Мой папочка умер в блокаду. 28 февраля 1942 года мне диспетчеры говорят: «Оля, приходи скорее на завод, там отец твой умирает». Я бегом туда. Больница была вся переполнена. Умирающих клали в заводоуправлении на первом этаже. И там мой папочка. Лежит в финском пальто... Это пальто у него еще с Зимней войны осталось. Я к нему наклонилась, шепчу: «Папочка, папочка...» В это время приходит директор завода, говорит: «Доченька, почему ты плачешь? Кто это?» Я отвечаю: «Это папа мой. Ему укол не делают. Я прошу — не делают». А рядом со мной санитарка говорит: «Мы умирающим укол не делаем». Директор добрый был, он попросил сделать. Папа открыл на минутку глазки, посмотрел на меня и закрыл. Умер. Директор мне сказал: «Не беспокойся доченька, мы папу твоего похороним. А мама как?» Я плача, говорю: «Мамочка лежит, уже не встает с кровати». Он достал блокнот из кармана и что-то там записал: «Не беспокойся, доченька. Постараемся помочь». И дальше ушел на обход.

Всю блокаду мне помогал завод. Я очень довольна. Давали разные стахановские талоны, дополнительные. У нас булочная была рядом с домом, мы ходили туда и еще покупали талончики: крупяные, мясные. Денег много было, нам платили хорошо, а куда их девать?

Один раз меня надули. Мама говорит: «Лелечка, сходи, купи хлеба». Рядом с Обводным каналом был черный рынок, и там все продавали, можно было купить что угодно. Я пошла. Вижу, мужчина продает сало и масло. Я купила у него, а когда пришла домой, развернула, мама побледнела и говорит: «Ой, господи боже мой! Что же ты купила? Это не масло, а стеарин». Вот такие мошенники были в блокаду.

Помню еще, когда сгорели Бадаевские склады, мы с девчонками ходили туда за землей. Принесем целое ведро земли, нальем в него воды, а потом процеживаем. Земля была сладкая, и мы пили такой чай. Соседка по коммунальной квартире работала на Кировском заводе в канцелярском отделе. Там был клей столярный, и она нам давала иногда плиточку маленькую этого клея. Мы варили его и кушали. А потом другая соседка где-то купила мясо. И оказалось, что это человечина. Ее в милицию забрали. Там она рассказала, у кого и где взяла, ее отпустили.

Мама умерла спустя две недели после смерти отца— 13 марта 1942 года. Я пришла домой с работы, а она уже мертвая лежит. Первая мысль была: «Как хоронить?» Я взяла саночки, завязала ее в простынь и пошла по Обводному каналу. Долго шла, на Лермонтовском проспекте, у памятника Лермонтову, складывали мертвых. Там — высокая гора покойников, без простыней, как дрова сложены. Рядом старик сидит в тулупе: «Что, девчонка, привезла?» Я ответила, а он встал, взял тело мамы и на самый верх закинул. Я заплакала, и так в слезах домой пришла. Я осталась одна. Сирота. Дома никого нет. Сидела на кухне и думала: «Хорошо, что папочка успел окна толстыми досками забить, только щелку оставил». Однажды в нашем дворе разорвался снаряд. И осколки попали даже через эту маленькую щелочку на кухню. Меня не было рядом, а то, может быть, и погибла бы.



Вместе с бомбами немцы сбрасывали на город сотни тысяч отпечатанных в типографии листовок, призывающих восстать против комиссаров и сдать город. Однако в Ленинграде появились и рукописные воззвания, которые неизвестные распространяли в самом центре города. «Граждане, требуйте хлеба! Долой власть, от которой мы умираем!» Эти листовки были написаны самими ленинградцами. Одна из них призывала народ в 10 утра собраться на Дворцовой площади и идти к линии фронта — просить войска сдаться немцам. «Не бойтесь! Наши войска — это наши отцы, братья и сыновья. Стрелять они в нас не будут. Не бойтесь ничтожного НКВД, который не в силах остановить голодную массу людей. Голод будет нашим народным вождем!»

Органы НКВД фиксировали стремительный рост опасных настроений. Ленинградцы постепенно поняли: город намертво отрезан, прорвать блокаду не удается. Ленинград стал огромной ловушкой, в которой большинству придется мучительно умереть. Угроза голодного бунта заставила органы НКВД приступить к решительным действиям. Осенью и зимой 1941-го по Ленинграду прокатилась волна арестов. Большинство задержанных обвинялись в пораженческой антисоветской агитации.

Агентурные дела получали красноречивые названия: «Паникеры», «Нытики», «Клеветники». Людей арестовывали просто за разговоры. Даже двоих-троих недовольных органы считали контрреволюционной организацией. А приговоры для участников организации были суровые — 10 лет заключения или расстрел. Но порою от голода языки развязывались и у самих чекистов. Сотрудники НКВД в блокадную зиму привилегиями не пользовались. Получали такой же скудный паек, как милиционеры и пожарные.

Известен пример, когда 5 декабря отмечали День Конституции. В Большом доме читали по этому поводу доклад. После мероприятия один из чекистов сказал товарищам: «А по мне, лучше 100 граммов хлеба, чем доклад о сталинской конституции».

В голодном Ленинграде антисоветские выступления были рождены не только отчаянием людей. Госбезопасность разоблачила несколько профашистских групп, которые ждали прихода немцев — составляли списки коммунистов, комсомольцев, евреев, писали листовки и воззвания. Одна из таких групп гордо называла себя «ЗИГ-ЗАГ». Что означало: «Защита интересов Германии, знамя Адольфа Гитлера».

Из показаний одного из главарей организации «ЗИГ-ЗАГ» Виталия Кошарного: «Задачи нашей организации: проведение антисоветской агитации, распространение листовок, срыв продовольственного снабжения в Ленинграде».

Впрочем, защитники фашизма в политике смыслили мало. Все 12 человек были обычными мелкими жуликами. Хотя листовку и написали, главное их занятие — подделка документов и продуктовых карточек. Встать под знамена Адольфа Гитлера придумал другой главарь — Михаил Баскин, который раздобыл типографский шрифт. Он собирался печатать удостоверения фашистской организации «ЗИГ-ЗАГ» солидным тиражом. Баскин разработал бизнес-план. Когда немцы ворвутся в Ленинград, удостоверения можно будет продавать за хорошие деньги ленинградским евреям. Но полет его бизнес-фантазии оборвали ленинградские чекисты.

В сговоре с директорами магазинов зиг-заговцы расхитили в блокадном городе около 17 тонн продовольствия. Военный трибунал не посчитал возможным сохранить преступникам жизнь.

Ситуация в городе ухудшалась с каждым днем, и ленинградскому руководству все-таки удалось убедить Сталина утвердить решение о массовой эвакуации. Она началась только 22 января 1942 года. До спасительного восточного берега Ладоги в январе блокадники добирались несколько суток. В среднем за день из города перевозили более 7 тысяч человек.

По Дороге жизни с 22 января по 15 апреля 1942 года было эвакуировано 554 тысячи человек. Если бы массовую эвакуацию начали раньше, в декабре 1941-го, спасти удалось бы еще почти 300 тысяч ленинградцев.