Он попытался было расстегнуть верхнюю пуговицу, но поспешил и оторвал ее вместе с петлею.
Василий Васильевич не пригласил гостя во флигель, а повел его к задним постройкам двора. Здесь, у небольшой акации, стояла летняя кухня-мазанка. Под низким, подернутым копотью потолком, были развешены тряпки, на лавках лежали перевернутые кастрюли, молочные крынки, кувшины. Большую часть мазанки занимала печь, на которой стояло деревянное корыто, до краев наполненное мыльной водой.
Освободив лавку, Василий Васильевич предложил гостю отдохнуть поодаль от окна. Сам не решался сесть рядом.
— Значит, летошнее сенцо привезли?..— будто бы желая напомнить прерванный у калитки разговор, спросил Василий Васильевич.
— Высшего сорта... Два воза, по четыре красненьких... Как с шефом условились.— Последнюю фразу гость произнес твердым голосом.
Лишь теперь Василий Васильевич посмотрел гостю в глаза. Они были серыми, усталыми, красноватые веки припухли. Брови лежали над ними тонкой, слегка изогнутой полоской. Заросшее рыжей щетиной лицо выглядело утомленным. Синеватая рабочая спецовка пропылилась не только у воротника, пылью покрылись и рукава и потертые карманы. «Долго в пути был,— про себя подумал Василий Васильевич,— и добрался все ж таки...»
— А как же вы с шефом... договорились?—пристальнее всматриваясь в глаза гостя, спросил Василий Васильевич.
Мужчина выставил вперед левую руку. На обрубке ладони у него не хватало четырех пальцев, одинокий мизинец выглядел скрюченным отростком. Показав правую ладонь, гость разрубил ею воздух. Сомнений не оставалось: неизвестный был своим человеком. «Значит, свершилось... Я не один. Он и на руках показал условный пароль».— Еще не зная, какими словами благодарить гостя за долгожданную встречу, Василий Васильевич обомлел на месте.
— Верно? Вы запомнили? — не опуская рук, спросил гость.
Все верно... Все точно, ваше благородие. С кем имею честь свидеться в моей обители?—уже опасаясь собственного голоса, шептал Василий Васильевич. Теперь он сам схватил обеими руками обрубок ладони желанного человека, невнятно забормотал:
— Ведь я... я... один. Истомился...
— Тише. Тише, дорогой... Стены имеют уши,— предупредил гость.— Вы успокойтесь. Дайте мне испить воды.
Как на грех, Василий Васильевич не смог сразу отыскать кружку. Под рукой оказался половник. Он обтер его подолом рубахи, зачерпнул воды из цибарки.
— Пейте, пейте, ваше благородие. В дороге приумаялись. Отдохнете у меня. Наконец-то, наконец...
Гость пил без передыху. Попросил второй половник. Утолив жажду, заметил хозяину:
— Я тоже рад нашей встрече. Дорога была нелегкой. Попрошу назвать ваш личный номер.
— Двести пятнадцатый...— с опаской произнес Василий Васильевич.
— Верно.
— Я на всю жизню запомнил его.
— Очень хорошо,— покровительственным тоном заметил гость.— Вы будете отмечены командованием за свое усердие...
Гость встал с лавки. Ростом он был ниже Василия Bасильевича. Тот смотрел на него будто бы сверху. «Из казачьих -есаулов, видать...»—пытался он определить воинское звание гостя. Поврежденная левая рука свидетельствовала о том, что человеку уже довелось побывать в переделках.
- Объясните, с кем имею честь гутарить, ваше благородие?— опять поинтересовался Василий Васильевич.
— Будем знакомы. Гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс. На сегодня пока достаточно... для нашего знакомства.
— Понимаю... понимаю... — Василий Васильевич закрыл усы ладонью, потом сразу же пришел в себя. — Значит, вы не из местных жителей, не из донских? Оттуда? — понимающе кивнул он головою.
— Оттуда. От наших друзей.
— Величать-то как по батюшке вас дозволите?
— Фридрих Августович... Вы все узнаете потом. А сейчас где можно привести себя в порядок? Не оставаться же мне среди этих горшков и тряпок...
— Вы, пожалуйста, пройдите в дом. У меня есть отдельная горница.
— Семья ваша?
— Жена... То-есть женщина, баба.
— Лишний глаз едва ли нужен нам...
— Днем я укрою вас в погребе. Там все приготовлено.
— Это меня устроит. Зер гут...
Пока гость умывался, Василий Васильевич принес из флигеля чистый рушник, узелок с харчами. Фридрих Мольс поблагодарил хбзяина и вслед за ним отправился в погреб.
2.
Весь день прошел в тревоге. Василий Васильевич не находил себе места. Июльская духота разламывала тело, теснила душу. Появление своего человека из-за линии фронта сначала обрадовало Василия Васильевича, но вместе с тем он почувствовал на сердце такую тяжесть, от которой трудно было найти покой.
В городе идут облавы, истребительные батальоны вылавливают шпионов. Вчера, говорят, поймали ракетчика на шахте «Нежданная», позавчера невдалеке от станции задержали двух неизвестных, у которых нашли в карманах взрывчатки. С приближением немецкой армии к Шахтам находиться в городе становится все более опасно. Шахтеры эвакуируют семьи на восток, вывозят в глубь страны оборудование, ценности. Отказ от эвакуации может вызвать подозрение городских властей, и тогда... Тогда все рухнет, он будет арестован, изобличен. Самому еще можно было дожидаться прихода немецких частей, но теперь необходимо укрыть в надежном месте и Мольса. Хорошо, что Василий Васильевич заранее оборудовал погреб двойной стенкой; если «истребки» и ворвутся в его подземелье, они едва ли разнюхают потайное место. Нет, от старой опостылевшей жизни надо находить спасение только в здешних родных краях, где прошла юность, где хозяиновали деды-прадеды. И наступит час — Василий Васильевич вернет себе отцовские хлебные лабазы в Цимлянской, в Новочеркасске. Как обещали посланцы немецкого командования, под его начало дадут казачью сотню, он украсит свои казацкие погоны тремя серебряными звездочками. Для этого стоит перенести тяготы одиночества, поглубже зарыться в землю и ждать... Ждать, ждать собственного часа!
Своими тревожными мыслями Василий Васильевич поделился с Мольсом при вечерней встрече. За день немец посвежел, отдохнул. Принесенная хозяином бутылка цимлянского расположила его к разговору.
— У нас с вами, дорогой Василь Васильевич, великая миссия. Мы должны встретить в Шахтах освободительную армию фюрера. Неделю тому назад я был под Руром. Самолетом меня перебросили через линию фронта. К вам добирался из Таганрога. Мне впервые довелось видеть Ростов. Я родился в этих местах, но судьба не разрешила пользоваться благами предков. Мой дед Август Мольс когда-то служил инженером-механиком у самого Парамо-нова... Мечтал разрабатывать свою шахту...
— Слыхал, слыхал,— не мог скрыть восхищения от такой новости Василий Васильевич.— При Советах Парамоновский рудник шахтой Артема назвали.
— Совершенно верно. В Германии я имел разговор с Николаем Елпидифоровичем Парамоновым...
— Жив хозяйский сынок?—не удержался от восторга Василий Васильевич.
— Жив, бодр и полон энергии.— Даже при тусклом огоньке шахтерской лампочки в глазах собеседника блеснула довольная искорка.— Старику сейчас около шестидесяти... Успешное продвижение нашей армии по Донбассу придает всем нам новые силы. Как говорят, столетнее вино может взбодрить самого черта. А наше терпение отстаивается уже около четверти века. С девятнадцатого года много воды утекло, но мы возвращаемся теперь к прежним временам...
— Верно. Все верно, дорогой Фридрих Августович. Я много понаслышался про батюшку Николая Елпидифо-ровича. И рудники господин Парамонов имел на нашей земле, и хлебные ссыпки, и пароходства, и мельницы. Все пошло прахом...
— Время лучший судья, мой друг. Армия фюрера принесет русской земле спасение.— Новый глоток вина еще заметнее разрумянил худые щеки Мольса. Немец распорол краешек подкладки своей спецовки и извлек оттуда небольшую монету.— Это царская золотая десятирублевка. Припоминаете? Ее мне вручил сам господин Парамонов Николай Елпидифорович. Семейная, так сказать, реликвия. От родителя своего сберег... С этого червонца, гово-рит, и началось богатство его отца, Елпидифора Трофимовича Парамонова. Батюшка, говорят, не расставался с этим амулетом до самой смерти, сыновьям его отказал.
Василий Васильевич жадно рассматривал монету при тусклом свете лампы. Для интереса положил ее на зуб, убедился в прочности. Хотелось, чтобы денежка полежала лишнюю минуту на его ладони; он не чувствовал холодка металла, наоборот, руку будто бы согревало что-то приятное, давно забытое.
— Прошли годы. Бури. Лишения,— отдавался раздумьям немец.— Но реликвия династии Парамоновых вновь вернулась на русскую землю. Бог видит правду, да не скоро скажет. Теперь она, эта правда, в наших руках, дорогой Василий Васильевич. Мы стоим с вами на священной земле наших отцов. Я преисполнен гордости... Мне доверено господином Парамоновым Николаем Елпидифоровичем закопать эту священную реликвию в земле города Александроиска-Грушевского. Святое семя даст большие плоды. Пробьет час... Вновь истинный хозяин вступит на землю своих отцов и вырастит из этого червонца миллионы.
Мольс взял в руку складной нож, не вставая с лавки, нагнулся и выкопал небольшую лунку. Потом осенил себя трехкратным крестом, поцеловал монету и опустил ее в землю.
— Ваше подворье, дорогой Василий Васильевич, будет вписано в золотую книгу династии Парамоновых. Из этого семени возрастет большое дерево, оно не обидит и вас своими плодами.
В подземелье донеслись частые, торопливые разрывы зениток, гул пикирующих самолетов. Не прошло и трех-четырех минут: как где-то ухнула бомба. Земля вздрогнула. Немецкий самолет вновь заходил с южной стороны города. Бомбовый удар повторился.
— На Грушевский мост бросают,— пояснил Василий Васильевич.
Когда утихли зенитки, было тягостно сидеть в безмолвии. Василий Васильевич спросил:
— А где же это вам, ваше благородие, руку повредило?
Мольс, конечно, ждал такого вопроса. Он давно привык отвечать на него с достоинством.
— На полях Франции, под Руаном. Эту страну мы уже поставили на колени. Весь мир будет под властью фюрера.
Покончив с последним глотком вина и закусив ломтиками домашней колбасы, Мольс придвинулся поближе к Василию Васильевичу. Теперь в его голосе появились иные нотки, он уже отказался от дружественного тона, и в каждом его слове слышалось приказание.
— Коммунисты взрывают шахты Донбасса. Это может произойти и в вашем городе. Пока я установил связь с вами, Василий Васильевич. Вы должны собрать здесь верных людей, способных предотвратить взрыв шахт. Антрацит нужен немецкой армии не меньше, чем бомбы, самолеты, снаряды, танки.
— Я понимаю... понимаю...
— Этого мало, любезный друг. Мы должны с вами достойно выполнить задание. Нужно уже сейчас знать людей, которым поручают коммунисты выводить шахты из строя. Учтите, что с приходом немецкой армии вам будет доверен пост начальника городской полиции. Уже сейчас надо побеспокоиться о порядке в городе.
— У меня есть на примете достойные люди.
— Из числа коммунистов?
— Што вы, ваше благородие... Таких трудно заполучить. Сам головы не сносишь.
— Исключенных из партии, судимых?..
— Таких отыскать постараюсь. Если только они не эвакуировались.
— Надо задержать их.
— Будет исполнено.
Немного подумав, Мольс закончил свою мысль.
— Немецкая армия будет опираться на верных своих друзей из русского народа. Советам пришел конец, Москва днями будет в наших руках, мы вырвем Москву из лап коммунистов. Фюрер пройдет за Волгу, он покорит Урал, возьмет Сибирь, Кавказ. Нам нужны друзья в каждой местности, в каждом уголке освобожденной земли. Мы, немцы, умеем сами постелить себе постель там, где думаем спать...
— Знаю, знаю...— этим коротким словом Василий Васильевич высказал все, о чем думалось ему сейчас.
Мольс, видно, остался доволен собеседником. Он что-то припоминал и вдруг опять заговорил:
— В Луганске наша разведка отыскала комплект местной газеты. Переслала его в Берлин. Я всегда интересовался русскими газетами,— пояснил Мольс.— Пятнадцать лет читал «Правду» в Берлине. Так вот... В луганской газете описывался трудовой опыт знатного шахтинского горняка Пискунова...
— Ивана Ивановича?—довольный тем, что Мольс назвал фамилию известного ему шахтинца, оживился Василий Васильевич.— Знаю, знаю такого. Ванькой Пискуном его сызмальства обзывали, а в последние годы Иваном Ивановичем только и величали, грамотками его засыпали. Портреты всюду вывешивали. Лучший навалоотбойщик шахты Красина. Гордость, так сказать, шахтерского края. Но я-то знаю его нутро, он чертом смотрел на всех коммунистов... Да и они уже начали раскусывать его, но тут война началась.
— Вот если бы его... заполучить. А?
— Возможно, он успел сбежать?—засомневался Василий Васильевич.— Как-никак, видный человек... Может опасаться.
— Поручаю вам разузнать о его судьбе,— уже приказывал Мольс.— Помните, такие люди могут нам сделать погоду... Обещайте ему высокий пост, вплоть до бургомистра города.
Василий Васильевич окончательно уверил себя в том, что с приходом Мольса небо ниспослало ему человека, который может сделать больше, нежели сам господь бог. Он был счастлив: наконец-то будет покончено с гнетущим одиночеством на этой бренной земле.
3.
Первым заглянул к Василию Васильевичу навалоотбойщик шахты Ново-Азовка Федор Зыков. Хозяин сразу же провел старого друга во флигель. Жену выпроводил з мазанку и наказал ей никуда не отлучаться со двора, никому не открывать калитку.
Прежде чем представить друга Мольсу, Василий Ваг сильевич вытащил из комода небольшую икону, протер ее рушником.
— Клянись, казак...— сдерживая хрипотцу в голосе, промолвил он и остановился напротив Зыкова. Тог припал губами к лику божьей матери, потом молча обнял Василия Васильевича.
— За Дон-батюшку живота не пожалею, Васильич. Клянусь!— И трижды перекрестился.
— Так-то оно вернее будет, Федор Петрович,— заключил хозяин дома и спрятал икону на прежнее место. Степенно расправив усы, он прислонился спиною к комоду и еще раз оглядел Зыкова с головы до ног.
«Этот не подведет...»— про себя определил Василий Васильевич, а для верности промолвил:
— Надеюсь на тебя, Федор Петрович, как на себя. Знаю, все знаю — натерпелся ты от большевиков. И хозяйство отцовское они по миру пустили, и тебя до сей поры кулацким сыном числят. Поднятым тобою на-гора угольком ты еще не откупился от большевиков... Только голову свою посеребрил сединою...
— Истинные слова говорите, Васильич. Про большевиков-то. Затаил я на них смертную обиду. И за свой курень, и за жинкину леваду, за все, за все...
Зыков вытащил из кармана какую-то бумагу, распластал ее на своих толстых пальцах.
— Вот при вас истребляю подорожные документы, — уже не в силах сдержать себя, повысил голос Зыков. — На кой ляд мне уходить теперь из Шахтов. Тута и моя судьбина и моя кровина... Не казните душу, приказывай-те. На этом берегу остаюсь...— Тугие пальцы Зыкова сжали бумагу, разорвали ее на мелкие кусочки.
— Узнаю казака, Федор...— сдержанно улыбнулся Василий Васильевич.— Только смотри, чтоб не получилось как в той присказке: перед атакой все мы Орловы, Львовы, а как в атаку подниматься — сразу становимся Птич-киными, Перепеличкиными, Воробушкиными, Зайчиковыми. А?
— Зыковы по смерть были и останутся Зыковыми,— не желая замечать насмешки в словах Василия Васильевича, твердо ответил казак. В душе он посетовал на себя за минутную слабость, теперь стоял перед хозяином дома с вытянутыми по швам руками, как приходилось стоять когда-то перед станичным атаманом.
— Вот это дело, Федор...— одобрительно заметил Василий Васильевич. Хотел обнять приятеля, но сдержался.
Немца Мольса Василий Васильевич привел в горницу через дальний чулан. Зыков надеялся увидеть перед собою статного, привыкшего к военной выправке человека. Первое впечатление от немца разочаровало его: низкого роста, не брит, худощав лицом, со впалыми глазами. Такого если взять в охапку, так он и дух сразу испустит. Понимая серьезность предстоящего разговора, Зыков почтительно встал перед немцем. Тот подал ему свою холодную ладошку.
— Вам объяснил Василий Васильевич нашу задачу?— сразу же спросил Мольс.
— Все до тонкостей,— подтвердил Зыков.
— Сам-то вы из каких мест?—поинтересовался немец.
— Из хутора Пирожок Романовского района области Войска Донского,— по-военному ответил Зыков.— Отец мой был раскулачен. Жинкины родители — тоже... Все прахом пошло, по ветру развеялось. Нужда заставила уголек рубать, с этим вот и пришел на шахты,— показал он свои крепкие, в синеватых ссадинах руки.
— Вам сколько лет?— заметив белесую россыпь на висках Зыкова, полюбопытствовал немец.
— Сорок три...
— Похвально, похвально... Старых кровей дончак,— уже не скрывая своего удовлетворения, заметил Мольс.— Верные люди имеются в Ново-Азовке?
На лбу Зыкова обозначилась толстая продольная жила. Он не сразу нашелся для ответа.
— Время сейчас сумное, Фридрих Августович. У каждого смертного свои думки. Иного за ангела принимаешь, а он волчьей шкурой к тебе обернется,— видно не желая оставаться сторонним слушателем, вступил в разговор Василий Васильевич. Он выжидающе смотрел на Зыкова, торопил его с ответом.
— Есть, правда ваша, один человек...— наконец-то выдавил Зыков.— Только к нему надо еще приглядеться. С Пожидаевым могу погутарить... Он хотя и помоложе меня, но мужик крепкий.
— Только осторожно. Не сразу...— предупредил Мольс.
— Я чую...
— Нам нужны смелые люди.— В голосе немца опять появилась властная нотка, которую отметил Василий Васильевич еще при утренней встрече.— Мы должны предотвратить взрыв шахт. Вы знаете людей, которые оставлены коммунистами для взрыва?
— Это строго секретное дело,— признался Зыков.— Нашего брата начальство в такие тайны не посвящает. Краем уха прослышал, что из наших поселковых создана группа, которая должна перед уходом красных все поднять на воздух. А кто именно, господь его знает...
— Нам весьма важно располагать такими сведениями, друзья. Взорванные шахты — это удар в спину освободительной армии. Вам, господин Зыков, надо отыскать хотя бы одного человека из группы подрывников. Возможно, нам и не удастся полностью сохранить шахты, но разрушения должны быть самыми незначительными. Вслед за освободительной армией придут немецкие специалисты, и они наладят добычу угля. Этого требуют интересы окончательного разгрома большевистских полчищ...
Мольс видел, как жадно, сосредоточенно вслушиваются в каждое его слово и новый знакомец, и хозяин дома. С такими людьми можно свернуть рога даже самому черту. На столе распласталась широкая ладонь Зыкова; если эту ладонь сжать в тугой кулак, он может одним ударом убить человека; на желтоватых мослаках нервно вздрагивала кожа, у основания пальцев виднелись загрубевшие ссадины, от времени ставшие темно-синими.
— Вы навалоотбойщик, господин?—не отводя глаз от руки Зыкова, спросил немец.
— Известное дело,— выдавил тот скупую улыбку.— Не одну упряжку отмотал.
— А Пискунова Ивана Ивановича вы знавали?— допытывался немец.
— Ваньку? Пискуна? С шахты Красина?— В карих глазах Зыкова блеснули озорные искорки.— Да кто ж его не знает?! Он и на шахте Воровского тягальщиком вкалывал, и в отбойщиках ходил, врубовую машину знает. А уж навалоотбойщик это первейший, классный. Нашему брату и денно и нощно Пискуна в пример ставили, заставляли его опыт перенимать, гроб ему в душу...
Василий Васильевич не выдержал, решил подать свой голос в защиту знакомого шахтинца.
— Уж это ты, дружище, напраслину на Ивана Ивановича возводишь. Думаешь, он идейный?
— Водку с ним не пил, не знаю...— отрубил Зыков и сразу же смолк. Легонько кашлянув, продолжил свою мысль:—Только скажу, эта шкура каждодневно перед начальством свою харю выставляла. Его баба всю горницу грамотками увешала. Лучший! Передовой!.. А он шкура был и шкурой останется. Не уголек он рубал, а рубли откалывал...
— Где же он теперь?— хотел уточнить немец.
— Ищи ветра в поле. Я вот нынче при Василь Васильиче беговую свою бумагу изничтожил, и крышка. А Пискун, гляди, вместе с начальством за Урал-реку умчался.
Василий Васильевич остановил строгим взглядом не в меру разгорячившегося Зыкова.
— Вот и опять ты напраслину несешь, Федор Петрович,— сдержанно заметил он. — Ивана Ивановича я видел вчера. На ходу поговорили. Он и узелков в дорогу не собирал, а ведь уже полгорода эвакуировалось. С ним бы надо еще встретиться...
— Это я поручаю вам, господин Зыков,— неожиданно приказал Мольс. — Встретитесь с ним. Надо вместе выезжать из города. Вы напрасно уничтожили свой эвакуационный лист, неоправданно ставите себя под удар. Горячность в нашем деле не нужна. Спокойствие всегда было залогом успеха.
Зыков и сам понимал, что перехватил через край. Он вобрал тугую шею в плечи, присмирел. Последние слова немца обожгли душу, насторожили. Ему не хотелось показывать свою оплошность перед людьми, которые хотят и его, Зыкова, видеть полезным человеком.
— Где ж я найду Ваньку? — вдруг спросил Зыков. Его тонкий нос еще больше заострился.
— Пройди сегодня же к Ивану Ивановичу, он на Грушевке проживает, на главной улице... То ли шестой, то ли четвертый номер дома, точно не помню,— принялся пояснять Василий Васильевич. — Бабу его, Маньку, знаешь?
— Да разве он с Манькой теперь?—повел бровью Зыков.—Я сожительку пискуновскую знаю... Наталью. У нее сподручней обо всем расспросить. Там же, на Грушевке она проживает...
Мольс был доволен, что минутная размолвка между старыми друзьями так же мгновенно погасла, как и вспыхнула. Зыков опять положил свою узловатую руку на стол, готовый слушать его приказания.
— Задача у нас будет сложная,— вновь пояснил Мольс. — Если в лице Пискунова вы найдете верного человека, вам предстоит вместе с ним эвакуироваться к Дону. Надо принять все меры, чтобы переправа была уничтожена. На берегу необходимо оставить побольше шахтеров, принять все меры к возвращению людей в город. Нам нужны рабочие руки. Мы потом разберемся с ними. Вы сами будете управлять теми, которые раньше командовали вами. Понятна задача, господин Зыков?
— А как же с моими подорожными документами?
— Вы могли их забыть дома... Убегали от немцев, спешили...
— А семья, дети?..
— Пускай останется в поселке. Им лучше не трогаться из дому... Армия фюрера обеспечит настоящую жизнь вашим семьям.
Зыков встал. Лицо его посветлело, только хрящик кадыка острее выступил под воротником косоворотки.
— Уж ежели это будет мое первое задание, господин Фридрих Августович, я на совесть исполню его. Одним узелком я теперь связан с вами, по совместной борозде пойду. И Ваньку Пискуна вам представлю. Погутарю еще с другими мужиками. У меня есть на примете острые зубцы... Максимка Пожидаев, Ванька Семизоров, Минька Губанов. Всех недовольных соберу под наше крыло...
В окне раздался торопливый, беспокойный стук. Василий Васильевич увидел за стеклом руку жены. Он прильнул к окну. Жена подавала условные знаки.
— С богом, ваше благородие... — забеспокоился Василий Васильевич, обращаясь к Мольсу. — Надо отправляться вам на свое место... Не ровен час, могут «истребки» в дом войти... На улице тьма-тьмущая военных.
Тем же потайным ходом, через кухонную дверь, Василий Васильевич увел немца из горницы. Не прошло и пяти минут, как Зыков вновь увидел перед собою старого друга.
— Отступают красные, Федор Петрович,— ухмыльнулся хозяин дома. —Валом валят. Баба сказывает: и по Сенному идут, и по Комиссаровскому... И пешим строем, и на машинах. В сторону Новочеркасска чешут... Конец им приходит...
— Сохрани-то нас бог, Василий Васильевич.
— Не от бога помощи жди, Петрович. Теперича за нашей спиной такая силища, что коммунию согнем в бараний рог... Жизня, она оборачивается к нам золотым орлом.
С этим они и расстались. Когда Зыков выбрался на широкий Комиссаровский переулок, здесь все гудело от лязга танков. Пехотинцы двигались обочиной дороги, взбивали пыль, торопились. Зыков опасался только одного,— как бы в его глазах люди не приметили живой искорки, которую трудно было скрыть от хмурых взглядов навстречу идущих...
