С севера к нам доносился глухой гул канонады. Наши войска южнее и северо-западнее Сталинграда перешли в наступление. Мы еще не знали его результатов, но каждый боец чувствовал, что это — необычное наступление, часы гитлеровцев у Сталинграда сочтены. Все с нетерпением ждали короткого приказа: «Вперед!»

В различных районах города наши подразделения не давали фашистам спокойно отсиживаться в укреплениях, перебрасывать силы на другие участки фронта, где Советская Армия наносила главные удары. Каждый день защитники Сталинграда освобождали все новые здания, кварталы, улицы. Наступательный порыв солдат, перенесших тяготы трудной многомесячной обороны, был стремительным и неудержимым.

С того дня, когда стало известно о начавшемся наступлении, мы считали своим долгом постоянно тормошить фашистов, не давать врагу спокойно отдыхать в развалинах и блиндажах. Делали обычно так.

Глущенко, Свирин и Якименко появлялись то в одном, то в другом подвальном отсеке или комнате и открывали огонь из пулемета, а когда враг огрызался, в перестрелку вступали все виды нашего оружия. Как только разгоралась пулеметная и автоматная стрельба, наши артиллеристы и минометчики, которые несколько дней назад организовали на чердаке дома наблюдательные пункты, засекали огневые точки противника и тут же открывали огонь на уничтожение.

Сначала гитлеровцы, не подозревая нашего намерения, охотно шли на провокацию, а потом перестали огрызаться. Видно, догадались, что для них такие поединки дорого обходятся. Тогда мы стали донимать их с другой стороны.

На этот раз работа нашлась для минометчиков и бронебойщиков. Гридин, Рамазанов, Чернышенко и Тургунов забирались под самую крышу и оттуда высматривали, где и за какими развалинами притаились вражеские огневые точки или скрытое передвижение фашистов. В первый же день такой охоты захватчики не досчитались, двух походных кухонь, повозки с боеприпасами и больше десятка своих солдат. Но вскоре пришел и наш черед перейти в наступление. 24 ноября мы получили приказ атаковать и захватить «молочный дом», закрепиться в нем и удержаться во что бы то ни стало. Впервые за пятьдесят восемь суток нам предстояло покинуть здание, выдержавшее такую осаду. И все мы думали об этом без сожаления: столько заманчивого и радостного было в этом долгожданном «Вперед!».

Вечером в нашем доме стали накапливаться силы для атаки. Собралось здесь до сотни бойцов. Пришли комбат Жуков, заместитель комбата Дорохов, командир роты Наумов и политрук пулеметной роты. Наш гарнизон был расформирован.

Всех бойцов разделили на две группы. Одна должна была наступать по южной стороне площади, другая — по северной. Товарищи по оружию прощались друг с другом: кто знает, что ждет впереди. Среди нас уже не было Глущенко: за несколько часов до этого его ранило в ногу, и мы отправили отважного гвардейца в госпиталь.

Часа в два ночи бойцы через окна и тоннель к наружному подвалу выдвинулись на площадь. Тишина. Немцы ничего не подозревают. А на севере гудит и гудит канонада. Сегодня ее гул гораздо слышнее. Значит, наши там успешно идут вперед. Мы ползем от воронки к воронке, натыкаемся на колючую проволоку, скрученные железные листья и прутья. Вот у кого-то звякнула обо что-то металлическая лопата. И ночная тишина треснула пулеметными очередями, темноту озарили вспышки разрывов и ракеты. Гитлеровцы обнаружили нас. Вокруг рвутся мины, с треском лопаются разрывные пули.

Наконец многие из нас добрались до развалин бывшего здания нарсуда. Пользуясь укрытием, делаем передышку.

Из окна «молочного дома» непрерывно бьет вражеский пулемет. Он мешает нашему продвижению. Бойцы вынуждены залечь.

Приказываю Воронову выдвинуть «максим» вправо и заставить замолчать вражеского пулеметчика. Но не успели Иващенко и Хант установить «максимку», как позади меня один за другим грянули три выстрела.

За два месяца обороны дома Рамазанов и Тургунов натренировались подавлять вражеские огневые точки. Вот и сейчас после трех выстрелов гитлеровец перестал строчить из пулемета.

— Наверно, корова языком слизала,— в шутку сказал кто-то из бойцов.

Долго оставаться в развалинах было невозможно. Сюда противник перенес артиллерийский и минометный огонь. Среди нас появились убитые. Ранены Мосиашвили и Якименко, из-под огня их вытаскивают наши сани-тары, среди которых и худенькая Маруся.

Рядом с нами, в двух метрах от Воронова, падает вражеский снаряд, но не разрывается.

— Наверно, замедленный, — тихо говорит Свирин.

Но нет, это был снаряд не замедленного действия, а скорее всего таинственный подвиг неизвестного товарища и друга.

Мы снова ползем вперед, прячась за камнями, в воронках и выбоинах. До «молочного дома» остается метров тридцать-сорок. Командиры проверяют бойцов. Сигнал!

С криком «ура!» мы бросаемся в атаку, буквально грудью разрывая нити трассирующих пуль. В окна дома летят гранаты. На фоне освещенных ракетами развалин видны фигуры удирающих фашистов.

Дом взят, но это лишь гoлый скелет здания, зацепиться буквально не за что. А удержать его надо.

Считаем свои потери. Убит командир роты Наумов, много раненых, в том числе Павлов и Шаповалов, а сколько товарищей осталось лежать на площади. Там подбирают их наши санитары.

Мы со своей стороны тоже пытаемся эвакуировать раненых из «молочного дома», но это почти не удается. Вражеский огонь теперь пронизывает каждый метр площади. Наше оружие — пулемет, несколько противотанковых ружей и автоматы.

Первые лучи солнца озаряют грязный изрытый снег. Гитлеровцы решили вернуть дом. Они идут в атаку. Главная опасность — соседнее здание. Оно метрах в двадцати, и оттуда в нашу коробку летят десятки гранат. Они падают в помещение, где мы находимся, и после каждого взрыва среди нас растет число раненых и убитых.

Те, кто может еще держать оружие, обливаясь кровью, продолжают отбиваться, и только когда их покидают силы, они передают остаток своих патронов товарищам.

Вражеская атака захлебнулась, фашисты отступают, но ненадолго. Мы пользуемся короткой передышкой и закладываем кирпичами дыры в стенах, оконные и дверные проемы. Но это не надежные загородки, гитлеровцы дробят их из пулеметов и автоматов, забрасывают гранатами.

В левой части коробки, куда ворвалась вторая группа наших товарищей, обстановка еще хуже. Там осталось всего несколько человек. Их попытка соединиться с нами не удается, лишь двум или трем бойцам повезло: они как-то ухитрились переползти сильно простреливаемый участок и присоединиться к нам. Как старший по званию среди уцелевших, беру команду на себя.

После четвертой атаки фашистов у нас почти не осталось патронов. Мы собираем боеприпасы у раненых и погибших друзей и поровну распределяем между собой. Недалеко от нашей коробки, на площади, лежит убитый боец. Возле него валяется диск от ручного пулемета с патронами. Он притягивает к себе наши взгляды.

Рядовой Болдырев, который часто приходил к нам в гарнизон с приказаниями от ротного, пристально смотрит на заманчивый диск.

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите попытаться?

— Куда ты суешься, и шагу не сделаешь — собьют,— предостерегающе заметил кто-то из солдат.

— А что ты будешь делать без патронов? Ждать милости от фашиста? — раздраженно ответил Болдырев и вопросительно посмотрел на меня. Я молчал, и солдат, видимо, догадался, что я не возражаю.

Передав товарищу свой автомат, Болдырев с ножом подошел к оконному проему. Спрыгнув на землю, он быстро пополз к убитому бойцу. Вокруг него вздыбились фонтанчики земли и снега, затрещали разрывные пули. В одно мгновение он отделил ножом подсумок от ремня погибшего воина, схватил диск, и в это время справа ударил фашистский пулемет. Мы видим, как Болдырев застыл рядом с трупом.

— Отвоевался,— с горечью произносит Воронов.— И надо же было рисковать, стояли бы до последнего, а там уж умирать, так всем вместе.

Прошла минута молчания. Вражеский пулемет умолк, перестали строчить и автоматчики. И вдруг Болдырев поднялся во весь рост и широкими прыжками, словно натренированный спортсмен, бросился назад, не выпуская из рук подсумок. Со всех сторон затрещали выстрелы, но фашисты опоздали, он уже был среди нас. Шинель и гимнастерка изрешечены пулями, а на теле ни единой царапины.

— Ну так и знай — войну переживешь и еще долг жить будешь,— осматривая пробитый шлем на голов Болдырева, сказал Иващенко.

Теперь внимание противника отвлечено тем, что происходит на площади. Там пробивается к нам на помощь подкрепление, посланное нашим командованием. Вздрагивает земля от ударов. Наступающих не видно за стеной сплошных разрывов. Мы с горечью понимаем, что нашим не прорваться сквозь такую огневую завесу. Значит, остается одна надежда — на собственные силы, на собственную выдержку.

Комбат сделал еще одну попытку облегчить наше положение. На площадь выбросили дымовые шашки. Но в этот день против нас был и ветер: он унес дым совершенно не туда, куда было нужно.

Мы оказались в огненном кольце и решили обороняться до конца. Вокруг лежат раненые и убитые. Всюду валяется занесенное кирпичной пылью оружие, а враг продолжает атаки.

День близился к концу. Последние лучи заходящего солнца еще слабо озаряли остовы торчащих развалин. Вражеская артиллерия и минометы продолжали покрывать разрывами площадь и обстреливать позиции наших подразделений.

В «молочном» нас осталось девять. Воронов наконец нашел удобную позицию для пулемета и теперь расстреливает врага почти в упор.

За грудой битого кирпича рядом с Гридиным лежит младший лейтенант Чернышенко. Он тяжело ранен, но у него еще есть силы держать оружие. Алеша задумчиво смотрит в сторону здания, откуда доносится галдеж фашистов.

О чем он думал? Может быть, ему в ту минуту вспомнилось родное село Солоновка Алтайского края. Там прошло его детство. Перед самой войной семья переехала в село Шипуново. Здесь Алексей стал комсомольцем, окончил девять классов. Мечты были учиться дальше, но началась война. Отец сразу в первые же дни ушел в армию, и Алеша взялся за хозяйство, а в феврале 1942 года он добровольцем ушел на фронт. Его послали в офицерское училище и оттуда прямо сюда, в Сталинград.

В соседнем доме усиливается возня фашистов. Кто-то из них, подбирая русские слова, громко кричит в нашу сторону.

— Русский зольдат бросай винтовка, сдавайся в плен, наш нихт стреляйт. Даем пять минут думай. Нихт сдавайся, тебе капут.

— Вы посмотрите, как обнаглел этот фриц. Прямо над окном стоит и орет, — возмутился Гридин.

— А ты, Терентий, заткни ему глотку, да смотри не промажь,— подсказал Воронов.

— Подожди, Гридин,— отозвался Аникин и поднес ко рту руку, сделанную рупором, крикнул:

— Если жить хотите, так сами сдавайтесь, не то в котле сгорите и дыму не останется.

Гитлеровец опять хотел что-то сказать, но на полуслове заикнулся. Гридин не промазал.

— Теперь держись, сейчас начнется,— укладывая впереди себя кирпичи, отозвался молчавший до этого Хант.

— Ну и пусть начинается. Будем держаться, пока сил хватит. А тебя как зовут? — поинтересовался Аникин.

— Идель Яковлевич. А что?

— Так просто. Лежим вот рядом, смерти в глаза смотрим и друг друга не знаем. А меня Алексеем Ивановичем, из Иванова я. Отец с матерью там остались, а ты, наверно, женат? — полюбопытствовал Аникин.

— Семейный. Жена с сыном в Одессе оставались, а где теперь — не знаю.

— Беспартийный?—допытывался тоненьким голоском Аникин.

— Комсомолец,— ответил Хант.

— Я тоже, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году вступил. В партию подумываю, да никак не осмелюсь.

На этом их беседа оборвалась. Гитлеровцы поднялись в атаку. Среди нас взметнулись фонтаны огня и дыма. На все лады запели осколки, засвистели пули. В густом дыму нам не видно атакующих, и мы бьем наугад, вслепую. Изредка бросаем гранаты, их остается совсем мало. Перед Чернышенко вырастает здоровенная фигура фашиста.

— Врешь, сволочи, дешево не возьмешь,— вслух произносит Алексей и выпускает в него очередь. Гитлеровец падает, но из дыма появляются новые фигуры оккупантов. Их много. Мы видим, как вокруг Чернышенко рвутся вражеские гранаты. Его лицо заплывает кровью. Он зачем-то пытается встать, и в это время у его груд обрывается фосфористая нить автоматной очереди, он замертво падает. Ранены Свирин и Рамазанов.

У южной стены стойко отбиваются Иващенко, Хант и Болдырев. Они бросают в фашистов последние гранаты, изредка бьют одиночными из автоматов. Мы с Аникиным с трудом тоже сдерживаем напор оккупантов. Воронов снова меняет позицию. Ему удается перекатить пулемет в соседнюю комнату и оттуда внезапно обрушить, огонь по атакующим гитлеровцам. От неожиданности среди них возникает замешательство, но ненадолго. Они тут же усиливают натиск.

Бой продолжается, но силы не равны. Да и отстреливаться у нас уже нечем. В пулеметной ленте осталось всего патронов двадцать пять-тридцать — не больше. Воронов уже ранен, но продолжает нажимать гашетку пулемета. Вокруг него одна за другой рвутся гранаты. Я слышу, как он коротко вскрикивает. Оборачиваюсь и вижу, левая рука пулеметчика перебита, она повисла, как плеть. Он зубами срывает кольцо с последней гранаты и с большим усилием выбрасывает ее из окна в гущу фашистов. Захватчики на какое-то мгновение приходят в растерянность. Опомнившись, они снова набрасываются на пулеметчика. Илья Воронов, собирая последние силы, снова выпускает по гитлеровцам короткую очередь из пулемета, а в это время рядом с ним опять взрывы гранат, он теряет сознание, валится на землю.

Его место у пулемета занимает Иващенко. Гремит последний одиночный выстрел, и «максимка» смолк: последняя лента иссякла. Иващенко тоже тяжело ранен. Патроны и гранаты кончились. Младший лейтенант Аникин, сержант Хант и я переползаем в комнату лестничной площадки, садимся в уголок и обкладываем себя кирпичами, чтобы не каждая пуля и осколок могли поразить. Есть ли еще кто живой в нашей коробке — не знаем. Здесь всюду лопаются гранаты, трещат разрывные пули.

— Ну что ж, попрощаемся, друзья? Страшно? — спрашиваю сержанта.

— Нет, товарищ гвардии лейтенант, когда сделал все, что мог, умереть не страшно. Но наши должны выручить!

И в эту секунду нас швыряет сильный взрыв... Сколько времени пришлось лежать без движения — не знаю.

Но вот постепенно возвращается сознание. Голова гудит. Кажется, что накрыт огромным колоколом и снаружи по нему бьют тысячи молотов. В глазах стоит туман, в котором плавают волшебные кольца различных цветов и оттенков. Вспомнив о товарище, шарю вокруг себя в темноте. Рядом лежит мертвый Хант. В углу нахожу раненого и контуженого Аникина. Начинаю ощупью искать в осколках кирпича свое оружие.

И вдруг — выстрелы, русское «ура!», и в дом врываются бойцы, посланные командованием к нам на помощь.

Перебравшись через площадь, мы с Аникиным поползли к нашему дому на площади. Обессиленные, спустились в подземный ход. Все вокруг было знакомо, и только бойцы здесь теперь были другие. Среди них не было тех, с которыми пришлось выдержать бесчисленные атаки врага.

<< Назад

Вперёд >>