Владимир Дубовик
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ВЕСНА

Павел Морозов - руководитель подпольной молодёжной организации Амур-Нижнеднепровского района Днепропетровска

   Павлик латал крышу. Не свою - Галину. Обнаженный до пояса, длинный, гибкий, он с обезьяньей цепкостью передвигался по крутому скату, накладывал на продырявленную осколками дранку заплаты из дощечек и прибивал.
   Внизу неровно постукивал молоток: Галя выправляла гвозди.
   С крыши Павлику хорошо виден весь его Амур-Чернозем, дальше, к Днепру, - Амур-Пески и тут же школа. Ее двухэтажный корпус выделяется среди небольших домиков и уже золотеющих садов.
   Еще в конце мая Павлик и Галя сдавали там экзамены. Он - в десятом, она - в девятом. В июле уже сбрасывали с крыши зажигалки. А сейчас над парадным входом школы фашистский флаг.
   Парень так ударил по гвоздю, что планка раскололась...
   До Павлика донесся чей-то всполошенный голос. Он поднялся во весь рост: что там? По дороге мчался хлопец и кричал:
   - На Чкаловской пленных гонят!
   Среди прибежавших первыми на Чкаловскуюулицу были и Павлик с Галей. Они застыли в каком-то оцепенении: думали увидеть пятнадцать-двадцать пленных, а их вели сотни...
   Измятые шинели. Посеревшие бинты. Потупленные, будто виноватые взгляды.
   К пленным устремилась сгорбленная старушка. У нее на вытянутых руках паляница, большая, круглая.
   - Кидай хлеб, мамаша! - раздались голоса. Брошенный старческой рукой каравай упал в придорожную пыль.
   Из колонны выскочил молоденький солдат, почти ровесник Павлика, рванулся к нему. Очередь из автомата - и жуткое предсмертное "мама!" на мгновение заглушили топот шагов, брань конвоиров. Немец, тот, что стрелял, наступил сапогом на хлеб...
   Колонна свернула на Литейную, к Днепру. В самом ее хвосте, тяжело опираясь на палку, шагал солдат, раненный в ногу. Павлик и Галя, бросая в колонну яблоки, нарванные в чьих попало дворах, старались попасть в него. Он повернул голову в сторону Павлика и, поймав два яблока, благодарно кивнул.
   Возле Днепра колонна остановилась: из города по понтонному мосту переправлялся обоз. Пленные хлынули к воде. Пили ее из касок, пилоток, пригоршней. Задние напирали на передних, заталкивая их в реку. Конвоиры похохатывали.
   Женщины и старики подходили к немцам:
   - Пан, можно дать хлеб?
   Но "паны" были неумолимы.
   - Цурюк! - и прямо в лицо - леденящий душу зрачок автомата.
   Позже, посовещавшись, солдаты все-таки разрешили отдать еду русским: еще попадают с голода.
   У Павлика и Гали - корзина с капустой. Это роскошь! Пленные поели все бураки, тыквы, сырой кар- тофель...
   Павлик оказался возле раненного в ногу. Тот шепнул:
   - Дружище, я здешний. Достань одежду.
   Павлик и Галя помчались к затону: там, у самого берега, - полузатопленные баржи. Павлик вскочил на одну из них, нырнул в люк. И сразу оттуда полетели Павликовы пиджак, рубашка, штаны. Схватив одежду, Галя побежала обратно. По пути у знакомого старика взяла кошелку, положила туда сверток.
   Раненый увидел ее первым.

Боевая помощница Павла Галя Андрусенко (в белом платье) с подругой

   - Здесь все, - сказала ему Галя, передавая кошелку.
   Он зашел в самую людскую гущу, подальше от конвоиров.
   Обоз уже почти весь переехал на левый, амурский, берег. Немцы скомандовали пленным строиться. Цивильных гнали вон: век, век!
   Галя увидела, как вместе с женщинами и стариками выходил из колонны их раненый, уже переодетый. Он шагал без палки и не хромал. "Каких же усилий это ему стоит? - содрогнулась девушка. - Опознают или нет?"
   Раненый приближался к немцу, наигрывающему на губной гармошке. Тот замахнулся дубинкой: шнель, шнель!
   Галя догнала раненого. На измученном его лице- улыбка.
   - Меня зовут Ваней Ивановым. Я живу по улице Побежимова, три. Буду ждать вас обоих...
   К своему дому Павлик подходил, когда начинало темнеть: часа полтора пришлось просидеть в барже, по пояс в воде, пока Галя не принесла одежду.
   У самой калитки увидел крытый грузовик. Шагнул во двор и едва не натолкнулся на двух немцев.
   Они навели пистолеты: кто такой?
   - Я здесь живу, - сказал Павлик.
   - В дом, - скомандовал тот, что говорил по-русски, и пошел за Павликом.
   Перешагнув порог, Павлик первой увидел мать, бледную и скорбную. Отец, с разбитыми губами, стоял у окна. В комнате все перевернуто. Посредине - высокий гестаповец в кожаном пальто.
   - Кто это? - немец в черном повернул голову к матери.
   - Сын, - ответила та и повторила тише: - Сын.
   - Тоже коммунист? - повысил голос офицер.
   - Нет, он школьник, - так же тихо ответила мать.
   - Ты, болшевик! - закричал немец на отца. - Где партбилет?
   - Я уже говорил: сжег, - медленно проговорил отец. Из правого угла его рта стекала алая струйка.
   - Врешь, свинья! - гестаповец снова ударил его по лицу.
   Павлик весь встрепенулся, но, встреченный властным отцовским "не смей!", застыл на месте.
   - Вывести! - скомандовал офицер.
   Не ожидая, когда его подтолкнут, отец сам шагнул в коридор. Уже за порогом оглянулся: мать и сын стояли рядом.
   "Выстоять!" - прочел Павлик во взгляде отца...
   Рано утром Галя первой прибежала к Павлику: в поселке новости распространяются быстро.
   ...Когда она училась в седьмом классе, умер ее отец. В те дни Павлик не отходил от нее. Не говорил он ей слов утешения, не успокаивал - просто был рядом.
   Сейчас Галя тоже обходилась без слов, понимая, что не помогут они Павлику. Девушка знала, что ему нужна именно она, да и сама не могла не быть с ним...
   После ареста отца Павлик все чаще вспоминал пленного, которому помог бежать. Не навестить ли его?
   Ваня Иванов сразу узнал Павлика.
   - Почему так долго не приходил? - спросил он.
   - Боялся, что подумаете - ради барахла... - смущенно оправдывался Павлик.
   - У тебя что-то случилось? Весь почернел.
   - Батю взяли.

Листок из записной книжки Гали Андрусенко

   - Когда?
   - В тот же день, что вы сбежали. Били его. При мне били...
   (Тогда, в полузатопленной барже, торопливо сбрасывая с себя одежду, Павлик не мог ни знать, ни предугадать, что станет этот эпизод началом самого главного и трудного в его судьбе.)
   - ...Еще он говорил, что подбирает надежных ребят, - рассказывал Павлик Гале о своем визите к Иванову.
   - А нас он считает надежными? - сорвалось у Гали.
   - Я точно так же спросил у него, - усмехнулся Павлик.
   Галя впервые за последние дни видела улыбку на его губах. Даже морщины на лбу исчезли.
   - Нас он тоже имеет в виду. Начинать нам нужно с трудоустройства. Если хочешь знать, это его приказание.
   В последних числах октября в доме Иванова Павлик и Галя давали присягу.
   - Я, Павел Соколов, вступая в ряды амур-нижнеднепровской подпольной комсомольско- молодежной организации для борьбы с фашистскими оккупантами, именем своего народа, именем земли своей клянусь...
   - Я, Галина Андрусенко...
   Кроме них, присутствовал пожилой мужчина. Павлик и Галя сразу узнали его, старого партизана, которого все на Амуре любовно называли дядей Ваней. Он выступал у них в школе, рассказывал о красногвардейцах и партизанах Приднепровья. Дядя Ваня крепко пожал руки Павлику и Гале.
   - Поздравляю вас со вступлением в нашу боевую семью, - сказал он хриплым баском. - Мы тоже начинали с таких же годов. Помню, шли записываться в Красную гвардию и каждый добавлял себе годик, а то и два: брали только с восемнадцати. В штабе, конечно, понимали, что мы хитрим, и решали так: поставят рядом с винтовкой, если штык выше тебя, значит еще рано воевать, подрасти. Но это просто к слову пришлось. Рассказать же я хочу вот о чем...
   Дядя Ваня помолчал, как бы собираясь с мыслями, и неторопливо продолжал:
   - Летом девятнадцатого в приднепровской степи на тачанке умирал от ран комиссар нашего отряда. Почуяв свою смерть, он приказал остановить отряд: захотел попрощаться с бойцами. Его приподняли на руках, так он уже ослабел, а был могучий мужчина и рубака отчаянный. "Пусть подойдет ко мне самый молодой боец", - попросил комиссар. Самым молодым был я. Вздрагивающей рукой он протянул мне свою саблю: "Руби контру, умри за революцию..."
   Это было самое короткое слово нашего комиссара. А выступать он умел здорово! Из старых партийцев был, из политкаторжан.
   В день своей демобилизации я передал эту саблю самому молодому коннику... И сейчас она в чьих-то сильных руках... К чему это я все вспомнил? Мне хочется, чтобы вы никогда не забывали слова моего комиссара, будто они каждому из вас сказаны: умри за революцию...
   Первым уходил дядя Ваня. Иванов поднялся проводить его.
   - Тебе я могу сказать, что ухожу на Восток. Напали на мой след. Ищут, - сказал уже во дворе старый партизан. - Вместо меня придет Литвиненко Василий Максимович, бывший парторг "Артема". Ты его должен знать. Он и будет связывать вас с подпольным горкомом. А пока бывай здоров, друже!
   Два Ивана, старший и меньший, обнялись и расцеловались...
   Выбирая самые глухие переулки, старый партизан приближался к явочной квартире, не зная, что там ждала засада. Дядю Ваню и еще четырех его товарищей, взятых с ним, не расстреляли и не повесили: их замучили.
   Но в смертный час не донеслось до него слов предательства из уст побратимов, угасавших в нечеловеческих муках. И это стало его последней радостью...
   В доме сестер Илляшевских, на улице Красноармейской, склонилась над пишущей машинкой Галя Андрусенко. Увеличивается возле нее стопка листовок. Еще в ноябре их писали от руки. Потом Галя, машинистка главной конторы вагоноремонтного завода, оставаясь для "сверхурочной работы", печатала листовки. Не знала она, что каждый шрифт неповторим, как отпечатки пальцев.
   - Машинку выкрасть, - приказал Иванов Павлику Соколову и Ване Гавриленко, тоже старше- класснику.
   Галя помогла: уходя с работы, открыла шпингалеты на окне.
   На следующий день в главной конторе поднялся страшный переполох: исчезла машинка.
   Приезжало гестапо. Всех допрашивали, всех осматривали. Двери не взломаны. Окна целы. Часовой был на месте. Загадочная страна... Загадочные люди...
   Из-за стола Галя видит здание тайной полиции.
   Оно напротив дома Илляшевских. Туда привозят арестованных. Крики истязаемых доносятся в комнаты. Лишь занавеска, окно и неширокая поселковая улица отделяют подпольщицу от застенков.
   Степь между станциями Игрень и Илларионово прорезана глубокой балкой. Там, где она упирается в железнодорожную насыпь, - большая труба для стока дождевых и вешних вод. В ней, скорчившись, сидят Павлик и два его товарища по диверсионной группе: Володя Сухотеплый и Ваня Гавриленко. Пока все шло по плану. Теперь надо терпеливо ожидать, когда над ними пройдет патруль, и, не теряя его из поля зрения, приступить к делу.
   Слышен шорох гальки под ногами. Когда немцы шагали над трубой, парни даже дышать перестали.
   Трое напряженно вслушиваются, потом осторожно карабкаются наверх. Сначала отвинчивают гайки на стыках рельсов, вынимают болты. Укороченным ломиком с раздвоенным концом Павлик вытаскивает первый костыль. Раздается скрип, неприятный, как ножом по стеклу. В ночной степи он, кажется, летит на километры.
   - Дай мне. - Володя забирает у Павлика ломик. Он, двадцатипятилетний, самый старший в группе.
   Володька осторожно начинает вынимать костыль, но тот скрипит, проклятый. Нажимает на ломик еще слабее...
   - Немцы, - шепчет Ваня.
   Парни снова прячутся в трубе.
   Шуршит галька, неторопливые шаги... Немцы над самой трубой. Слышно, как один из них зевает. Павлик тычет вверх кукиш: на, собака. Звук шагов отдаляется.
   Снова вылезли. Володя никому не доверяет ломик. Но все равно дело движется медленнее, чем предполагали: никто не думал, что эти распроклятые костыли будут скрипеть...
   Уходили балкой. Когда отошли километра на полтора, услыхали шум приближающегося эшелона. Остановились, замерли. Грохот и скрежет потряс землю. Там, возле насыпи, - крики, всплески пламени. Получилось! Трое плясали, как мальчишки, играющие в индейцев: ночь и степь - стесняться некого.
   В конце апреля диверсионная группа с Ваней Ивановым во главе сожгла на вагоноремонтном заводе пилораму с лесом и склад с горючим. Подпольщики сами возглавили "тушение" пожара, за что и получили от немцев по полбуханки хлеба. Диверсия с вознаграждением - случай, может, единственный в своем роде.
   Галя жила на Ленинской. Туда выходили неширокие засаженные кленами и тополями улочки: Тургеневская, Крыловская, Шевченковская, Толстовская, Лермонтовская, Пушкинская, Кольцовская, Грибоедовская... Не поселок, а литературная галерея.
   Павлик и Галя давно облюбовали эти тихие переулки. В один из майских вечеров они вдвоем сидели на лавочке в самом конце Шевченковской.
   - О чем ты? - спросил Павлик у совсем загрустившей Гали.
   - Не выходит из головы Литвиненко. Он там, а мы на воле. После дяди Вани это второй провал. - Галя снова задумалась, а потом добавила: - Может случиться всякое... Сможем ли мы быть такими, как дядя Ваня, как Литвиненко?
   
   ...Литвиненко стоял, закопанный по шею в землю. Длинноногий гестаповец, раскачиваясь на носках лаковых сапог, говорил не без иронии и злорадства:
   - Мы давали за твою голову десять тысяч марок. Сейчас же ее съедят собаки. Ну, будешь говорить?
   Из рук солдат рвались овчарки.
   Подпольщик молчал.
   - Считаю до трех: айн, цвай, драй, - свирепел от собственного бессилия немец. Потом свистнул - и на человеческую голову мгновенно накинулась рычащая псиная свора...
   
   Поздней осенней ночью к Узлу кралось четверо. Дразняще чернели эшелоны. Четверо спрятались в воронке от бомбы, всматривались, вслушивались: самое трудное пробраться к вагонам. От крайнего поезда доносятся какие-то выкрики. Слова - итальян- ские.
   Возле итальянского эшелона немцы-часовые хо- дить не будут: слишком уж недружелюбные отношения у союзников. Сами же итальянцы строгостью не отличались.
   - Пошли во весь рост, - говорит Саша Корниенко, комиссар амурского подполья. С ним диверсионная группа: Володя Сухотеплый, Павлик Соколов, Ваня Гавриленко.
   Четверо идут вдоль состава, осматривая колесные буксы. Когда поравнялись с тендером, нырнули под вагон рядом стоящего поезда, потом под следующий. Теперь уже если и встретится немец - подумает, что они пристанционные рабочие.
   Наконец, есть то, что искали: цистерны с горючим. Павлик и Ваня быстро карабкаются вверх. Откручивают люки. Навешивают бикфордовы шнуры детонаторами внутрь, прикрывают крышки, поджигают концы шнуров. Теперь - уходить.
   Цистерны взорвались, как тяжелые бомбы. Пламя с них перебросилось на рядом стоящие вагоны с боеприпасами.
   До самого утра в Узле бушевало пламя и раздавались взрывы...
   Во второй половине декабря сорок второго года Павлик присутствовал на конспиративном совещании, где Саша Корниенко поставил вопрос о подготовке к вооруженному восстанию: оружие есть, фронт приближается к Днепру.
   Но не ведали подпольщики, что среди них был тайный агент гестапо Захаров, принятый в организацию еще осенью. После его донесения шеф гестапо Мульде решил, что дальше тянуть с арестами нельзя.
   ...К Соколовым приехали 19 декабря в четыре утра. Все повторилось, как тогда с отцом.
   Павлик стоял у плиты. В последнюю минуту, как и отец, снял новые сапоги (матери пригодятся) и обулся в старые, растоптанные еще в довоенных футбольных баталиях ботинки. Гестаповец открыл дверь. Не желая, чтобы его подталкивали, сам шагнул к порогу. Уже отсюда последний взгляд на то, от чего отрываться до боли трудно: на матерчатый абажур над столом, цветастое покрывало на кровати, чадящий фитиль, вставленный в снарядную гильзу еще отцом. Прощальный взгляд в сторону матери: мама, прости. Шагнул, унося в памяти ее сухие глаза, суровую горесть постаревшего лица...
   
   ..."Раз-два, раз-два" - звучат шаги в подвале. Звучат час, второй. За решеткой, за обледенелыми окнами - декабрьская стужа. Чтобы не замерзнуть, трое в камере стоят гуськом. Задние обнимают переднего и шагают на месте. Все они амурчане: Павлик Соколов, Толя Бородин, Сергей Дуктов.
   Первым на допрос вызвали Павлика: его лично знал провокатор Захаров.
   Следователь - молодой, щуплый, с маленькой головкой. Очевидно, поэтому отпустил пышную шеве- люру.
   Начал он по- простецки:
   - Я понимаю твое состояние: сам ведь не немец. Я тоже воспитывался на тех же, что и ты, книгах: "Овод", "Чапаев", "Как закалялась сталь". И тому подобных. Но... какой смысл пропадать зря? От меня зависит: доведу я твое дело до расстрела или нет. И от тебя тоже...
   Павлик пристально смотрел на "эрудированного" соотечественника и думал: откуда же такие берутся? Жил на нашей земле, учился в нашей школе, бегал на наши кинофильмы...
   - Сейчас у меня единственное желание - ни при каких обстоятельствах не стать тобою, - ответил Соколов.
   Били Павлика двое полицаев.
   Потом через это прошли и Бородин и Дуктов.
   В следующий раз допрашивал заместитель начальника городской полиции Белецкий. Он любил избивать собственноручно велосипедной цепью.
   Ходить Соколов теперь уже не мог. Он лежал на полу, а его с двух сторон обогревали своими телами Дуктов и Бородин...
   
   Комиссара амурского подполья допрашивал его однофамилец - начальник городской полиции Корниенко.
   - Ты измарал мою фамилию! - орал предатель.
   - Это ты измарал мою, - с обычной своей полуулыбкой ответил Корниенко- подпольщик.
   В январе амурчан перевезли из полиции на Короленковскую, в гестапо.
   Высокий офицер со скошенным подбородком внимательно рассматривал приведенную на допрос Галю Андрусенко. Каштановые коротко подстриженные волосы... Светло-синие дерзкие глаза... Вся ладная, крепкая. Стояла как вызов.
   - С вами плохо обращались ваши соотечественники, но арийцы не воюют с такими прелестными противниками. Вы сможете прекрасно жить, если будете лояльной.
   - Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - услышал гестаповец.
   Галю посадили в одиночку, каменный склеп. Девушка заявила гестаповцам, что, если ее не переведут в общую камеру, к товарищам, она покончит с собой.
   - А мы лишим тебя такой возможности, - ответили палачи и сняли с нее всю одежду, кроме сорочки. Надзиратели то и дело заглядывали в "волчок".
   Через неделю их бдительность ослабла, и Галя, порвав сорочку на полосы, сплела из них жгут. Увидели подпольщицу уже в петле.
   Ее успели спасти, для того чтобы пытать. Но в общую камеру все-таки перевели. Даже в таком неравном и страшном поединке победила Галя.
   Многие в камерах, не зная ее имени, с уважением называли Андрусенко "гордой" или "красивой". Так и говорили: "Снова гордую повели на допрос". Или: "Гордую понесли с допроса".
   6 января, днем, Павлика в который-то раз вызвали к следователю. В кабинете он увидел высокого гестаповца и мгновенно узнал в нем того, кто арестовывал отца.
   - Подойди сюда, - позвал немец, - посмотри на себя в зеркало. Ты уже полутруп.
   Из зеркала на Павлика смотрел седоголовый парень с одутловатым лицом.
   - Я могу спасти тебя, если ты начнешь давать показания, - отчеканивал каждое слово гестаповец.
   Но во взгляде парня вспыхнула такая ненависть, что немец осекся.
   - Ты пойдешь назад пешком, я буду за тобой ехать. Но идти по городу в таких рваных ботинках неприлично, - офицер усмехнулся, - пойдешь без ботинок.
   ...Скрип-скрип - снег под босыми ногами. Вот так скрипишь зубами от боли. Гестаповец медленно едет в "мерседесе" в нескольких шагах от Соколова. Немец сказал: "Если передумаешь, подойди к обочине".
   Встречные расступаются, некоторые снимают шапки...
   В числе жителей Днепропетровска, которые видели седого парня, шагавшего босиком по заснеженному тротуару, была и мать Гали Андрусенко...
   Ворота, ведущие во двор гестапо, железные, автоматизированные. Павлика подвели к ним. Злобным зверем зарычал механизм, раскрывая огромную металлическую пасть.
   Павлику Соколову осталось сделать последние шаги по земле родного города... Прощально заскрипел снег под его босыми ногами.
   
   Минут через пятнадцать по той же дороге - по проспекту, вверх по Короленковской - медленно поднималась Прасковья Антоновна Соколова, вся в горестных думах о сыне.
   - Матка, дай хлеп, - вдруг донеслось до нее.
   В подвале с окнами, выходящими на тротуар, она увидела трех немецких солдат. Один протягивал руку к прохожим.
   - Матка, дай хлеп, - на обмороженном лице умоляющие глаза.
   Не в силах побороть отвращение к руке в серо-зеленом сукне, Прасковья Антоновна обошла ее, как гадюку. Но через несколько мгновений остановилась, обернулась.
   ...Из-за угла показался офицер. Поравнявшись с рукой, он наступил каблуком на ладонь. Страшный вопль полоснул по сердцу женщины: вот так же, наверное, кричат в гестапо. Офицер проследовал дальше.
   Мать повернула обратно, к зарешеченному окну, откуда доносился стон. Тихо позвала:
   - Камераден, камераден...
   - Матка, война капут, - сказал ей один из солдат и добавил: - Камрад шлехт, зер шлехт.
   Мать наклонилась к окну, вынула краюху, припасенную для сына, и, отломив половину, положила хлеб в доверчиво протянутую руку немца.
   
   Невозможно рассказать, какие пытки вынесли комсомольцы-подпольщики. Они умирали от мук, теряли от боли рассудок.
   Старый партизан дядя Ваня, схваченный еще в начале оккупации, умер, но уберег организацию от провала. Комсомолец двадцатых годов Василий Литвиненко молчал в застенках летом сорок второго, спасая своих младших товарищей по борьбе. В январе - феврале сорок третьего года в камерах гестапо сдавало экзамен на стойкость самое молодое поколение амурчан.
   И сейчас живут в Днепропетровске сотни людей, которых спасли тогда юные герои...
   Вьюжным рассветом 23 февраля сорок третьего года на окраине Днепропетровска, у рва, стояли двадцать два подпольщика. Среди них Павлик и Галя. Они были рядом. Глаза слепил снег, уже таивший в себе предвестье весны. Для Павлика и Гали она стала бы девятнадцатой...