В жизни гарнизона было свое однообразие: днем мы отражали атаки, выискивали и уничтожали вражеские огневые точки, ночью продолжали укреплять свои огневые позиции. Это однообразие было нарушено происшествием.

Рамазанов заметил неизвестного человека в штатской одежде. Он появился из-за «молочного дома» и направился в нашу сторону. Рамазанов доложил об этом Павлову, и они оба стали наблюдать за странной фигурой.

Человек шел мимо нашего дома. Когда Павлов окликнул его из подъезда, он пытался скрыться за угол.

— Стой, стрелять буду! — крикнул сержант, и угроза подействовала.

Задержанного привели ко мне в центральный подвал. Это был человек лет сорока, роста ниже среднего. Лицо заросло рыжеватой бородой. Одет он был в старое мужское полупальто серого цвета, на ногах — поношенные яловые сапоги армейского образца. Когда его ввели в подвал, он быстрыми глазами обвел помещение и остановил свой взгляд на керосиновой лампе.

Воронов и Павлов тщательно обыскали подозрительного и подали мне паспорт, записную книжку и перочинный нож с одним большим лезвием.

— Откуда? — спросил я.

— К сестре иду за Царицу, а ваши ребята задержали...

— Так вам надо было идти на юг, а вы к Волге направляетесь.

Человек промолчал. Я стал рассматривать его паспорт и обнаружил, что линии печати на фотокарточке и на правой странице не совпадают. Сомнений не оставалось: передо мной «липа», причем «липа» грубой работы, Не подав виду, что заметил подделку, отложил паспорт в сторону и взял записную книжку. Там оказалось несколько сталинградских адресов, а на одной странице — надпись: «Привет Светлому Яру и сестре Царице».

Было ясно: это враг. С каким заданием послан в наше расположение? Опыта вести допрос у меня не было, поэтому я решил пока оставить его под стражей в доме, а вечером отправить в штаб.

Задержанного поместили в помещении за деревянной перегородкой и стеречь его поручили пулеметному расчету.

— Сразу видно — разведчик, — сказал Павлов, когда человека увели.

— Самый настоящий, — ответил я. — Паспорт у него чужой, а фотокарточка довольно неудачно приклеена.



Перед закатом солнца ко мне в западный подъезд дома прибежал Свирин.

— Задержанный удрал!

На месте происшествия я застал Павлова, Воронова и Рамазанова. Они бегали от одного окна к другому, пытаясь заметить беглеца, но тот, по-видимому, уже скрылся в развалинах.

— Кто дежурный? — спросил я.

— Боец X.

(Мне не хочется называть фамилию этого солдата, потому что в последующих боях он воевал бесстрашно и храбростью загладил свою вину).

— Я отошел на минутку попить воды, вернулся, а его уже нет,— оправдывался X.

Воронов заметил, что это не первый случай, когда X. недобросовестно относится к несению службы. Нередко он вступал в пререкания. Однажды вздремнул на посту.

— Мы не докладывали вам, думали, товарищ осознает свои проступки и исправится. А он — на тебе!—заключил Воронов.

Нарушение воинской дисциплины, которое привело к побегу арестованного, нельзя было оставить безнаказанным.

Стемнело. Мы с Иващенко отправились на КП роты. Доложив ротному об обстановке на участке, проведенных работах по укреплению позиций, я сообщил ему и о побеге задержанного.

— Теперь держите ушки на макушке. Смотрите, как бы немцы вам сюрприз не преподнесли,— заметил Наумов и спросил.

— Какие меры приняли к солдату X.?

— Пока никаких.

— Пришлите его ко мне, я сам поговорю с ним.

— Если разрешите, мы его накажем своими силами: он просто допустил халатность и, чувствуется, его самого это встряхнуло до глубины души.

— Не будьте мягкосердечным. Его халатность, как вы говорите, может повлечь за собой серьезные последствия для всех вас. Но я не возражаю — наказывайте сами, но так, чтобы и для других послужило бы уроком.

Ротный говорил спокойно, но его взгляд был суровым, предостерегающим. Он немного помолчал и неожиданно спросил:

— Как гражданские, вам не мешают?

— Нет. Иногда они даже помогают нам.

— А как у них с продуктами?

— С этим плохо, перебиваются кое-как.

— Жалко детишек. Вы уж чем можете — помогайте. Если в ближайшие дни нельзя будет эвакуировать, то командование обещает выделить им продуктов. Но нужно, ох, как нужно отправить их за Волгу.

Передав командиру роты паспорт, записную книжку и перочинный нож сбежавшего разведчика, я вернулся в гарнизон. В центральном подвале собрались все свободные от дежурства бойцы, в том числе и X. «Пропесочили» провинившегося изрядно. Выступали по нескольку раз все. Гвардейцы говорили, что проступок X. кладет пятно на весь гарнизон.

Душа радовалась, когда я слушал эти выступления. Как дорога была для солдат честь нашей маленькой группы! Никакой «нагоняй», никакое взыскание командира не могли оказать такого воздействия, как суровые слова товарищей, с которыми ешь из одного котелка и накрываешься одной шинелью.

— Любое приказание, каким бы трудным оно ни было, - сказал дрожа-щим голосом X.,— я буду исполнять теперь добросовестно, точно, в срок. Простите меня, товарищи. Свои проступки я искуплю кровью.

Ему поверили — и не ошиблись.

Когда враг не тревожил нас атаками, мы занимались минометной «охотой». Кто-нибудь из товарищей забирался на верхний этаж, выбирал оттуда «мишень» и передавал вниз исходные установки для стрельбы. Если мины отклонялись от цели, корректировщик давал поправки левее, правее, ближе, дальше. Особенно любил эту «охоту» Гридин. Он быстро накрывал цель.

Кроме того, по телефону мы регулярно передавали сведения об артиллерийских и минометных батареях, и по противнику открывали огонь наши орудия с левого берега Волги.

Это вынудило гитлеровцев зарыться в землю. На территории, занятой врагом, все больше стало появляться траншей и дзотов.

Через несколько дней после прибытия пополнения у нас уже было четыре подземных хода, скрытые запасные позиции. Они были так замаскированы, что, если идешь мимо и не наступишь на продырявленный лист железа, никогда и не догадаешься, что под тобой площадка для пулемета или бронебойки.

У всех бойцов гарнизона окончательно сложилась уверенность в том, что дом стал неприступным бастионом для врага. Мы сковывали противника в районе площади, отвлекали на себя много живой силы и огневых средств гитлеровцев.

Больше стало времени и для отдыха. Лешка — так называл я младшего лейтенанта Чернышенко— все свободное время просиживал около Нины. Они подолгу о чем-то беседовали и улыбались друг другу так безмятежно, словно там, наверху, не было никакой войны...

Бронебойщик Якименко и автоматчик Шаповалов, прибывшие недавно в гарнизон, оказались земляками из-под Харькова. Кроме того, Якименко в первый же день прибытия в дом познакомился с Диковым. Худощавый среднего роста гвардеец и пожилой мужчина в поношенной телогрейке усаживались на ступеньках, закуривали и вели мирную беседу.

Диков рассказывал своему собеседнику об ужасах первых дней варварской бомбежки города. Делился своим горем и солдат.

До войны Якименко работал с женой в колхозе, имел двоих детей.

— Не знаю, где теперь моя семья, если не эвакуировались, то, наверно, и в живых никого нет, а может, и в Германию угнали, — задумчиво говорил солдат.

Находили чем заниматься в часы отдыха и другие бойцы. Одни предпочитали поспать побольше, другие, собравшись в центральном подвале, вели задушевные беседы, рассказывали всевозможные байки.

В один из таких вечеров от командира роты поступил приказ подготовить к эвакуации мирных жителей. Непрерывные бои, сильные артиллерийско-минометные обстрелы нашего дома и отсутствие сплошного хода сообщения от нас к мельнице не позволяли отправить их в безопасное место, за Волгу. Это подтолкнуло нас ускорить готовность хода сообщения к мельнице.

За два дня работы бойцы перевернули не один десяток кубометров земли. Грунт оказался не по зубам для обыкновенной железной лопаты. Землекопам пришлось вооружаться кирками и ломами, а тут еще вдобавок на пути появилось сложное препятствие: железная дверь с массивным замком и толстый каменный фундамент. Гридин, Мосиашвили и Шаповалов больше двух часов возились возле замка и все по-пустому.

— Хочешь или не хочешь, а все-таки придется долбить фундамент,— с досадой проговорил Шаповалов.

— А что если у командира роты попросить взрывчатки и ахнуть ее? — предложил Воронов.

— Тоже верно. Больше тут ничего не придумаешь,— поддержал Гридин.

— Можно и так. Только зачем взрывчатка? Три-четыре гранаты, и от замка кусков не найдешь,— подсказал Павлов.

Через несколько минут на дверях, рядом с замком Воронов закрепил связку из пяти лимонок. К кольцу одной из них привязал трос, протянутый в дом, при помощи которого и привели взрывчатку в действие. Раздался сильный взрыв, и дверь «раскрылась».

Рыть ход сообщения помогали нам и мирные жители. Они подчищали стены, выбрасывали землю, равняли бруствер. К вечеру третьего дня работа была закончена. Так, в конце октября от нашего дома до мельницы появилась траншея в полный профиль. Теперь мы могли поддерживать связь с ротой не только по телефону, но с посыльными, в любое время дня и ночи.

Эвакуация мирных жителей была намечена на вечер четвертого ноября. Об этом мы заранее поставили в известность всех жильцов. Многие с благодарностью восприняли эту весть, видя в этом заботу о них нашего командования. Многие, но не все. Две женщины из первого подъезда — мать и дочь — категорически отказывались уйти за Волгу. Как только мы их не убеждали в этом, но они под всякими предлогами не соглашались. Не подей-ствовал даже такой обман; дом, дескать, будет взорван.

— Взрывайте вместе с домом и нас,— со слезами на глазах заявила молодая женщина. Такое упрямство нам было непонятно. Лишь после серьезного разговора они все же согласились, хотя нам и пришлось выслушать от них целую серию незаслуженных упреков.

Проводить мирных жителей пришли: командир батальона Жуков и зам. командира пулеметной роты Аникин. Я стоял у выхода и прощался с теми, кто уходил по траншее к мельнице. Сорок два дня эти люди жили рядом со смертью. В их жилье никогда не проникал дневной свет. Не было воздуха — дышали едким пороховым дымом и гарью чадивших день и ночь коптилок. Не было ни воды, ни продовольствия — перебивались кое-чем и кое-как. Стоит ли говорить, какими они стали после пережитого. Некоторые из них совсем ослабли и еле держались на ногах. Особенно больно вспоминать о матери с ребенком — Евдокии Григорьевне Селезневой. Многие из нас, да и сами жильцы считали их безнадежными. Женщины поговаривали меж собой, что мать еще немного протянет, а ребенок не сегодня, так завтра скончается.

Все шло хорошо. Без всякой суеты и шума люди покидали подвальные клетушки, уходили к Волге. И вдруг позади себя я услышал повелительный голос комбата:

— Стой! Руки вверх!

Жуков держал в руках пистолет. Перед ним с поднятыми руками в дверном проеме, откуда только что вышли мать с дочерью, стоял не знакомый нам крепкого телосложения мужчина лет тридцати.

В комнатах, которые занимали две женщины, все было перевернуто, как после пожара. В помещении, где стоял трансформатор, мы увидели раскрытую яму. На дне ее лежала измятая постель, тут же стоял баян и еще кое-какие вещи. Так вот оказывается почему упрямые женщины не хотели уходить за Волгу.

Задержанного мы тут же отправили в штаб. Он оказался дезертиром, бежавшим с поля боя. Полтора месяца этот здоровенный детина, жалкий трус, спокойно отлеживался в своем тайнике, когда малочисленный гарнизон бойцов в неравных схватках с врагом оберегал от смерти всех, кто находился в доме. В том числе и двух женщин, которые так искусно укрывали негодяя.

В тот же вечер прояснилась и еще одна загадочная деталь. После допроса дезертира офицер штаба пригласил меня в другую комнату. Он достал из полевой сумки паспорт, записную книжку и перочинный нож, спросил:

— Эти вещи вы Наумову передали?

— Да, я.

— Хорошо запомнили владельца? Узнать сможете?

— Конечно, узнаю.

Через две-три минуты в комнату ввели того самого человека, который сбежал у нас из-под стражи. Только теперь он был побрит и выглядел значительно моложе.

Офицер указал на меня и спросил у него:

— Вы видели этого человека?

— Видел,— последовал короткий ответ. Кто он такой, офицер мне не сказал, но несколькими днями позже как-то в разговоре Наумов рассказал, что он вовсе не гражданский, а фашистский разведчик и намеревался пробраться за Волгу, но на переправе его задержали.

<< Назад

Вперёд >>