Об авторе: Елизавета Георгиевна Швырева (Вейде) - житель блокадного Ленинграда, ветеран труда, несовершеннолетний узник фашистских концлагерей.

 

 

Начало моего письма

 

Это было начало весны, но все же еще стоял мороз на дворе. И травка еще не зеленеет. Все кругом черно и голо. Печально выглядит весь город. И пла­чет все кругом и плачем мы, покидая наш любимый и печальный край, нашу РОДИНУ. Не кто иной, как немыслимый голод заставил нас покинуть наш родимый край и ехать на чужбину.

Тяжело мне описать этот день, когда, ожидая, мой последний взор падает на эту грязную темную улицу моего города. Как печально смотрят опустевшие дома наших колонистов, которых уже вывезли месяц тому назад. Но время летит, и час отправки примчался не спросясь. Но вот он настал, тот печальный час, который обозначает отъезд из дома родного. Тот час, когда мы остались без крова и крыши. Покинуть родину - это очень тяжело тому, кто не привык к скита­ниям. В тот день, когда нам нужно было выезжать, были мы все как больные.

И помню я, как наш папа печально глядел на все то, что оставалось на произ­вол судьбы и как сейчас звучат у меня его слова, которые он произносил еще у своего гнезда: «Но прощайте все мои родные и знакомые, я уезжаю, но обратно мне не вернуться». Он чувствовал свою смерть. Но прошла ночь, та тяжелая ночь, и машина стоит наготове, мы укладываем вещи, залезаем сами, отъез­жаем. Прощайте, все.

Елизавета Вейде в три года.

На вокзале были еще минуты, когда мы были готовы назад ехать, но не так легко найти машину, для того чтобы попасть назад. Только на второй день мы покинули наш родной город. И ПРОЩАЙТЕ ВСЕ И «ВСЁ». Прощай, родина, мы едем на чужбину. Это было 10 апреля 1942 в 11 часов утра. И на Ладожском озере были мы 13-го в 4 часа ночи. Тихо подъехали мы к станции Лад. Оз. На маши­нах перевозят нас, красиво выглядит вся эта картина, но печально отражается это на наших лицах. Тихо едем мы через озеро, лед блестит, вода, которая стоит выше, чем колеса. На все стороны, куда можно кинуть свой глаз, красиво све­тится лампочки машин на всех сторо­нах озера: сильный мороз, что даже все кругом трещит.

На каждых 5 метрах стоят солдаты с бензином и указывают путь, но вот три машины перед нами пошли одна под лед -мы же объезжаем это место. Даже ничего и не заметно, что только что поглотила вода людей, мы едем дальше, только когда оглянешься назад, то мысль что и наш, может быть, такой конец, мелькает у нас. Мы едем. Страшно и холодно. Слы­шен крик с разных сторон погибающих и раненых людей от осколков зенитки и пулемета немецких самолетов. Треск и шум, но «бог» помог и мы на берегу: сейчас описываю эту картину и слезы падают - но это все прошло.

Эвакуционное удостоверение, выданное семье Вейде в апреле 1942 года. Из архива Елизаветы Георгиевны Швыревой (Вейде).

            Всё это путешествие продолжалось 5 часов - с 11 часов вечера до 4 часов утра. Здесь же мы получили обед и еще хороший сухой паек и перегрузились на поезд и едем дальше, покидая родимый край. 

Но вот и Вологда - то место, которое осталось у меня в памяти. Здесь мы пошли за кипятком и отстали от нашего состава, и в течение трех дней мы не могли их догнать. Наше положение печальное, мы без куска хлеба, но спасибо солда­там, что те, сочувствуя нам, помогли. Наконец мы догнали наш поезд с поездом моряков. Сколько слез от радости было. Станция Ярославль, здесь мы должны пересесть, но нас везут дальше, и мы слышим, что на Кавказ. Но вот апрель уже к концу, и настает первое мая. Самый обыкновенный день для нас.

Никто нас не приветствует, у нас все по-старому. Кто бы думал, что послед­ний день, когда мы видели папу. Но оно было так, что он жил эту последнюю ночь. Утром рано, когда я еще спала, меня разбудила Нина со словами: «Лиля, вставай, наш папа умирает». Я не верю и продолжаю лежать. Но вот доходит до меня разговор о нем, и я вскочила, но было все поздно, уже больше ничего не поможет, и он уйдет от нас навсегда. И он ушел. Его НЕТ.» *

 

* Примечание Е. Г. Швыревой: «Мой отец, Георгий Иванович Вейде, родившийся в 1901 году, происходил из старинного шведского рода. По всей видимости, его предки служили в рус­ских войсках еще с петровского времени. По семейной легенде, наш предок Вейде был в начале XVIII века контр-адмиралом и обучал моряков Петра I. Отец был парикмахером. Этой профессией он занимался с детского возраста - с девяти лет. Моя мама, Елизавета Федоровна Фогельгезанг, родившаяся в 1900 году, была маникюршей в парикмахерской -работала вместе с отцом. Впоследствии работала подкладчицей на шляпной фабрике имени 8 марта, что на Петроградской стороне. В апреле 1942 года во время эвакуации отец умер в вагоне поезда от голода».

На лесоповале в поселке Васьково. Крайняя справа – Елизавета Вейде. Фото 8 августа 1948 года.

 

Когда я подхожу, меня душит испуг и недоверие, я зову еще раз: «ПАПА, что с тобой», но он открыл свои большие голубые глаза и также их и закрыл тихо без одного слова. Мы старались его разбудить, но это было все напрасно. Он заснул и заснул навсегда. Это были это последние минуты, когда мы видели его живым. Это было 2 мая в 9 часов утра в 1942 году. И вот его нет, и нет навсе­гда, никогда больше он не придет и не приласкает тебя. «Он УШЕЛ». И этот день запомнится мне на всю жизнь. Он лег нам на сердце черным тяжелым камнем и думаю, что и каждому из нас. Тогда было мне всего 14 лет, когда я потеряла ПАПУ и всех наших, а Нине 10. И вот уже три года как мы скитаемся. Мама наша больная, и потому вся забота ложится на меня.

И поэтому не раз вспомнишь папу и его слова. В то время, когда он помер, нам была потеря его легка. Мы зашили его в одеяло, когда это было почти готово, то я вспомнила, что у меня в мешке лежит маленький крестик, который я положила на его грудь. И в таком положении лежал он у нас два дня, потом на ст. Федоровка в одной остановке перед Сталинградом его сняла милиция. Это было перед обедом, часов в 11. Его брат был ушедший за продуктами, когда пришла милиция. Все мужчины ушли. Мы же, кто за ноги, кто за голову, тянут его на носилки. Все тихо, и никто не плачет. Только когда они отходили с ним, мне стало так тяжело, что я заплакала, как маленький ребенок.

Подходит его брат, он веселый, смеется, что вот и брата нет, хлеб остался. «Я, - говорит он, сняв шапку и смеясь, - ну брат, прощай, не хочешь дальше ехать, покинул нас». И только теперь мы чувствуем, как нам тяжело.

Его мечты - быть старым, нас выучить, но все наоборот вышло, вот уже три года как ты из дому. Одне, одне, как береза в пустыне. Но наша мечта - в любой момент домой, домой!!!!! Вот прошло восемь дней, и мы на Кавказе. Это было одно пасмурное утро, когда мы, приехав в Мостовую, сваливали наши вещи, подали нам с каждой деревни подводы и отправили нас в хутор Перюмов. Все в цвету, и уже много, что отцвело. Мы получили комнату на М. Т. Ф., откуда было хорошо видно горы и вершины. Всего в 60 км были мы от Эльбруса. За нашим домом лежали Чертовы ворота. Чистый свежий воздух, который и сделал нас здоровыми людьми после такого голода в Ленинграде. Да, природа хорошая, но люди темные. Пожилые люди были в городе такие темные - ни книг, ни газет. Все лето были горы покрыты снегом, а у подножия разбиты прекрасные аулы.

Летом было не так скучно. Но и настала пора, когда бы сидел и читал книгу. Но здесь нечего. На улице дождик уже идет четыре дня подряд. Приходится сидеть в комнате. Скука ужасная. Грязь непролазная, что, идя босиком, грязи будет по колено. И не раз вспомнишь наши улицы Ленинграда. Жители же пасут коров, свиней, не обращая внимания на плохую погоду.

Прошли дожди, настали опять солнечные дни, я, как обыкновенно, спусти­лась вниз за дровами - была почти готова с охапкой дров, как вдруг раздается удивленный голос нашей соседки: «Лиля! Смотри, немцы?» Я смотрю с удив­ленным взглядом на сторону дороги, где двигаются пехота и танковые части все ближе и ближе. И вот я не верю моим глазам, это я никогда не представляла, что он придет на Кавказ. Но это правильно, это не сон.

Фронт прошел без боя. И продолжается прежняя жизнь. Немного изменилась власть. Но со временем все страшнее становится нам жить днем здесь. Только и слышно, что там ограбили, там сожгли, там убили. Недолго думая, мы переезжаем в село. Получили тоже квартиру на деревянном полу, светло и уютно, но все же не так, как дома. Здесь тяжело с дровами, нужно на себе по грязи тащить топливо км 3-2. Давно прошли эти хорошие солнечные дни, настала зима, но не такая зима, как у нас. Здесь грязь, дождь, и в этом заклю­чается весь зимний период. Я работаю, сортируем пшеницу, получаем все, что нам нужно для житья.

Почетная грамота, которую Елизавета Вейде получила в 1948 году на работе в Тургошском мехлесопункте. Из архива Елизаветы Георгиевны Швыревой (Вейде)

Незаметно подходит рождество и новый год. У нас же все по-старому, нас три фамилии в одном доме, патефон, но это все невесело. Только можно вспомнить, как раньше жили, как веселились, а теперь скука. И самое главное, что не хва­тает нам - ПАПА. Эта мысль, что он уснул и уснул на вечность, не дает нам быть веселыми. Этот траур будет вечно лежать на моем молодом сердце. Может быть, я забуду это все, если я увижу всех наших и посмеюсь с ними. Но это будет все недолго. Каждый несознательный человек упрекает тебя.

 

 

 

30/ХII - 42

Записи произведены в Мюнст. Украина.

Недолго жили мы на Кавказе, настал уже январь, но здесь тепло, хожу боси­ком. Все ближе и ближе подходят русские. Немцы дают нам две подводы, и мы уезжаем. Пришел час, когда нам приходиться расставаться с нашими последними родственниками. На последний раз решили мы устроить еще раз так, чтобы мы могли все вместе вспомнить нашу жизнь. Это был наш последний вечер, когда мы могли вспомнить всю нашу жизнь и наши веселые часы.

Но вот прошла эта тревожная ночь, и наступило утро, когда нам нужно расстаться. Со слезами на глазах укладывали мы наши вещи. Мы простились, это была тяжелая минута, люди, смотревшие с дворов своих, плакали тоже. Мы отъезжаем. Далеко за станицу провели они нас. Итак, мы расстались, может быть, и навсегда. Долго еще стояли они, махая нам. Все меньше и меньше казались они нам на горизонте, и вот я вижу, только как мелькают белые платочки. И, нако­нец, они исчезают, и может быть, на всю жизнь. Это было 12 января 1943 года в 10-11 часов.

Прибыв в Лавинскую, мы простояли еще там с 5 часов, и нам пришлось там ночевать. Наутро, выехав, делали мы по 25 км на лошадях в день. Дорога заметена снегом. Мороз, что нельзя сидеть - ноги отмерзнут. Мы идем пешком. Вьюга кру­гом. Три дня ехали до Армавира. Прибыв в Армавир (маленький город), стояли там три дня в одной из школ. И 19-го января мы отъехали на поезде с Армавира. Медленное путешествие было от Армавира до Ростова - 300 км в 7 дней. Мост через Кубань был разрушен, нам пришлось ждать, пока его исправят. В Ростове мы стояли недолго, и это было наше счастье - через несколько минут, как мы отъехали от Ростова, русские сильно бомбили вокзал, так что все 16 составов, которые там стояли, были уничтожены.

Второго февраля прибыли мы в Орлов в лагерь на солому, здесь пролежали двадцать дней. Эту картину страшно вспомнить: солома кишит вшами, одежда тоже. Кормили три раза в день, только один раз была нам баня. Но наше муче­ние кончилось, и мы едем в колонию Мюнстерберга. Это было 21/11 - 43.

Но не так легко найти квартиру, мы стояли у одного хлопца на квартире три дня. И лишь только через три дня нашли они нам квартиру - дом, состоя­щий из трех комнат, куда и поместили нам и еще две из наших ленинградцев. Здесь тоже чисто и весело. С нами патефон, но он не веселит. Музыка больше нас не веселит, а только наводит на слезы. С музыкой вместе вспоминаем мы нашу жизнь, когда мы были все вместе. Скучно вспоминать то, что было раньше, и что происходит сейчас.

 

28 февр. 43

На днях будет уже год, как мы из дому скитаемся по белу свету. Третье место это за один год. Уже неделя как мы здесь. В воскресенье было скучно, мы только втроем, все чужие, не с кем поговорить, никуда не пойдешь. Уже скоро год, как расстались с нашими колонистами. А затем и тот черный день - смерть папы. Год всего, а протянулся он, точно уже три прошло.

Но на следующее воскресенье было веселее, были в гостях у старого знако­мого, домой пришли поздно, и еще долго шумели.

 

9 марта 43 года

Уже весна скоро придет и лето - река, которая протекает за нашим домом, разлилась, и вода стоит у самых дверей дома. Мама лежит больная.

 

20 марта 43

Сегодня была первый раз здесь на работе. Спины и рук не чувствую. Только теперь вспоминаю папины слова: «Когда помру, то ты почувствуешь, как тяжело будет тебе». Люди поговаривают, что скоро будут землю делить, но мне она не нужна, я иду работать в огород. В огороде нас много, и частенько мы гово­рим про все, что было раньше и не раз приходилось мне вспоминать моего доро­гого папу.

Все ближе и ближе надвигается лето. И передо мной стоит лето, когда мы были все вместе. И папа был жив. Та частая прогулка по лесу. Катание на лодках. Все прошло, его уже не вернуть.

Много перемен за это короткое время - те, которые приехали и сидели еще в лагере, уехали в Польшу. Все это волнует нас, может быть, и нам придется уезжать.

 

4/IV-43

Теперь ходим в кино в шести километрах отсюда. Да, это довольно тяжело такую прогулку делать, а утром рано на работу. Но мы еще молодые и глупые. На днях открылся наш клуб, это было в субботу, мы идем после работы в клуб. Девчата идут танцевать, а хоть послушать гармонь. Но недолго продолжалось так - входит наш умный учитель и запретить задумал танцы. Я в первый раз встречаю такого упрямого остолопа, несмотря семь лет проучилась. Хотя бы сам был пожилой, а то и сам еще соня 24-летняя. Такое мнение осталось у меня о клубе сельском.

Елизавета Георгиевна Вейде, фото 1951 года. Из архива Елизаветы Георгиевны Швыревой (Вейде)

Шестнадцать лет я не имела понятия о клубе, и еще столько не буду иметь. В кино ходим часто. Лучше дальше, да веселей.

 

12/IV - 43 году. Мюнстерберг

На днях смотрели цирк, где выступали полтора человека, и платили за эту ерунду по 10 рублей.

 

15/IV-43

На пасху были тоже в кино, уже было все зелено, цвела сирень. Было хорошо, но скучно.

 

25/IV - 43

Надвигается первое мая, день, когда мы шагали по проспектам Ленинграда с песнями, а теперь посылают тебя на работу. Завтра уже второе мая, день, когда уснул наш папа навеки, день траура в моей жизни и некоторых других.

Кругом забирают молодежь в Германию на работу. Всё кругом в цвету, только жизнь наша печальная.

 

3 мая - 43 года

Погода хорошая, жарко уже, все купаются, но где? В каком-то пруду, где пиявки и лягушки находятся. Да и опять же вспоминается та прошлая жизнь: жизнь в шикарном Ленинграде. Эту прекрасную Неву с ее золотыми волнами. Еще те красивые старинные озера Карелии и нашей местности за городом. А здесь! Ни леса, ни гор, ни озер и рек. Не разгибая спины, приходиться рабо­тать мне это лето. Как ни тяжело, но помочь нечем, только другой раз горько заплачешь, смотря в альбом и вспоминая всю прежнюю жизнь. Лето подходит к концу, но еще и не слышно разговору о том, чтобы домой ехать.

Сентябрь - тот месяц, когда с радостью шагали мы в нашу любимую школу. Все прошло. Наши дети идут первый раз в школу, но это длится недолго и мы слышали волнение среди народной массы. Прошло немного времени, и произо­шло то, что мы предчувствовали давно. Мы должны дальше ехать, но куда никто из нас не знает. Так люди говорят, как будто за 400 км на лошадях. Ну, побыли недолго, и настал час ехать. Мы получили лошадей и брички и выехали, никто не знает куда, не то в Польшу, не то в Бессарабию. Я думала, что попадем домой, но не так-то было. Вместо дома едем дальше. В среду были еще в кино, а в суб­боту мы выехали. Это было 11 сентября 43.

 

 

 

Записи нашей поездки в Германию

Это было ровно в 11 часов ночи в 43 году 11 сентября, когда мы отъезжаем от Мюнстерберга. Был хороший звездный вечер, когда мы выехали со двора. Песок, лошади с трудом тянут брички, полные вещами. Все мертво кругом, только невдалеке видно, как что-то горит. Фронт от нас в 20 км.

Нас всего шесть деревень. Сперва выезжает первая и так дальше, наша тре­тья по счету. Мы ждем всех около нашей мельницы - это конец нашей деревни. Но погода изменчива, и в 12 часов пошел сильный дождик. Тут стоишь около домов и не имеешь право зайти. Пока все в порядке было, но наступило уже утро, стало все светлее и светлее. Дождь перестал, но мы все мокрые и не спавши. На наше счастье день выпал хороший, солнечный, и мы можем выспаться за всю ночь. Вот уже едем пятый день, и мы переезжаем Днепр. Сейчас я сижу на подводе и записываю. Передо мной Днепр широкий. Солнце уже на закате (ночуем уже на улице около подвод), его золотистое отражение легло на голубые воды Дне­пра. Все кругом шумит, как в цыганском таборе. Везде, как только хватит моего глаза, виднеются только белые паруса лодок и широкие украинские степи. Мы едем по широкой украинской степи, недаром эта песнь. Но я не думала, что мне там много придется видеть и пережить. Это шикарный Днепр, о котором я так много читала. Но вот я сама это все проехала и могу рассказать, как он прекра­сен. День уже на исходе, и я кончаю записывать и ложусь спать.

Вечер 16 сентября в 43 году. Пишу дальше и не хочу еще раз описывать утреннюю красоту Днепра. Мы выехали из города Борисослав - шикарный город, он лежит на одной из вершин, совсем на берегу Днепра. Есть о чем вспомнить, когда домой вернемся.

Мы находимся в одной из украинских деревень - Юрьевка. Запущенное село находится в балке (балка - яма). Далеко от города. Нам говорят, что мы здесь оста­немся, но мы не довольны. Какие-то маленькие землянки, но зато много фрук­тов и хлеба. Один день, и едем дальше. Нам скучно и тяжело и куда ни кинься, везде не хватает папы, был бы он жив и были бы мы в других условиях.

Сколько слез пролила я за это короткое время. Но ничего не сделаешь, значит, судьба моя такая, ведь не я одна сиротой осталась. А их миллионы. Мне было хоть уже 14 лет, а есть и маленькие дети, которые уже совсем круглые сироты.

 

17 сентября 43 года

Весь день было хмарно и дул сильный ветер, но наконец под вечер погода разы­гралась, небо стало ясно. Из Юрьевки нас увезли ночевать в одну из маленьких деревень, где и остались многие из нас. А нас повезли дальше пару километров. Еще эту ночь придется спать посреди улицы. А завтра повезут нас на квартиру -в каждый дом по две фамилии. Село грязное, посредине балка - не знаю, что за мода здесь. Колодец в балке недалеко, пруд, где поить лошадей можно. Дома совсем маленькие, землянки, пол глиняный, окна побитые. Жители выехали, а мы въехали. Но недолго стояли мы там.

 

 

Описание жизни в Лазовой гор. Николаев

Пока нас всех развезли, настал вечер, приехали, встали, наши вещи сложили как кровать и легли. Но нелегко было заснуть - на другом конце улицы играет гармошка.

 

25/IX - 43

Елизавета Георгиевна Вейде (слева) с мамой Елизаветой Федоровной (справа). Фото 1961 года. Из архива Елизаветы Георгиевны Швыревой (Вейде)

Сегодня воскресенье, мы сидим дома и смотрим, как еще люди гуляют. Вчера вечером принесли вещи - две парты, которые заменяют нам все: и стол, и стулья, и кровати. На улице неспокойно, с каждым днем проходит все больше войск и орудий. Но нас гонят на работу - ломать кукурузу и семечки. Да еще при­ходится кормить своих лошадей. Сегодня хотели мы пойти к подруге, но она вперед нас была здесь. Опять можем посмеяться, хотя и не долго. Завтра понедельник, вспоминается, как лениво вставали мы в Мю. после похода в кино. А здесь сидим как в мешке, скука и лень. Уже вечер, солнце на закате, лоша­дей уже покормили и напоили.

 

26/IX - 43

На работу еще не ходим, хотелось бы поспать, но нужно лошадей кормить, на улице грязь, был дождь, но мне не страшно, я еду верхом на лошади, а другую веду под уздцы. Да кто бы видел из наших, что получилось из маленькой ленин­градской девчонки. Настоящий разбойник. Знал бы это папа, что есть его дочь.

 

28/IX - 43

Наконец навестил нас комендант, держит речь, но я его не понимаю и иду лучше домой. Наши говорят, что он просит, чтобы все спокойно работали.

30 сентября в 43 году после обеда. Лазовая. Настал октябрь и нам нужно идти на работу. Но ведь сегодня Покров, но никто не обращает внимания. Уже через восемь дней мне исполнится 16 лет, пойдет 17-й и так пройдет и 17, а мы будем одни. Даже без папы.

1 октября. Итак, еще не работаем, староста дает нам другую квартиру, потому что эта развалится скоро. Сегодня у немцев Покров, для нас дают тоже празд­ник, но нам некогда и негде его справлять. Мы чистили сараи. А после обеда было что-то так грустно, что я осталась дома. А девчата ушли гулять. Сижу одна за партой и вспоминаю то одну, то другую историю в жизни. И это все нагоняет еще больше скуки.

 

3/Х - 43. - Покров по-немецки

Настал тот день, когда мне исполнилось 16 лет. К жизни в этом маленьком селе понемногу привыкли - это второй раз справляем мы мое рождение одни, без родных и без папы. С утра мы работали - резали касторку. Да, это был весе­лый день в моей жизни два года назад, а теперь только сиди и вспоминай, но спа­сибо еще богу, что есть о чем вспомнить. А есть люди, которым совсем не о чем вспомнить, живя на свете.

 

Обед 8 октября 43. Лазовая

Не сегодня-завтра едем мы опять дальше. Мужчины кончают нашу будку, потому что дело двигается к зиме. Все уже наготове, но когда выезжать, еще никому не известно.

Это был такой прекрасный день, солнце печет, что прямо немыслимо вытер­петь. Все наши подводы стоят одна за другой в ряду, готовые к отъезду. Жутко взглянуть на эту картину - опять эта дорога глядя на зиму. Мы выехали, я за кучера, но ничего не сделать, нужно ко всему учиться. Ночевали на улице, еще не так холодно, но уже сыро. Местность плохая - горная да лесная. Все больше леса, поэтому жутко очень много партизан. На каждой горе нужно мне останавливаться и ждать, пока наш староста поможет мне съехать вниз.

Я и моя верная подруга Катя ехали все больше вдвоем, и она мне помогала всю дорогу. И мы едем месяц, бричка ломается, чиним ее и едем дальше. Но нако­нец дали мне мужчину, и с меня спала забота о лошадях. Сколько раз мы отста­вали от обоза или ехали другим путем. Когда мы отстали, я сильно заболела, но благодаря сестре мне стало лучше...

Мы слышим, что недалек остался наш путь, всего осталось двадцать кило­метров, а там получим направление на село Гусятино. Как раз на границе -полсела лежит на русской земле и часть на польской. Место опасное. Красивое, на горе, и кругом горы и лес, речка быстрая, мост красивый. И опять большая неприятность: у моей подруги помер папа, и мы хоронили его здесь, в чужом краю. А мы поехали дальше.

Еще день перед тем мы справляли вечер у ее сестры, была музыка и все что угодно. А ночью случилось несчастье. Уже мы готовимся опять в дорогу, поез­дом, но нам не хочется ведь, только что мы совершили поездку в две тысячи километров на подводах и здесь на месте только четвертый день. Живем далеко от своих на краю деревни. Но подходит рождество, и мы сидим еще на месте, ни пирогов, ничего у нас нет, и мы рады, что можем поесть хлеб и повидло вдо­воль. Может быть, будем скоро дома. Так тихо и спокойно провели мы на гра­нице среди чужих старый год и встречали новый.

Уже крещенские морозы, но здесь не холодно, так туманы сильные и ветры. Но только успели начаться праздники, как нас извещают опять об отъезде. Все наготове. Завтра год, как мы уехали с Кавказа и потеряли последнего родствен­ника.

Наступило 21 января в 44 году. Обед. Мы едем на станцию Закупное. Нам садиться на поезд, а лошадей забирают мужчины и едут назад. А мы одним за границу, прощай, несчастная Россия и наш любимый Ленинград. Вот переехали границу, едем по Польше. Сейчас стоим на какой-то из станций Кахонова и больше ни одной не знаю, потому что выходиться не приходится, стоим по полчаса на станции.

Лезнау. Здесь нас встречали с музыкой и речью с песнями. Это было ночью 29 января, когда мы ночью в 11 часов подъехали к ст. Лезнау, и никогда не забуду, как я дремала, и вдруг сильные лучи электрического света осветили меня, и музыка, игравшая марш. Эшелон двигается медленно, двери вагонов открыты настежь, мы все стоим и слезы текут по нашим загорелым лицам - Никто из нас не знает, почему мы плачем - слезы катятся сами. От пережи­того горя и бог знает, что будет с нами дальше. И так с музыкой встречали нас здесь, но тяжело досталось нам потом. Медленно подъезжая, слышим мы речи, песни и музыку. Но у нас на душе тяжело и печально. Сотни рук протягива­ются к нам, расспрашивая, откуда, как нам жилось, говоря и обещая бабуш­кины сказки в жизни здесь.

Мы едем дальше, некоторые и там остались, но нас везут дальше. В четыре часа ночи прибыли мы на станцию Эйхенбрюк. Где нас тоже дали до часу музыка, но мы опоздали. Мы подъезжаем, нас подхватывают сотни рук. Стан­ция небольшая, но чистая, все блестит, электричество освещает все как днем. Нас везут в лагерь, где встречают нас сестры в белых халатах - столы накрыты и где только садимся за еду. Солома, но она чисто подобрана, совсем новые оде­яла - каждому по два. И мы, уставшие после долгого путешествия, ложимся на солому.

Там были мы всего четыре дня, а потом повезли нас опять в другой лагерь - Зеегрунд. Когда мы туда прибыли, я думала, хоть конец нашему мучению, но это была неправда, опять приходится на соломе сидеть, холодно, маленькая печка, дышим, что даже глазам больно.

Эйхенбрюк. 31 января, ночь. Сидим и играем в карты.

1 февраля. Половина из наших уехали, мы сидим пять фамилий, еще там в лагере скучно, не с кем пошутить, девчат нет, только я да Юлька.

Зеегрунд. Говорят, что мы будем две недели здесь. Холодно, шумно, много маленьких детей. Вчера исполнилось три недели, но сидим еще, солому уже меняли, пол моем каждый день, чисто, но не очень тепло. Мы сидим все в пальто, вещи наши мы отдали в Эйхенбрюк в дезинфекцию, люди говорят, что вытас­кивают хорошие вещи, но помочь этому нельзя. Через некоторое время пошли мы с девчатами втроем помогать на кухне готовить.

Сегодня воскресенье, 21 февраля. Обед уже у нас готов, мы справились и вошли в комнату женщины, поют церковные песни, слушаем их, и наворачиваются у всех слезы. Зал плачет тихо, только видим, как у каждого скатыва­ются слезы с глаз. Мы ведь все так далеко от родины, больше всего одиночки и на чужой земле.

Уже первое марта, но мы еще в лагере, завтра месяц как мы здесь. Сижу на соломе и записываю эти строки. И сидя думаешь только и мечтаешь, что будет дальше. Счастлив человек, который имеет отца. Он живет и любуется, но мы живем и мучаемся уже третий год.

Еще неделя прошла, пока они только надумали развести по квартирам. Четвертое марта было собрание, они нам прочитали, кто куда попадет. Одна из нас остается здесь, другая поедет 9 километров отсюда, и я 12 километров, так далеко будем один от другого. Прожив два года вместе, нужно расстаться. Но это не первый и не последний раз нашей разлуки с друзьями.

Сегодня 7 марта. Кончились наши мучения по лагерям, а что ждет нас впереди? Сегодня наш первый день в Моорзанде, я сижу одна, скучно, никого не знаю, все чужие. А наши поехали за вещами. Все чаще и чаще начинаю я задумы­ваться обо всем, что происходит вокруг меня и со мной. Все такие чужие, как дикие звери.

Скоро опять 2 мая, уже будет два года, как нет у нас папы, как мы одни. Он никогда больше не придет и не пожалеет нас и не скажет, как всегда говорил: «Татуня, положи папирос», - его нет. Сижу одна в комнате, скучно, но ничего, нужно привыкать. Сегодня хочу идти к Эмилии, она живет недалеко от нас. Я не знала, где она находится, но несчастный случай помог нам найти друг друга. Нина пошла в школу и встретила ее сестру. Случай помог, и я не одна, опять есть с кем поговорить.

Уже прошло три месяца, как мы здесь, но ничего новенького, домой ехать еще и не думаем. Один раз не успела я встать, как слышу - плачут люди и кричат мужчины. Я иду к окну - вот вам картина. Подводы, наваленные с вещами, и люди наверху. Куда они едут? Этот вопрос нас поразил. Но недолго нам пришлось думать - это были бедные поляки, которых под стражей отправляли на вокзал. Тяжелая картина лежит перед нами, и нам еще тяжелее становится на душе. «Зачем? За что?» - кричали они всю дорогу.

30/VI - 44. Бедные, работали день и ночь у них в своем хозяйстве за лакеев, а теперь они взяли их и выгнали.

Недолго и мне пришлось жить, как свободной птице. Нашлись паразиты, кото­рые изволили меня зарегистрировать и придя с бумагой, крича: «Ты должна у меня работать!». Но нет, я не из таких, которые покорно пойдут с опущенной головой. Я к начальству. «Зачем я училась, - говорю я ему, - чтобы здесь у какого-то дурака неграмотного в работницах быть? Нет!». Мое слово было твердо.

На другой день утром я оделась и пошла к другому крестьянину работать в поле. Обед я поела там и иду посмотреть есть ли письмо. Первый мой вопрос: «Была она здесь?». Наши отвечают: «Нет». Здесь был Мартин, один из наших крестьян, и ска­зал, что никакой обязанности здесь нет. И дают письмо от моей подруги, которая была в работницах в городе Нейдман около Берлина. Что она писала, я не могла читать: открыв письмо, я увидела ее портрет, и мое сердце забилось, я не выдер­жала от всей обиды, которую наносят они здесь каждому из нас и оскорбление и, упав на узлы, где лежали наши вещи, зарыдала, как маленький ребенок. Долго не могли успокоить меня, после этого была как разбитый человек.

Такая была моя жизнь первое время в Польше под властью немцев. Тяжело было нам. А что будет дальше?? Только семнадцатый год идет мне, но я уже столько пережила, что это тяжело вам описать.

11/VIII-44. Moorsand

На улице солнце, лето, хорошо, но на сердце моей тяжелый оттенок от жизни здесь. Все болит у меня и так нехорошо на душе. Когда на работе в поле, то ничего не лезет в мою голову, а так всякая ерунда идет в голову. И каждый день одно и то же, только и слышишь, что тот убит, тот ранен. Позавчера встала я только с постели, недели две лежала я в кровати, думала, что больше не встать, но бог помог, я встала. Но от слабости хожу как медленно, голова кружится. Две недели я ничего не ела, кроме немного козьего молока. Не раз я вспоминала наши ленинградские больницы.

Moorsand. Солнце уже опять скоро сядет, опять прошел день незаметно, и так летят годы без перемен. Вот скоро пройдет лето, но войне еще не конец. И даже не видно впереди. Так мы сейчас живем: день отжил, и слава богу. Живешь без газет и радио, ничего не знаешь. Скука и мрачность окружает нас кругом. Только другой раз в выходной я сижу в саду одна и вспоминаю, что было раньше. Тяжело жить на чужбине.

Пишу 6/Х - 44. Уже так много всего накопилось на мое молодом сердце, что нет больше сил. Скоро будет два месяца, как я работаю в работницах у одной из крестьян. Скучно мне вспоминать мои мечты о том, кем быть. Зачем и для чего было учиться, ведь не для того, чтобы чью-то грязь подбирать, и так многим из нас живется. Все смотрят на тебя как на скотину, каждое дурное несозна­тельное говно кричит, что мы едим их хлеб, но не забыли, что три года подряд возили и мы хлеб за границу, мы едим свой хлеб, а не их. Только здесь поняла я, что значит «Родина» и что значит жить без отца.

Но время летит, и настает день, когда мне исполнилось 17 лет. Он будет скуч­ный день, что мы совсем не заметим. Так тяжела жизнь человека теперешнего времени. И я хочу, когда я закрою мои глаза, то пускай мой дневник напомнит вам всем эту тяжелую всемирную войну. Пусть он послужит портретом чело­вечества в 1941 и 42, 43, 44 году и т. д. Пусть люди знают, как тяжело было нам при переселении из России в Германию. Будут люди читать эти строки, изу­чать прошедшую всемирную войну.

Октябрь к концу, начало ноября, но ничего не слышно, все по-старому. Только тоска по родине мучает нас все больше и больше. Говорить по-русски нам запре­щают, но мы все равно, скрываясь, говорим на родном языке. Они хотят, чтобы мы забыли наш язык, но этого не будет, хотя бы и здесь придется умереть. Мы родились на русской земле и там же хотим умереть. Такова жизнь в германском плену.

1/XI - 44 г. Не раз я, читая книги, спрашивала у родных, что такое значит жизнь в людях. Но здесь я сама испытала. И только горько заплачешь, глядя на папин портрет. Такая жизнь была в этом году, что будет дальше - никто не знает.

Песня

Ой, ты жизнь моя

Жизнь тяжелая

И большим камнем

Ты на сердце легла.

Но ничего не скажешь

Только подушке

Выплачешь свою тоску.

Но это не поможет,

И все же не поможет.

Нужно же идти, идти. Конец.

 

Сочинила, когда работала у крестьян, пасла коров. Это было летом в 44 году. Сентябрь месяц. А в день моего рождения лежала я дома больная.

Записи с 20 января 1945 года. На дворе зима. Мороз, что даже нос мерзнет. И рано утром я с моей знакомой иду в соседнее село за продуктами. Но не так-то спокойно было у нас на душе, ее сестра Грете сказала нам, что уже в город не пус­кают и нам нужно уезжать. Мы же решили все равно идти дальше. При входе в село мы видим подводы, готовые к отъезду. Мысль о том, что наши тоже могут уехать, тревожит нас. Придя домой, встречает нас взволнованная деревня, все на ногах. Мы едем дальше. Два часа имеем мы на уборку вещей с часу до трех и в три мы должны отъехать с Moorsand. 20 января в три часа. Напрасно мы так старались выехать, пришлось нам ехать только 21-го, в воскресенье, в 10 часов утра. Это был морозный день, заборы трещат от мороза, и мы выезжаем. Про­щайте, друзья. Мы едем дальше.

Друзья остались там, потому что они знают, что значит уехать на чужбину. Скитаясь, как мы. Без родных. Сегодня уже три недели, как мы расстались с ними.

Вот настал час разлуки. Это было 21/1 - 45. Все готово, взяли от всех до сви­дание. Мы отъезжаем. Быстро едут подводы. Все сидят, только я с Лоттей иду пешком, может быть, это последние шаги, которые мы шагаем вдвоем. Едем через поля одни, только три подводы. И выехав на шоссе, стоит перед нами огромный транспорт. Мы въехали в него и тут и началось наше мучение с нового. Едем день и ночь, гонят нас, мороз трескучий, но отдыху нам нет. Поезжаем до Рогазена - большая станция, но описать тяжело ее. Мы останавливаемся на широкой площади, где и стоим только полчаса, что бы только что-нибудь поесть. Оттуда мы выехали 21 января, ночь полдвенадцатого.

На второй день были уже на польско-немецкой границе. Scharnikovo (Шарниково). Здесь мы покинули Польшу и вступили на немецкую землю. Здесь при­шлось нам проезжать два больших красивых моста. Едем по немецкой стороне  все дальше от родного края. Ночевать приходится здесь у крестьян. И отдыхаем день другой раз-два. Но вот Берлин остается в стороне, Штеттин тоже, мы были местами совсем близко от Берлина в 91 км, а от Штеттина 12 км. Но нас гонят все дальше и дальше.

Много больших городов произвели тяжелое впечатление. Где было все раз­бито и развалено, несмотря на то, что они лежат в тылу Германии. Везде доле­тают русские бомбы.

12 февраля 1945 в 11 часов, воскресенье. Утром рано выехали мы из деревни и к обеду прибыли благополучно в город, там пришлось простоять нам до вечера и только когда стало темнеть, получили мы направление в гут Аскладе. Где мы и находились долгое время. Получили большую комнату, где посередине стоит большой стол и две скамейки и лежат мешки с соломой. Всего в одном кило­метре от города. Хлеб нам привозят, молоко и картошку берем здесь. Электри­чество горит.

18/II - 45, воскресенье. Уже пролетела неделя, как мы здесь. Люди говорят, что русские подходят все ближе и ближе, и нам веселее становится, что, может быть, скоро попадем домой. Идет вторая неделя, как мы находимся под крышей этого большого замка, когда лежишь на полу как свинья. Точно как в лагере год назад. Но разница одна, что мы не кормим вшей и можно сварить чаю. На дворе все ближе и ближе слышны выстрелы орудий. Из этого ничего хоро­шего не предвидится. С каждым днем ждем новой власти. Что будет дальше-то, мы еще увидим.

Вечер 19 февраля. Уже месяц, как мы здесь, но ничего нового. Ходим в кино, очень хорошие картины. Но недолго после нашего прихода началась бомбежка одного из городов на острове, который был всего 60 км в длину и ширину. Весь наш замок стоял как днем освещенный.

На днях получила письмо с фотокарточкой от подруги Тони. Но и опять все тихо. Ни писем нет, ничего. Сейчас 4 часа, все что-нибудь делают, а я пишу. 7 марта 1945 года в 4 часа вечера.

Но вот у нас сегодня 3 апреля и пишу, сидя в школе в большом городе, но он меньше, чем наш. Ночью была два раза тревога, сидели в погребе полтора часа. Опять дорога лежит перед нами на Гамбург. Она идет все по границе северного моря. Красивое.

15/1V - 45. Сегодня уже неделя, как мы приехали опять на место. Но это место не очень надежное, потому что каждую ночь и стреляют, и бомбят в сосед­них городах. Мы находимся на краю земли опять на полуострове. Через моря от нас лежит Англия. Сюда прибыли мы восьмого апреля. Квартиру получили в деревне, то есть уже переехали сюда. Но скука и здесь нас нашла, сидишь только да смотришь в окно. Как люди гуляют. А мы, бедные червячки, должны сидеть в четырех стенах. Только одно и успокаивает, что может быть, поедем скоро домой. Это одна мысль, которая делает нас веселыми среди чужих людей. Много едут людей мимо, но нет знакомых. Красивое впечатление оставило Северное море. Масса гор, рек, леса и полей, которого из них было мало в Польше и Украине.

Но и разбитые города попадались среди этой красоты. И как только вижу я разбитый город, так думаю сейчас о нашем любимом городе. Далеко он от нас остался, не так легко попасть назад.

Но эту поездку я никогда не забуду. Эти прекрасные берега Северного моря, эти большие города Росток, Висмар, Любек и т. д. Но, конечно, куда не кинь свой глаз, везде чувствительно, что уже шестой год войны, каждый город пострадал здесь. Но больше всего пострадали люди, которые остались без отца и без род­ного края. Которые скитаются здесь как собака. Печальная картина лежит перед нами сейчас. Но вот мы опять на новом месте. Нет ни плиты, ни мебели, и дождик протекает насквозь. Такая веселая жизнь, чтобы если бы я верну­лась еще раз домой, то в моей жизни я не хочу больше про Германию слышать. И наша надежда - в скором времени может ехать назад. 19/IV - 45, четверг.

Но не прошло и полмесяца, как до нашего слуха дошла такая весть, что этого мучителя людей нет, он убит и т. п. Это как раз было 1 мая после обеда. Был он тяжело ранен, а 2 мая был мертв. И просрали немцы, просрали. Через восемь дней и был конец войны, которая столько нужды нанесла нам.

Наше место занято Англией. И наша мечта о поезде домой сорвалась. Больше чем месяц сидим мы здесь и ничего не слышно о поезде домой, а только нао­борот люди говорят, что они нас домой не отпустят. Беженцы с Гамбурга могут вернуться назад, а мы, бедные, сидим и смотрим опять, как люди с радостной душой едут назад домой. Тяжело нам здесь, на чужом краю, скитаться. Но наша мечта - как бы попасть домой поскорее к своим родным. 6 июня 1945, среда.

 

Воскресенье 10 июня 1945 года

Скучно сидеть, одиноко в четырех стенах комнаты. Ни знакомых, к которым пошел и рассказал кое-что. Мама лежит больная, и мои мечты летят одна за другой. Здесь жизнь такая скучная, и погода еще хмурая: каждый день дождик. Вечер. Печальная жизнь во всем. Но сколько ни думай, ничего не поможет. И даже слышно среди народа, что мы и вообще не вернемся назад. Грустно становится после такого разговора, но ничего не сделаешь, если так и выйдет. И придется нам наш век доживать здесь, на чужбине. Недаром так много песен сочинили мы, девчата, при отъезде из России. Писала 23 июня после обеда в 5-м часу.

Я только что пришла от сапожника, который находится в 4 км от нас. На дворе жарко, что даже голова болит. Климат здесь несуразный: то очень жарко, то холодно. Про возвращение домой ничего не слышно, все тихо здесь, как в мешке. Солдаты уходят каждый день, а мы сидим. Уже больше месяца, как мы уже живем без войны, но жизнь не улучшается, все по-старому. С каждым днем ждем чего-нибудь нового. 23/VI-45. Eggostodt.

 

День 4 июля 1945 года. Eggostodt

Кругом все окрашено летней природой, а на душе нашей холодно и темно. Много солдат в нашей деревне. Но все это нас не веселит, потому что мы не знаем, что с нами будет и что ждет нас впереди. Я слыхала сегодня, что как будто нас на днях отправляют дальше, и не домой, как мы мечтали, а опять на другое место. Печально что-нибудь подобное слышать, но помочь нельзя.

Погода стоит плохая, почти каждый день дождик, ветер и холод. И поэтому еще больше печали ложится на сердце. И как только вспомнишь, что мы одни здесь, среди чужих, и слезы стоят на глазах. Как спокойно живут люди без забот и печали, а мы как? Июль месяц - это месяц, который так много радости прино­сит нам, когда мы в лагере или где-нибудь, выехавши из города, но здесь этого нет - нет ничего, кроме слез и печали. Здесь нам не жизнь, а мука!!!!

В конце этого месяца наверно начнут нас возить бог знает куда. Но лучше уехать, чтобы не видеть, когда люди смотрят на нас. Ухать на новое место, получить работу и жить как люди, а не так, как сейчас - без работы сидишь и гуля­ешь и забиваешь свою голову дурью разной, что и как и почему. 4 июля.

Я познакомилась с одним солдатом из Берлина. Ходим гулять почти каждый вечер и то все, что мы теперь от жизни имеем. Целый день сидишь в квартире и вечером идешь немного на улицу, чтобы немного разойтись и посмеяться. Сами солдаты делают представление, но это все не по моему характеру, очень много нецензурного. К чему я не привыкшая. Сегодня пололи брюкву и незаметно про­летело время до обеда. Почти каждый день уходят много солдат домой, но мы сидим еще, как и сидели.

Но мы будем надеяться, что и мы скоро попадем домой. Уже было три года, как мы из дому, но бог знает, сколько продлится, пока мы опять назад вернемся и будем жить как нормальные люди.

 

11 июля 45

Четверг. И так летит время незаметно, уже середина лета, но никакого изме­нения в нашей жизни, все по-старому. Погода установилась теплая и даже дру­гой раз жарко. Это время, когда у нас везде зреют и уже созрели фрукты, а здесь ничего не видим, кроме гороха и бобов. Народ скупой и вредный, сами жрут, а о других и не думают. И потом еще, называется, оставайся здесь. Нет - мой ответ, и его я никогда не изменю. Я родилась в Ленинграде, там хочу и умереть. А не где-то среди чужих и скупых людей. Среди этих культурных блядей, так называемых многими из нас, попавшими по несчастью сюда. «О жизнь, жизнь, как ты изменчива и печальна!».

 

18/VII - 45

Конечно, это то, что я могу записать, не подходит сюда. Но я пишу не для того, чтобы люди читали, а для себя. Моя жизнь в Eggostodt не вечно текла так спо­койно, как вы это думаете, были и дни, когда есть о чем вспомнить. Я имел здесь друга (товарища, с которым мы часто проводили время). Его зовут Герхард Поль, 28 лет. Из столицы Германии Берлина. Человек был женат, но его жена была изменчива, как он это мне часто говорил, но на деле я сама убедилась, в чем здесь дело. Уже прошло больше двух месяцев и другой раз уже послед­ние дни приходит он то позже, а то и совсем не придет.

Я, конечно, верила тому, что он был занят, зная, какова жизнь солдата. Но это был конец июня, воскресенье, как обычно мы хотели идти к какому-то, но он не пришел. Я недолго думая, оделась и пошла с мамой с полк, где по дороге встре­тила его с девчонкой. Поздороваться не удалось - они проскользнули вперед. Я, недолго думая, на другой вечер иду гулять с одним из знакомых солдат, мы смеялись, шутили, говорили по-русски. А он и не изволил прийти в понедель­ник. Во вторник я была в молочной, стояла за молоком, он подходит ко мне и начинает разговор, но на его слова отвечаю только коротким ответом. Потому что я не намерена с такими людьми дальше вести дружбу. На место его стояли уже опять десятки, но раз и навсегда покончила и изучила честных немцев. Как девчат, так и ребят. Один и сделал так, что я не могу никого из них пере­варить. Они все на один лад. Изменщики и изменницы.

Погода плохая, дождик и ветер, не тепло и не холодно. Конец июля, но с картош­кой и другими продуктами у нас кнап. Нету фруктов. Сыро, холодно. Про отъ­езд ничего не известно, солдаты уходят каждый день. 24/VII/

 

Пишу 31 июля 45 году вторник. Eggostodt. Сегодня хорошая погода. Солнце, тепло. Но на сердце у меня темно и холодно. Сидишь целый день и не знаешь, что делать. Нет работы, когда знаешь, что дома тебя ждем это все. Уже начали убирать люди хлеб. Косят и я вспоминаю год назад Моорзанд, где они замучили меня с работой, а здесь сиди. Люди готовятся к зиме, а мы смотрим. Ни дров, ни картошки. Живи только с того, что тебе дают. И будь тем доволен. Не име­ешь права ничего сказать. Солдаты уже все отпущены. Среди народа идет все время волнение. Люди все что-то говорят, что-то ожидают.

Время летит, уже середина августа. Но мы еще на месте, ничего не слышно. Сидим тихо и спокойно. Погода плохая, дождик каждый день. Уборка хлеба подходит к концу. Дни летят однообразные, никакого изменения. Вот уже три недели, как я ничего не варю. Живем на солдатском супе. Свое экономим, еще пригодится в дальнейшем.

 

14/VIII

Сегодня у нас 2-е сентября, наступает осень, листья падают. Лето прошло незаметно, его здесь и не было - вечно дожди и ветры. Я сижу и вспоминаю те дни, когда я ходила в школу, эти дни веселой жизни, а теперь сиди дома и вспо­минай. Сегодня выходной, но он ничем не отличается от буднего дня. Три раза в неделю танцы, но я не танцую. Жизнь тяжелая, не до танцев.

Наши ушли в церковь. Я одна, что только не придет в голову. Скучно нам здесь на чужой стороне одним. Хотя бы скорей домой. Жизнь плохая, тяжелая.

Пишу я сегодня потому, что сердце мое тяжелое, как камень, если я пишу то легче становится мне. На дворе стоит лето, но нас окружает туман и мечта о том, что на носу висит суровая зима, а мы не имеем ни дров, ни печки. И беда смотрит нам в глаза. Что будет дальше. Ничего не слышно, сидим как сидели. Только каждую неделю хожу в arbitsant. Там мы отмечаемся. И каждый раз он предлагает тебе: не хочу ли я идти в работницы, но не для того я училась, чтобы здесь убирать за ними. Я хочу домой - следует мой ответ. Хватит, что мы должны по десять километров в день ходить, что потом лежишь в кровати и не чувствуешь своих ног. Так было уже часто со мной здесь в этой прекрас­ной культурной германии. И не раз думаешь, как наш народ мучается и поги­бает здесь. 5/IX - 45 - среда

 

День 22/IX - 45. Уже осень, листья опадают. Рано темнеет. А мы еще здесь, в Германии. Но недолго продлится время, и лист упадет и настанет зимняя стужа. Мы же должны здесь все переносить, холод и голод в чужом краю. Скучно и больно описывать и думать, что ждет нас впереди и что уже пережито. Много что пережитого лежит за моей восемнадцатилетней спиной.

 

День 7/Х - 45

Наши в церкви, я одна дома. Сижу и вспоминаю много протекших лет назад. Сколько было радости, когда подходило 8 октября, а теперь сидишь ни родных, ни знакомых не найти. Там, где-то за тысячи верст вспоминают тоже этот день как сон, прошедший давно. Погода сегодня хорошая. Солнце, тепло. Но это меня не веселит - что мне погода, когда завтра будет мне восемнадцать лет, самая хорошая жизнь, а я ее не вижу, и подумать, что ты далеко находишься от род­ных и не можешь со всеми вместе провести этот день. Уже это четвертый раз я справляю среди чужих людей свой день рождения.

Но вот он и настал, этот день. Который 18 лет назад принес радость в дом. Не успела я еще встать, как пришла наша хозяйка с ее старшей дочкой. При­несли мне цветов. Позже пришла и Дора меня поздравить. Все чужое, никого родных, и сердце обливается кровью. Я сижу и пишу, вокруг меня цветы и мои подарки. Но мысль моя далеко улетела домой, она дома среди наших. Я от них думая - думают ли наши обо мне. На улице пасмурно. Моросит мелкий осенний дождик, ветер и эта города наго­няет еще больше тоски. Четвер­тый год, как у меня нет отца, и это самое тяжелое, что никогда я не забуду. Этот тяжелый камень никогда не сойдет с моего сердца. Хотя я и смеюсь часто, но это длится недолго и через пять минут мне опять скучно и опять мое горе дает себя чувствовать. Еще прошлый год я получила поздравления от подруг, а сего­дня я ничего не знаю о них, где они и что с ними. Тяжело вспо­минать мне все это. Но голову не вешаю и все смотрю вперед. Может быть, к 19-летию будем мы дома. 8 октября, перед обедом.

 

Вот что рассказывает дальше Елиза­вета Георгиевна:

«В Советский Союз мы вернулись в кон­це 1945 года. До этого короткое время я работала в немецком городе Ростоке при нашей воинской части - как писарь, выписывала документы. Нас уже тогда военные предупреждали, что в Ленин­град нас не пустят и предлагали остать­ся с ними - так будет спокойное и надеж­нее. Но мама была непреклонна: «Что бы ни было, поедем домой».

Мы твердо знали: самое страшное уже позади. После всего того, что мы пере­жили за годы войны, мы уже ничего не боялись. В дневник не вошел один, едва ли не самый страшный эпизод, когда нас чуть не расстреляли немецкие каратели, приняв за евреев. Это случи­лось осенью 1942 года на Кавказе. Когда нас подвозили на подводах к Лабинской, мы увидели рвы, к которым подво­дили евреев и расстреливали. Нас хотели повести туда же, но нас спасла немка из Колпино Елизавета Александровна - тетя Лиля, знавшая нашу маму. Она была у немцев переводчиком и сумела объяснить немецкому коменданту, что мы не евреи, а русские немцы из Ленинграда. Только благодаря ей мы и оста­лись живы...

Военные из Ростока оказались правы: в Ленинград нам попасть не удалось. Нас не пропустили дальше Луги: мы же были теперь, после оккупации, «поли­тически неблагонадежными». Пришлось завербоваться на работу в Тургошский мехлесопункт в Ленинградской области. Я пять лет там лес валила - работала грузчиком. Мама была сторожем, а сестра работала в колхозе. Пока я там рабо­тала (станция Подборовье, поселок Васьково), закончила десять классов.

В Ленинград я вернулась только в 1949 году. С того времени по 1964 год рабо­тала в артели «Автотранс» в системе промкооперации. Потом, до 1987 года, в ГлавЛенинградстрое - диспетчером, нормировщиком».

И, напоследок, - сухие строки из архивной справки Федеральной службы контрразведки (ФСК, теперь ФСБ), выданной 30 ноября 1994 года: «Вейде Елиза­вета Георгиевна, 1927 года рождения... В январе 1943 года была вывезена в Гер­манию, где использовалась на работах в сельском хозяйстве. Сведений о содер­жании в этот период нет. Освобождена в мае 1945 года и в декабре 1945 года вер­нулась на Родину. В УФСК РФ по г. С.-Петербургу и области сведений о совер­шении Вейде Елизаветой Георгиевной преступлений против Родины в период нахождения на временно оккупированной территории в годы Великой Отече­ственной войны (1941-1945 гг.) не имеется»...

 

 

 

 

 

Вместо послесловия

У каждого пережившего блокаду - своя память о ней. В последние годы мы узнали немало неизвестных страниц из истории блокадной эпопеи, которые способны были в корне перевернуть многие привычные представления. Каж­дое новое свидетельство о блокаде позволяет нам еще раз, иначе, посмотреть на те годы.

По мнению Даниила Гранина, «пещерные, первобытные» условия существо­вания в блокадном Ленинграде «требовали доброты, отзывчивости, сердечно­сти. Хватает ли сегодня нам этих качеств? Не потеряли ли мы их? Сохраня­ются ли какие-то чувства милосердия, отзывчивости и взаимопомощи? Вот в чем вопрос».