Моя надежда, что коммунистки не оставят нас без помощи, оправдалась. К великой моей радости, уже на следующий день мне встретилась Аманда Кропп, коммунистка, которую я знала до эмиграции в Бельгии. Она принесла мне кусок хлеба, теплые штаны и сказала: «Завтра тебя переведут к нам, политическим». Снова партия позаботилась обо мне.

Итак, на третий день я из карантинного блока переселилась в пятый блок. Его называли блоком старых политических. Здесь жили коммунистки и антифашистки, долгие годы находившиеся в заключении.

На следующий день СС-надзирательница записала меня на работу в ткацкой мастерской. Для работы у станка отбирали самых крепких, большей частью русских, украинок, полек. Однако на баланде и сухом хлебе, работая то в дневную, то в ночную смену, через год-полтора погибали даже самые здоровые. Участь, грозившая нам, была у всех перед глазами. Уже в первый день я с ужасом увидела, как, обессилев и кашляя кровью, молодая ткачиха сползла со скамейки и упала под ткацкий станок. Ведь тот, кто, заболев туберкулезом, неизбежной болезнью ткачей, попадая в страшный блок — десятый, мог оставить всякую надежду когда-нибудь увидеть родину. Если же несчастные умирали недостаточно быстро, им была обеспечена газовая камера. Эсэсовцы и те, кто стоял за ними, думали только о том, как бы побольше выколотить прибыли.

Прочный темно-синий, в тонкую белую полоску, материал для рубашек был соткан с нашей кровью. Кто носил его? Во всяком случае, не заключенные. Раньше я видела рубашки из такого материала на кучерах и чернорабочих.

Эсэсовки и эсэсовец Кольмайер, который был специалистом, сидели в своем служебном помещении за большими застекленными окнами, через которые им хорошо был виден весь длинный барак.

Свои приказы они передавали через двух помощниц из заключенных (анвайзер), которые в конце каждой смены сообщали о выработке ткачих.

Когда я пришла в ткацкую, от каждой ткачихи требовали девять метров за смену, через некоторое время — двенадцать, а затем и четырнадцать метров. Из нас, изнуренных, выжимали последние силы. Раз в неделю для отчета в служебное помещение вызывались ткачихи, не выполнившие норму. Страх и отчаяние были в их глазах. Градом сыпались оскорбления, пощечины, удары, нередко им угрожали штрафблоком или бункером. И ни слова нельзя было произнести в оправдание.

Две югославки ткали для СС ковры прекрасных расцветок и узоров. Все из чистой шерсти, которой на воле давно уже не было.

Ткачихи работали очень напряженно, непрерывно нажимая ногами то на первый и третий брус, то на второй и четвертый. В летние месяцы работали босиком — эсэсовцы экономили на нашей обуви — а мы в кровь стирали себе подошвы.

Направляемый правой рукой челнок со шпулей быстро летал из стороны в сторону через натянутые нити основы, издавая при каждом ударе о дерево звонкий щелчок.

Толстым гребнем, находящимся в левой руке, ударяли о ткань. С глухим хлопком к ткани прибивалась челночная нить. Щелчок — хлопок; щелчок — хлопок...

Вот так же за станками сто лет назад сидели силезские ткачи. И вспоминались строки Генриха Гейне. В такт движению ног я читала про себя:



Нет слез в их глазах, и в угрюмые дни

За ткацким станком зубы скалят они:

Германия, ткем мы твой саван могильный

С проклятьем тройным в нашей злобе бессильной.

Мы ткем, мы ткем!



С лица градом катится пот, одежда прилипает к телу. Нестерпимо душно. Эсэсовцы панически боялись заразиться туберкулезом и избегали заходить в цех.

Два раза за смену открывали окна — наконец-то долгожданный перерыв! — и нас вели в уборную, в одиночку туда никто не смел ходить.

Потом все толпились у единственного водопроводного крана, мучила жажда — хотелось освежить прохладной водой разгоряченное тело.

Конечно, эти несколько минут не приносили отдыха: ходить босыми, опухшими и разгоряченными ногами по холодному каменному полу было больно; к тому же у многих женщин начинались потом тяжелые заболевания. Мы старались ходить на пятках. У тех, кто пили первыми, оставалось еще несколько минут подышать свежим воздухом, размяться и посмотреть на небо, определяя по солнцу или звездам время. Но тут же раздавался грубый голос надзирательницы: «Поторапливайтесь! Что вы там возитесь?» Окна закрывались, и снова продолжалась напряженная работа. Двенадцать часов в дневную смену, двенадцать в ночную.

На третий день моей работы на ткацком станке меня вызвала надзирательница. Она сказала, что я буду анвайзером, то есть правой рукой СС. Моя обязанность — подгонять других. Плохому анвайзеру грозили бункер или штрафблок. Я нашла предлог отказаться.

Через восемь месяцев работы в ткацкой мастерской у меня на ногах появились красные пятна, ноги распухли, я не могла выполнять норму. Меня вызвали в служебное помещение, где начали избивать. Я не произнесла ни звука) радуясь нескольким дням передышки.

Меня отправили в ревир — санчасть, и там мне помогли друзья: я была признана негодной для работы в ткацкой мастерской и избежала участи тех несчастных, которые не выдерживали этой каторги.