С конца 1944 года из-за частых воздушных налетов берлинские фирмы отказались поставлять лагерю транспорт для перевозки грузов. Поэтому лагерному управлению пришлось самим заняться доставкой из Берлина нужных товаров.

В комендатуре работала одна коммунистка, которая отвечала за поездки в Берлин. Это позволяло ей поддерживать нужные контакты, узнавать новости в городе, а при случае — и на фронтах. Ей были нужны надежные и расторопные товарищи. Зная, что я хорошо ориентируюсь в Берлине, в одну из поездок она отобрала меня. Но об этом я должна была молчать: берлинцев в город не имели права посылать.

Мы выехали ранним утром. Кроме меня ехали две француженки и одна латышка. Шофером был эсэсовец. Нас сопровождала одна СС-надзирательница. Еще не совсем рассвело. Мы с наслаждением вдыхали лесной воздух. Миновали Гранзее, типично мекленбургский городок, проехали через старые кирпичной кладки ворота. Я так давно не видела гражданских людей, что обращала внимание на каждую мелочь. Но в этот ранний час на улицах было еще мало народу. Наша машина прогромыхала по булыжной мостовой, и город остался позади. Остановив машину, шофер подбросил в генератор древесные чурки: другого топлива не было.

У местечка Фихтенгрунд нам встретилась колонна заключенных из Заксенхаузена. Они тянулись, подгоняемые конвоирами. Мы молча, глазами, поздоровались друг с другом.

Вскоре после Ораниенбурга и Фронау въехали в Берлин. Восемьдесят километров ехали более двух часов.

Между тем взошло солнце, и страшная картина, открывшаяся моим глазам, превзошла все, что я себе представляла. Груды битого кирпича лежали вплоть до мостовой, а в развалинах копошились женщины и дети, разыскивая свои вещи. Провалы окон в выгоревших домах были словно глазницы мертвецов. Ни одного застекленного окна, все было забито досками или картоном. Лишь магистрат Веддинга выглядел «весело», потому что там в широких проемах окон торчали яркие рекламные щиты. У костела сохранилась одна башня, вторую разрушила бомба.

Перед рыночным павильоном Веддинга стояла длинная очередь женщин, стариков и детей, протянувшаяся до соседней улицы. С мрачными лицами, опустив головы, они жались друг к другу в эти холодные утренние часы. Разве Гитлер не сказал им однажды: «Дайте мне десять лет, и вы не узнаете Германию»? И точно: Германии и ее Берлина было не узнать. А ведь это еще не конец.

Напротив меня в машине сидела молодая надзирательница. Я больше не могла молчать и, вздохнув, произнесла: «На что стал похож Берлин! Я ведь родилась в Веддинге». Надзирательница недоверчиво взглянула на меня. Я сказала:

— Фрау ауфзеерин, вам нечего бояться, я от вас не убегу, лучше дождусь конца войны. Тогда мы все поедем домой.

Вдруг шофер резко затормозил. Улицу преградили пожарные, они готовились взорвать грозящий обвалом дом. В эту минуту через оцепление бросилась женщина. Ее волосы развевались, в глазах был ужас.

— Изверги, что вы здесь делаете? — кричала она.— Там, внизу, мой ребенок! Спасите моего ребенка!

Ее силой остановили, пытались объяснить, что под развалинами уже нет никого живого. У меня больно сжалось сердце.

Мы двинулись дальше — к площади Белль-Альянс, оттуда — в направлении Гёрлицкого вокзала. Наконец остановились. Шофер вошел в подъезд, мы остались в грузовике.

Пожилая женщина долго ходила вокруг машины, потом подошла ближе, спросила, подняв к нам голову: «Скажите, пожалуйста, что это у вас за форма? Такую я еще никогда не видела». СС-надзирательница сделала вид, будто не слышит вопроса. Я желала про себя, чтобы женщина поскорее ушла. Но она стояла, с недоумением глядя на нас. Тогда я ответила:

— Милая фрау, чему вы удивляетесь? Это ведь наша парадная форма.— Женщина испуганно взглянула на меня и мигом исчезла. Надзирательница молчала.

Шофер вернулся, мы поехали дальше.

У Галлешен Уфер неожиданно началась воздушная тревога. Пронзительно завыли сирены. С испугом оглядываясь по сторонам, надзирательница все время повторяла:

— Не волнуйтесь, на улице мы не останемся, мы спрячемся в ближайшем бомбоубежище.

Мы остановились у входа в бомбоубежище под Анхальтским вокзалом. Туда потоком шли люди. Спрыгнув с грузовика, мы стояли около надзирательницы. Наш шофер что-то взволнованно объяснял человеку с повязкой на рукаве у входа в бомбоубежище. Тот ответил на берлинском диалекте:

— Ах, мне все равно, скорее входите, скорее входите! — и показал рукой на вход.

Мы спустились по ступенькам и оказались в длинном сводчатом подвале, который скудно освещался лишь одной слабой лампочкой.

— Садитесь и ждите здесь, пока я не приду за вами,— сказала надзирательница и исчезла, поднявшись по ступенькам.

Мы осмотрелись. Тесными рядами стояли стулья самого различного стиля. Помещение быстро наполнялось, и скоро все места оказались занятыми.

К нам подошла молодая женщина с двумя детьми, которых она вела за руки, и сказала:

— Вы сидите на моих стульях.

Помедлив, то же самое сказала и другая женщина. Мы сразу же встали, и я ответила:

— Извините, пожалуйста, мы этого не знали.

Она удивилась:

— Разве вы еще никогда не были в бомбоубежище?

Хотела я того или нет, но мне пришлось ответить отрицательно. Она никак не могла этому поверить и снова спросила:

— Откуда же вы, если никогда не были в бомбоубежище?

Я попыталась ограничиться общей фразой:

— Мы оттуда, где бомбы не падают.

Конечно, она ничего не поняла и только вздохнула:

— Вот бы и нам туда.

Я возразила:

— Не говорите так!

Я стояла сбоку от молодой женщины, другие три узницы — у меня за спиной, так что никто не мог видеть больших белых крестов сзади на наших пальто. Мы не хотели привлекать к себе внимания и демонстрировать, откуда мы.

При каждом разрыве бомб лампочка на потолке мигала, но ни гула моторов, ни стрельбы из зениток мы не слышали.

Молодая женщина рядом со мной никак не могла успокоиться. Потянув меня за рукав, спросила:

— Ну, пожалуйста, скажите, откуда вы?

— Этого я не могу вам сказать. От этого зависит наша жизнь.

Казалось, что мой ответ вызвал у нее грустные предположения. Она посмотрела на меня внимательно и почти с состраданием. Я подумала, что она не похожа на нацистскую дамочку.

Через некоторое время она снова потянула меня за рукав и прошептала на ухо:

— Ну, скажите же мне, я никому не проговорюсь. Жизнь здесь просто невыносима. Живешь в постоянном страхе и ужасе. В иные дни мы по три раза сюда спускаемся.

Я тихо ответила:

— Посмотрите на мою спину, тогда вы, может быть, поймете, откуда мы.

Я повернулась, и она, да и другие смогли увидеть у меня на пальто крест. Вдруг несколько человек встали и уступили нам места. Мы поблагодарили. Я села рядом с моей собеседницей.

Теперь она хотела знать, как «там», «ведь слухи ходят разные».

Я объяснила ей:

— Нам строго запрещено разговаривать с частными лицами. Если СС-надзирательница там у дверей что-нибудь заметит, то для нас это кончится очень плохо.

Женщина встала, -протиснулась вверх по лестнице. Вернувшись, сказала:

— Надзирательница стоит у входа и разговаривает с эсэсманом. Она сюда не сможет пройти.

Потом опустила руку в свою сумку и дала по конфетке своим детям и нам четырем. Пожилой мужчина, давно уже наблюдавший за нами, протянул мне кулек с печеньем, который я отдала своим подругам. Через некоторое время женщина рассказала:

— В июне 1941 года призвали моего мужа. Сначала я получала от него письма, но вот уже почти два года от него нет никаких известий. В последнее время он был под Сталинградом.

Я попыталась ее утешить:

— Ведь под Сталинградом тысячи немецких солдат и офицеров попали в плен. Конечно, ваш муж жив и тоже в плену. Война скоро кончится, и вы получите от него известие.

Мгновение я раздумывала, сказать ли женщине больше. В ее взгляде было что-то внушавшее доверие, и я решилась:

— К нам в лагерь попали женщины, которые слушали подпольное радио. Они сказали, что часто передают имена и адреса немецких пленных. Так эти женщины узнали, что их мужья живы. Иногда по радио выступают и сами военнопленные.

Она пожала мне в знак благодарности руку, потом спросила:

— За что вас посадили? Вы ведь из Берлина?

— Да,— отвечала я,— за то, что сказала, что Гитлеру не выиграть войны.

— Но ведь так оно и есть. Каждый, кто не наци, убежден в этом. А за что сидят эти три девушки?

— Это иностранки. Они защищали свою родину от Гитлера. Посмотрите, какие молодые.

Раздался сигнал отбоя, и женщина, пожав нам руки, попрощалась с нами. Пожилой мужчина тоже подал мне руку. Другие попрощались только глазами.

Мы, четверо, ждали, пока за нами не пришла надзирательница. Снова забрались в грузовик, поехали дальше — по Потсдамер- и Бюловштрассе.

Повсюду одна и та же картина: после воздушного налета — свежие разрушения, горящие дома, полные отчаяния люди, которые, возвратясь из бомбоубежища, вместо своего дома застали развалины.

На Денневитцштрассе машина остановилась. Среди домов, во втором дворе, помещалась фабрика, откуда нужно было забрать шамотный кирпич для крематориев концлагеря. Надзирательница осталась у машины, шофер пошел с одной из узниц. Я должна была следовать за ними на расстоянии тридцати метров, на таком же расстоянии друг от друга шли сзади меня две другие заключенные. Так мы и ходили, пока не погрузили весь кирпич.

Когда я в последний раз шла в глубь двора, в нескольких метрах от вторых ворот, прямо мне под ноги, шлепнулся завернутый в газету пакет. Быстро нагнувшись, я спрятала его в глубоком кармане пальто.

«Это, кажется, бутерброды,— думала я.—Только не смотреть наверх, на того, кто бросил».

Не знаю, заметили ли что-нибудь другие девушки. Во всяком случае, мы и потом об этом не говорили.

На обратном пути в лагерь нас мучил голод, потому что пайку хлеба и кусочек маргарина, составлявшие наше «довольствие в пути», мы давно уже съели. Я развернула сверток и поделилась содержимым с другими узницами. Это были заботливо приготовленные бутерброды с маслом и колбасой. Надзирательница ничего не заметила и, видимо, решила, что мы доедаем наши пайки.

В душе у меня царила благодарность к неизвестному другу. И не столько за хлеб, сколько за проявленное им сочувствие.

Мы возвращались с уверенностью, что и население Берлина с нетерпением ждет конца гитлеровского фашизма.