Во время своих агрессивных походов фашистский вермахт не щадил даже детей. И уже никогда не будет установлено количество детей, уничтоженных или умерших в концлагерях. От них остались лишь горы маленьких ботинок и игрушек.

Угоняли детей и в женский концлагерь Равенсбрюк, угоняли за то, что они принадлежали к «неарийской расе». Конечно, приказа об их аресте не существовало, но они были такими же заключенными, как и мы, и также безжалостно отданы на произвол СС.

Первые дети попали в лагерь уже в июне 1939 года. Это были дети цыган, которые вместе с матерями прибыли транспортом из австрийской земли Бургеиланд, среди них — двух- и трехлетние. С детьми в лагерь бросали и еврейских матерей. После начала второй мировой войны матери с детьми прибывали из стран, подвергшихся фашистской оккупации,— сначала из Польши, Австрии и Чехословакии, потом — из Голландии, Бельгии, Франции и Югославии. Часто мать умирала, и ребенок оставался один. Чтобы избавиться от лишенных матерей детей, их транспортом отсылали в Бернбург или Освенцим. Там их уничтожали в газовых камерах...

10 июня 1942 года банды СС сровняли с землей деревню Лидице в Чехословакии. Мужчин расстреляли, большинство детей отправили в «детские приюты», где их уничтожили. Около двухсот женщин, девушек и маленьких детей — четыре поколения — в начале июля прибыли в Равенсбрюк. Самой старой женщине — прабабушке — было девяносто два года.

Для лагерного начальства дети были ненужным балластом. О них имелись особые предписания. Никто из них не смел покидать блок; появляться на Лагерштрассе они могли лишь в сопровождении блоковых или штубовых. Лагерное начальство полагало, что детям достаточно свежего воздуха, пока они стоят на утренних и вечерних аппелях. Им не разрешалось иметь игрушек, они должны были тихо сидеть в углу в дневном помещении. Запрещалось чему-либо обучать детей. Если надзирательница видела плачущего ребенка, она била его и запирала на несколько часов в темную кладовку. Если при этом была мать, то надзирательница избивала и ее, грубо крича: «Лучше следи за своим ублюдком!»

Плакать детям запрещалось, а смеяться они разучились. Я никогда не забуду этих печальных детских глаз, их неподвижные лица.

Для детей не было ни одежды, ни обуви. Одежда заключенных была для них слишком велика, но ее не разрешалось переделывать. Дети в этой одежде выглядели особенно жалкими. Не по размеру огромные деревянные башмаки они постоянно теряли, за что также следовало наказание. Если бы мы выполняли требования СС, дети росли бы тупоумными и быстрее погибли бы. Но мы находили пути и средства, чтобы облегчить их жалкое существование: даже доставить им изредка маленькую радость.

Если осиротевшее маленькое существо привязывалось к какой-нибудь узнице, она считала себя его лагерной матерью — заботилась о нем, воспитывала его и защищала от СС. Их отношения были не менее сердечные, чем между родными матерью и ребенком. И если ребенка посылали на смерть в газовую камеру, то отчаяние его лагерной матери, сохранившей ему жизнь своими жертвами и лишениями, не знало границ. Ведь многих женщин и матерей поддерживало именно сознание, что они должны заботиться о ребенке. И когда их лишали ребенка — лишали смысла жизни.

Все женщины блока чувствовали себя ответственными за детей. Днем, когда родные и лагерные матери были на работе, за детьми присматривали дежурные. А дети охотно помогали им. Как велика была радость ребенка, когда ему позволяли «помочь» принести хлеб!

В трех «показательных» блоках детей не было. Но мы по-своему заботились о детях. Ведь из каждой части одежды, как бы она ни была изношена, можно было сшить жакетик, штанишки или платье. Мы вязали для детей из распущенных старых шерстяных кофт варежки и носки.

Игрушки, как я уже говорила, детям были запрещены. Но как мало нужно ребенку для игры! Его игрушками были пуговицы, камешки, пустые спичечные коробки, цветные ниточки, катушки из-под ниток. Оструганный кусок дерева был особенно дорог. Но все игрушки нужно было прятать. Ребенок мог играть лишь тайком, иначе надзирательница отбирала даже эти примитивные игрушки.

В своих играх дети подражают миру взрослых. Сегодня они играют в «дочки-матери», в «детский сад», в «школу». Дети Равенсбрюка тоже играли, но в их играх было то, что они видели в окружавшем их страшном мире взрослых: селекция для газовых камер или стояние на ашгеле, смерть. Как только их предупреждали, что идет надзирательница, они прятали игрушки в карманы и убегали в свой угол.

Детей школьного возраста тайно обучали чтению, письму и арифметике. Учебников, конечно, не было, но узницы и тут находили выход. Из картона или оберточной бумаги, которая выбрасывалась при выдаче посылок, вырезали буквы и цифры, сшивали тетради. Лишенные всякого общения с внешним миром, дети не имели представления о самых простых вещах. При обучении нужно было проявлять большое терпение. По вырезанным картинкам из иллюстрированных, журналов, которые изредка попадали в лагерь с вновь прибывшими и отбирались у них при поступлении, объясняли им, что такое трамвай, город, горы или море. Дети были понятливы и учились с большим интересом.

Помню такую картину. Нашей слесарной команде нужно было исправить водопровод в одном из блоков. Когда мы вошли в умывальную, группа детей сидела у раковины для мытья ног, которую они наполнили водой, и пускали кораблики из оберточной бумаги, а одна из дежурных по блоку рассказывала им о больших морских пароходах, которыми управляют капитаны. Один из мальчиков хотел знать, что такое капитан. Она объяснила, употребив при этом слово «Kommendant». (По-немецки слово «Kommendant» имеет два значения: комендант (военный) и командир корабля). Одна из девочек перебила ее, спросив: «Это наш СС-комендант?» «Учительница» рассказала, как пароход плывет по морю, как кочегары топят большой котел и пар приводит в движение машины. Но дети никак не могли понять, как это на пароходе нет ни эсэсовцев, ни заключенных. Ведь как они себя помнили, они не видели ничего другого. В их сознании существовало только два понятия — СС, которые их били, и заключенные, которые их жалели.

Рассказ о праздновании дней рождения в семье звучал для них как сказка. Они не знали, как выглядит обычный дом, комната или кухня. Они не знали иной посуды, кроме коричневых жестяных мисок, а ярко разрисованной чашке дивились бы как чуду. Мы достали из кантины — столовой СС — фарфоровую тарелку. Вот была радость для детей! Каждый по очереди ел из этой тарелки. А когда она в конце концов разбилась, дети были так безутешны, что пришлось раздобыть другую, с которой они обращались очень осторожно.

Дети не знали животных. В лагере они, правда, познакомились с кровожадными собаками СС. А большая лошадь, которая вывозила очистки и потому часто стояла перед кухней, казалась им огромным чудовищем. Вшей и крыс они боялись. Птиц, пролетавших над лагерем, провожали внимательным взглядом. А когда мы рассказывали детям сказки и там встречались звери, нам приходилось их подробно описывать.



Дети не знали и фруктов. Одна из женщин, получив из дому яблоки, угостила ими детей. Они вертели в ручонках круглые розоватые плоды, не зная, что с ними делать. Наконец угощавшая разрезала яблоки и сунула каждому по кусочку в рот. Они осторожно стали жевать, потом их глазенки засияли от необычного лакомства.

Из цветов они видели только несколько анютиных глазок и сальвии на Лагерштрассе.

Проходя однажды по лагерной улице позади блоков, мы заметили двух ребятишек, которые с чем-то возились у клумбы перед их бараком. Они поливали желтый одуванчик. Неожиданно появилась СС-надзирательница. В ту же минуту одна из узниц подхватила детей и быстро увела их в блок. Надзирательница растоптала одуванчик, а вместе с ним — и детскую радость. Возможно, какая-нибудь узница им рассказывала, что, когда этот прекрасный желтый цветок отцветет, вместо него появится маленький белый воздушный шарик, который ветер унесет за стены концлагеря. Велика была бы детская печаль, если бы они так и не увидели, как их одуванчик улетает на свободу...

Разыскав два других еще желтых одуванчика, мы посадили их прямо у входа в блок. На другой день проверили: цветы были политы. Мы были довольны, что помешали украсть у детей их маленькую радость.

Особенно страдали дети более старшего возраста, которые еще помнили прежнюю жизнь на родине. У нас, взрослых, были определенные политические убеждения, мы верили в победу социализма. Но какую моральную опору мы могли предложить этим детям? Если они понимали, что война скоро кончится и власть фашизма рухнет, то мы были рады, что у них тоже появлялась надежда, которая могла их поддержать. Ведь сильнее всего они тосковали по родине.

С самой большой заботой мы относились к старшим девочкам. Уже с двенадцати лет их посылали работать на производство. От непосильного труда большинство из них заболевали туберкулезом и многие умирали. Товарищи пытались устроить этих девочек на более легкую работу, но это не всегда удавалось. Если мы видели, что девочка слишком слаба для работы на производстве, то мы говорили об этом с коммунистками, которые в управлении лагеря вели списки заключенных, и они уменьшали ее возраст. Мальчиков еще до исполнения им двенадцати лет безжалостно отрывали от матерей и посылали на работу в мужской лагерь.

В декабре 1944 года в Равенсбрюке жили приблизительно четыреста детей. Судьба их была трагичной: незадолго до освобождения большинство из них фашисты отправили с транспортом...