Госпиталь в Ленинске не имел специального оборудования и условий для лечения людей с поврежденными костями, нервами и другими особыми ранениями. Мне и трем другим офицерам предложили направиться в Саратов, в один из спецгоспиталей. Положив в карман направления, продовольственные аттестаты и прочие документы, мы двинулись в путь. Старшим в нашей группе был майор Петухов.

Был холодный морозный день. Резкий, пронизывающий ветер обжигал лицо. Опустив уши шапок, мы шли к перекрестку дорог на окраине Ленинска, там стоял регулировочный пост, и он должен был помочь нам добраться на попутных машинах до Саратова. Движение по этой дороге было оживленное.

По дороге небольшими группами, по два-три человека и даже в одиночку, брели на восток пленные. Их никто не сопровождал, не конвоировал. Особенно много было румын. Они то и дело спрашивали дорогу на Капустин Яр, где находился приемный пункт для военнопленных, и по всей видимости, были довольны, что все опасности, все тяготы остались позади.

Такое выражение лиц было и у двух молодых румын, которых мы остановили. Им можно было дать лет по тридцати, на ногах — лоскуты ватного одеяла, обмотанные веревками.

— Кальт (холодно)? — спросил по-немецки старший лейтенант Королев.

— Много-много холед,— на ломаном русском языке ответил один пленный, согревая дыханием озябшие руки.

— По-русски знаешь?

— Мало-мало знаешь,— подтвердил пленный.

— Почему вы пошли воевать против нас? — спросил Петухов.

— Нам война не хочешь. Гитлер сказал: «Давай, румыны, на война, а то румыны капут».

— А в плен, небось, сдаваться не хотел? — допытывался лейтенант Погосьян.

— Румыны война не хочешь, плен хочешь. А как сделать? Немцы много смотрят. Румын мало-мало не хорош — немец стреляй.

Из рассказа пленных мы узнали, что где-то под Котельниково фашисты пошли в атаку и впереди себя послали румын. Когда наши бойцы стали охватывать их с флангов, они бросились бежать, а румыны отказались стрелять и целыми подразделениями сдавались в плен.

— Там русские много-много стреляют немцев,— закончил свой рассказ пленный.

Наконец, добрались до Саратова. Здесь в одном из госпиталей я пролежал почти четыре месяца.

Большинство раненых тут было из-под Сталинграда. Мы быстро сдружились, и, вполне естественно, обычной темой для разговора у нас был город-герой и все, что связывало нас с ним. В начале февраля 1943 года вместе со всем советским народом мы радовались победоносному завершению великой Сталинградской битвы. Как только появились газеты с сообщением Советского информбюро, раненые стали собираться группами у коек и за столами. Все горячо обсуждали радостную весть, делились воспоминаниями. Многие искренне досадовали, что им не довелось дождаться окончательного разгрома фашистов.

— Эх, посмотреть бы, как гитлеровские вояки бросают знамена со свастикой! — вздохнул один офицер. Другой улыбнулся:

— В Сталинграде это не увидел — где-нибудь под Берлином увидишь.

Врачи и медсестры относились к раненым с исключительной заботой и теплотой. Но я не ошибусь, если скажу, что особое внимание они обращали на тех, кто был ранен под Сталинградом.

Двадцать пятая годовщина Красной Армии была отмечена нами торжественно, по-праздничному. В этот день утром к нам пришли шефы — рабочие одного из заводов. Это были, главным образом, пожилые мужчины и женщины, девушки и подростки. Они принесли бойцам и командирам подарки.

Для меня этот день был особенно радостным и волнующим. В нашу палату вошла большая группа шефов, и вдруг среди них я увидел свою знакомую девушку, о которой часто вспоминал и рассказывал товарищам по оружию в «Доме солдатской славы».

Это произошло так неожиданно, что трудно было поверить. С минуту мы молча стояли друг против друга. В самом отчаянном бою, в минуты смертельной опасности я не замечал за собой растерянности, а тут вдруг, на тебе — стою и с духом не соберусь. Все, кто находился в палате, понимающе смотрели на нас и, конечно, тоже радовались нашей встрече.

— От всей души поздравляю тебя, Катюша, и вас тоже,— называя меня по имени, заговорила вдруг одна из девушек, державшая в руках корзину.

— Это моя подруга, я ей часто рассказывала о нашей дружбе,— пояснила мне Катя.

Начались взаимные расспросы. Оказалось, что летом 1942 года она уехала из Сочи в Саратов к родным. Теперь она после работы ежедневно приходила в госпиталь, и мы подолгу беседовали о самом сокровенном.

В начале мая, мне, наконец, выдали документы о полном выздоровлении. На этот раз вернуться в свою 13-ю гвардейскую дивизию не пришлось. В военное время не всегда была возможность считаться с твоим желанием, куда хочешь ехать, а посылали туда, где ты был нужнее. Мне вручили предписание в мотострелковую бригаду, которая только что начинала формироваться.

Поезд в сторону Горького отправлялся поздно вечером. В моем распоряжении оставался целый день, и я решил провести его в свое удовольствие. К тому же билет уже лежал в кармане, настроение было отличное. Этому во многом способствовала и погода. День выдался теплым. С безоблачной синевы неба по-весеннему светило яркое солнце, а воздух был насыщен душистыми запахами цветущего мая. Город тоже еще оставался в праздничном убранстве. Среди пышной зелени на улицах алыми маками пылали на солнце первомайские знамена. Взоры прохожих привлекали красочные плакаты, лозунги, призывы.

Сначала я зашел в фотоателье, снялся на память, затем отправился посмотреть кинокартину, а после намеревался побродить по городу, зайти на рынок, купить что-нибудь из свежих овощей и фруктов на дорогу. Но получилось все иначе. Не успел я выйти из кинотеатра на улицу, как сразу попал на глаза офицерского патруля.

— Ваши документы, товарищ лейтенант,— вежливо попросил капитан с красной повязкой на рукаве.

Документы мои, конечно, были в порядке, а вот со знаками отличия налицо имелось нарушение приказа министра обороны. В то время в основном все военнослужащие уже носили погоны со звездочками, а мне из-за отсутствия в госпитале новых знаков отличия выдали обмундирование с петлицами и кубики.

— Виноват, товарищ капитан. Только что из госпиталя вышел, не успел,— попытался я оправдаться.

— Чтобы сменить петлицы на погоны, вам, лейтенант, достаточно и пяти минут, а теперь придется дополнительно пошагать два часа строевой,— укоризненно проговорил он.

Я промолчал, а про себя с досадой подумал: «Вот тебе и провел день в свое удовольствие»,— и приготовился следовать в комендатуру. Капитан еще раз внимательно посмотрел документы, спросил:

— Вы из тринадцатой гвардейской, это не та самая, которой командует генерал Родимцев?

Этот вопрос поставил меня в неловкое положение, и я смущенно ответил:

— Так точно, та самая.

— Слышал, слышал. Молодцы, немцев бьете крепко,— с улыбкой проговорил он и стал подробно расспрашивать о сталинградских боях. Потом достал из кармана новенькие полевые погоны и, отдавая их мне вместе с документами, снисходительно сказал:

— Ладно, лейтенант. Из-за уважения к сталинградцам, и особенно к гвардейцам вашей дивизии, грех беру на себя. Вот тебе документы, возьми и погоны. Звездочки к ним найдешь, а с кубарями ходить по городу не советую. Попадешь на другого, так и знай — строевой тебе шагать не миновать. Приказ насчет этого строгий.

Заниматься строевой подготовкой, как и каждому военнослужащему, мне было привычным делом. Но шагать два часа за нарушение — просто не хотелось ронять достоинство фронтовика, и я до самого отхода поезда просидел на вокзале.

По окончании формирования наша часть вошла в состав 25-го танкового корпуса, который сначала располагался в угрюмовских лагерях под Тулой, а затем передислоцировался в район Сухиничи. Я быстро привык к новой обстановке, старательно изучал новую технику. Люди вокруг меня были боевые. Многие воевали под Сталинградом, и среди них я снова встретил Василия Ерина. По моей просьбе его зачислили ко мне во взвод.

— Ну как, Василий Алексеевич, дождался конца временному отступлению,—в шутку спросил я, намекая на прошлогодний разговор.

— Да, товарищ гвардии лейтенант, под Сталинградом мы его все же прихлопнули. Теперь до самого Берлина гнать гадов надо, а если придется и дальше пойдем, пока самого Гитлера не прикончим, чтобы и другим не повадно было.

Июль был на исходе. Стояли жаркие безветренные дни. На полянах появились желтые пятна выгоревшей травы. Трубкой сворачивались на деревьях листья. В лесу парило маревом. По сводкам от Советского информбюро на фронтах в те дни существенных изменений не, происходило, но по напряженной боевой подготовке, которая не прекращалась ни днем, ни ночью, чувствовалось, что назревает какое-то важное событие.

Сухие жаркие дни июля внезапно сменились прохладой. Небо заволокло густыми облаками, пошли дожди. В один из таких дней мы оставили свежие, еще мало обжитые землянки, выехали на фронт. Началась Орловско-Курская битва.

В первом же бою под поселками Верхняя Ридань, Коптево, Волобуево и Гнездилово я встретился с людьми, чья боевая сноровка, мужество и отвага напомнили мне о славных защитниках города на Волге. Среди них был комсомолец младший лейтенант Сабуров. В единоборстве с вражескими танками он подбил три фашистские машины, а четвертую взорвал связкой гранат.

Этот бой проходил недалеко от села Глинки — родины Ильи Воронова. Лежавший рядом со мной за пулеметом-сержант Павленко тоже напоминал мне героя-пулеметчика Воронова. В одном из жарких боев ему осколком перебило руку, но он так же, как и Воронов, до конца боя продолжал разить ненавистного врага.

В боях под Орлом бесстрашно сражались с врагом младший лейтенант Арсеваткин, лейтенант Бабенко, сержант Руденко, рядовой Ерин. В решительной схватке под поселком Коптево комсомолец рядовой Бобров смело бросился в гущу фашистов. Четырех гитлеровцев он заколол штыком, но и сам был смертельно ранен.

В декабре 1943 года наша часть вела упорные бои под Киевом в районе Фастова, Малина, Корастышева. Трое суток шло танковое сражение за поселок и станцию Чеповичи. В неравном поединке с фашистскими «тиграми» геройски пали в бою комсорг старшина Кукушкин и парторг батальона Камат Абдурахманов, а в польском городе Костен погиб мой близкий фронтовой товарищ «дядя Коля», так по-дружески я звал капитана Ульянова. Это тот самый капитан, который в Саратове отдал мне свои погоны. Прибыл он к нам в часть сразу после Орловско-Курской битвы, с тех пор мы всегда с ним были вместе.

Словом, всюду, где мне пришлось участвовать в последующих боях—под Новоград-Волынском, Дубно, Ровно, Львовом, Краковом, Бреслау, Котбусом и Берлином,— наши бойцы и командиры с честью несли боевую славу героев великой битвы на Волге.

Пройденный путь с боями от Волги до Берлина был долгим и тяжелым, но никогда не забуду того, что пришлось пережить в городе на Волге. Последствия ранения и контузии, полученные в «молочном доме» сказались не сразу. Я был парторгом батальона, заместителем по политчасти, а зрение все слабело.

Кончилась Великая Отечественная война. Берлин покорен. Над рейхстагом водружено знамя нашей победы. Фашизм пал перед силой и мощью нашего народа. Этот день долгожданной победы меня застал в Чехословакии под Прагой. Сюда на помощь чехословацкому народу наша часть была спешно переброшена из-под Берлина с войсками 3-й танковой армии.

В 1946 году, возвращаясь из отпуска, проездом пришлось побывать в городе на Волге. Как только поезд остановился у перрона вокзала, сразу потянуло на площадь имени 9 Января.

Медленно шли мы с женой по городу. Всюду стояли разбитые здания, но не они привлекли наше внимание, а леса строек. Тут и там закладывались фундаменты новых домов, прокладывались улицы, восстанавливались старые.

С волнением мы подошли к памятному дому. Здание было уже восстановлено, но следы пуль и осколков на его стенах напоминали о всем пережитом. Чья-то заботливая рука перечисляла на наружной торцовой стене со стороны Волги имена близких мне боевых друзей, мужественных защитников легендарного бастиона. А рядом виднелась более свежая надпись. «Мы возродим тебя, родной Сталинград!»

Вот и первый подъезд, сюда мы впервые вошли в памятный сентябрьский вечер 1942 года. По знакомой лестнице мы поднялись на второй этаж. Я нерешительно постучал в одну из квартир. Мне открыла дверь молодая женщина. Напившись воды, я спросил ее, не слышала ли она, кто остался в живых из защитников дома.

— Кроме Павлова, ни о ком не слыхала,— ответила хозяйка.

«Неужели все погибли? — подумал я.— Все возможно, война была тяжелой и унесла с собой миллионы».

Выйдя на улицу, мы обошли вокруг дома, постояли на площади. По расчищенным улицам вереницей шли машины, груженные строительными материалами, среди развалин копошились с носилками и лопатами люди. Жители восстанавливали родной город.

Служба в армии для меня с каждым годом становилась все труднее, зрение резко ухудшалось.

— Ну что же, капитан, скрывать от вас правду не стану,—сказал мне как-то окулист окружного военного госпиталя Тбилиси.— Ваши глаза пока неизлечимы, готовьтесь на «гражданку».

Осенью 1951 года пришел приказ, и я уволился из армии в отставку, стал инвалидом войны по зрению.

<< Назад

Вперёд >>