Об авторе: Владимир Николаевич Моргачев родился в марте 1934 г. Трудовую биографию начал во время войны с портняжного дела. Окончив после школы техникум, стал топографом-геодезистом, занимался изыскательскими работами по всей стране. Впоследствии - инженер-строитель, прошел путь от техника до главного специалиста в «Ленгипромезе». Талантливый фотограф, участник многих международных выставок, собиратель старинных кирпичей и всевозможных предметов ушедшего «уличного быта».



До войны каждое лето мы выезжали на дачу. В сорок первом году моего отца, Николая Васильевича Моргачева, работавшего шофером в 52-м строительстве, мобилизовали на сооружение аэродрома в деревне Касимово. Дачу мы сняли неподалеку, в Вартемяках, и жили там с конца мая.

Когда объявили войну, то многие уверяли: продлится она недолго, все будет как на финской: сто дней - и мы победим. Началась мобилизация, и отца, как и хозяина дома, в которым мы снимали комнату, взяли в армию буквально в первую неделю войны. А потом, недели через две после начала войны, через нас потянулись беженцы со стороны Приозерска. Женщины с детьми и стариками брели днем и ночью, на тачках и колясках они везли скромный скарб. С собой они вели коров, овец, коз.

Когда беженцы проходили через деревни, часть скотины они продавали, и мы купили у них козочку, которую назвали Розой. Она была у нас, детей, как собачка - мы бегали с ней в поле, на речку и прыгали с обрыва в песчаном карьере. А когда мы стали уезжать, козочку пришлось зарезать. Шкуру мы взяли с собой - потом она здорово помогла нам во время блокады...

Плакат времен блокадной поры

Буквально через месяц после того, как закончилось движение беженцев, пришли военные. Говорили, что они с полуострова Ханко.

Рядом с Вартемяками была деревня Лупполово, в которой жили финны-ингер-манландцы, - их называли «чухнами». Их выселили в августе, и все, кто жил в Вартемяках и Дранишниках, разграбили их брошенные дома. Тащили к себе кухонную утварь, одежды, какие-то бытовые предметы, и никто этому не препятствовал. Финны после войны туда уже не вернулись, да и самого поселка в этом месте больше не было. Дома разобрали, землю распахали. Пусто на этом месте... В конце августа мы переехали в Ленинград - домой на Лахтинскую улицу, дом № 4, что на Петроградской стороне. В магазинах уже начало все исчезать. Ходил тогда такой анекдот: «Вы попробуйте хотя бы, как вкусны и нежны крабы». Дело в том, что магазины тогда были забиты банками крабовых консервов. Они лежали еще с довоенных времен - раньше их просто не покупали (дороговато!), а теперь это было практически единственным, что оставалось в продаже. И появилась чечевица. Недаром немцы листовки бросали: «Чечевицу доедите, Ленинград нам весь сдадите!». Я видел эти листовки - нам не разрешали их поднимать. Были специальные бригады, которые собирали их и сжигали. Но они все равно везде валялись... Чечевица была и раньше до войны, но ее почти не брали. Теперь же мы ее купили несколько килограмм.

...В детстве я мечтал стать путешественником, и эта мечта едва не сбылась после возвращения в Ленинград из Вартемяк. Меня с моей сестрой Люсей, старше меня на два года, вместе с детьми нашего дома отправили в эвакуацию от ортопедического института имени Турнера, располагавшимся неподалеку. Отправляли только детей, без родителей. Нас посадили на автобус, у каждого в руках был узелок. «Путешествие» наше длилось недолго: через пару дней нас привезли домой на Лахтинскую улицу - к счастью, без приключений, целыми и невредимыми. Оказалось, что город уже был к тому времени в кольце блокады. Мама была очень рада нашему возвращению.

Хорошо помню первые воздушные тревоги. Наш дворник дядя Петя заводил ручную механическую сирену. Ставил ее на землю, ногой прижимал и крутил ручку. Не на всех улицах были репродукторы. На нашей, Лахтинской, их не было. Вот почему первое время сигналы тревоги подавали дворники. Потом уже сигналы подавали по уличным громкоговорителям и по радио. И днем и ночью. Радио работало круглые сутки. Я помню, что не спал до половины двенадцатого ночи, когда передавали последние известия - о положении на фронтах. Вообще, забегая вперед, надо сказать, что радио имело особое значение для жизни блокадного города. Это были не только сводки совинформбюро, но и удивительно прекрасные детские передачи, разучивание песен, пионерские зорьки, театр у микрофона...

Когда объявлялась тревога, все должны были идти в бомбоубежище. В нашем доме его не было - мы бегала напротив, в дом № 3 по Лахтинской, - там было и бомбоубежище, и газоубежище. Все, у кого дети, спускались в газозащитное сооружение, остальные - в бомбоубежище. Разница была в том, что первое было комфортнее: там было и лавок больше, и удобные санузлы. Была хорошо налажена система оповещения и сопровождения. Когда подавался сигнал воздушной тревоги, у каждой парадной появлялись дежурные девушки из МПВО и командовали: когда нам выходить и бежать на противоположную сторону улицы в убежище. Иногда добежишь до середины улицы, и она командует: «обратно!» И вот так мы иногда по несколько раз пытались добежать до убежища. Конечно, это вызывало немало нервотрепки.

Собрание в «уголке безбожника» на заводе «Красная Заря». Четвертый слева за столом - Николай Васильевич Моргачев, первая справа за столом - Вера Георгиевна Моргачева. Фото конца 1920-х гг. Из архива В.Н. Моргачева

Первый налет был 8 сентября, когда горели Бадаевские склады. Даже от нас хорошо виден был дым этого пожара - горели они трое суток.

Во время обстрелов было очень страшно. Когда взрывался снаряд, ощущение было такое, что он упал где-то совсем рядом. Улицы довольно узкие, и эхо, которое возникало после взрыва, отражалось от домов и создавало ужасную звуковую картину. Казалось, что все кругом рушится. Особенно ночью, когда еще полусонный выскакиваешь из дома и бежишь в бомбоубежище. На входе всех предупреждали: «Дверьми не хлопать!». Почему? Двери металлические, и когда ими хлопают, у людей сразу возникал синдром взрыва бомб и снарядов... А потом начался голод. Он заставил всех насторожиться, появилось недоверие: а вдруг украдут карточки? Хорошо помню первую жертву голода в нашей квартире. Ею стал старичок в одной из комнат нашей коммуналки. Его жена несколько дней не выходила на улицу, у нее не было сил, и она позвала маму со мной. Старичок лежал на кушетке, и мне показалось, что он улыбается. Но это на самом деле по нему ползали вши... Она попросила нас выкупить хлеб по его карточкам. Она его не хоронила потому, что был уже конец месяца и надо было получить новые карточки. Если бы она заявила, что он умер, то ей карточки не дадут. Но вскоре и она умерла.

В те самые жуткие месяцы блокады я потерял отца. С сентября 1941-го он был шофером на грузовой полуторке на Дороге жизни. Один или два раза он приезжал к нам. Однажды привез нам мешочек земли с конфетами вперемежку. Разбомбили машину, которая везла продукты, и в земле он набрал для нас эти «конфеты». Мы их растворили в воде, выпарили, и потом из получившегося раствора делали тянучки на сковороде. Больше мы отца не видели. В декабре 1941-го пришло извещение: «Пропал без вести». Или же он утонул с машиной на Ладоге, или погиб где-то на Дороге жизни...

В самое голодное время, в декабре, когда мы дошли уже до того состояния, что ели все, что только могли съесть, нас очень выручила шкура козочки из Вартемяк. Она лежала у нас на полу, перед кроватью. Эту шкуру мы сварили, положили на стол, и ложками скоблили кожу, пока не сошла шерсть. Но хватило нам ее на один-два раза.

Вера Георгиевна Моргачееа (вторая справа) на отдыхе в компании друзей. Фото 1928 г. Из архива В. И. Моргачееа

Потом уже голод был настолько страшный, не все карточки удавалось отоварить. Помню, в канун нового, 1942-го, года мы ушли к тетке на улицу Белинского.

Трамваи не ходили, и мы шли пешком. Снегу было много, улицы превратились в узкие протоптанные тропиночки, по которым мы и шли. По дороге в гастрономе у цирка мы отоварили карточки на крупу - нам дали грамм триста лапши - серой, плоской. Мы разделили ее на пять частей, по количеству человек, и каждый свою часть грел на коптилке. Это было настоящим «новогодним лакомством».

У тетки мы прожили дня три, а потом пошли обратно домой, на Лахтинскую. По дороге мне пришлось наблюдать страшную картину: на Марсовом поле вдоль Лебяжьей канавки лежали штабеля трупов. А когда мы поднялись на Кировский мост, я услышал звук, похожий на трамвайный. Сначала я не понял, откуда он: трамваи ведь не ходили. Но затем мы увидели источник звука: медленно, с трудом, поднимались на мост несколько грузовых машин ЯЗ-5 (1), в них вертикально стояли трупы - и в кузове, и в прицепе. И, в основном, голые. Я был настолько потрясен увиденным, что, несмотря на голод, несколько дней не мог есть. Картина была страшной. Вот так мы встретили 1942-й год...

Любопытно, как содержался тогда город. В ЖАКТе была специальная книга, где указывалось, сколько каждый житель дома отработал часов на уборке (2). Перед тем, как выдавать продуктовые карточки, смотрели: сколько часов отработано на уборке территории, прилегающей к дому. Маме доставалась часто помойка, и работать приходилось мне. А иногда мы убирали снег. Весной, когда он оттаивал, из-под него порой показывались трупы, занесенные с зимы, но это была уже особая статья: их убирали специальные бригады.

Воспитанники детского сада на площадке на углу Большой Пушкарской улицы и Введенской (в то время имени Розы Люксембург) улиц. Третий слева - Владимир Моргачев, четвертая слева - его сестра Людмила Моргачева. Фото 23 февраля 1939 г. Из архива В. Н. Моргачева

Еще существовала такая обязанность, как поездка на оборонительные работы. Обязанность была мамина (она работала в швейной мастерской), но она брала нас, то есть меня с сестрой, с собой, - оставить одних не могла, да и неизвестно еще, где было безопасней. Несколько раз мы ездили в район Парголово «на окопы». Было это в конце ноября 1941 года и весной 1942 года. На оборонные работы выезжали женщины, почти все из них были с детьми. В нашу задачу входило собирать хворост и поддерживать огонь у костра...

Что касается карточек, то они прикреплялись к определенному магазину. Хлебные можно было выкупать в любом, а все остальные продовольственные (на крупу, мясо, жиры) - только в определенном. Лапшу под новый 1942-й год мы купили в гастрономе у цирка по большому исключению - нам ее продали то ли по недосмотру, то ли просто из жалости. В блокадную пору не говорили «купили», а говорили - «дали», или «отоварили», а люди, подходившие к очереди, обычно спрашивали: «Что дают?».

Бывало - приходишь в магазин за мясом: его нет. Дают замену по калорийности: к примеру, вместо полкило мяса - грамм сто шоколада. Но ведь из него суп не сваришь! Кроме продуктовых, были карточки на соль, спички, керосин.

Воспитанники детского сада на площадке на углу Большой Пушкарской улицы и Введенской (в то время имени Розы Люксембург) улиц. Третий слева - Владимир Моргачев, четвертая слева - его сестра Людмила Моргачева. Фото 23 февраля 1939 г. Из архива В. Н. Моргачева

Была и «система» бартера. На каждую рабочую карточку полагалось поллитра водки и пара пачек папирос. Водка нам была не нужна, и мы ее меняли на Дерябкином рынке, что в конце Шамшевой улицы, у красноармейцев на конину. А была ли это конина или что-то другое - кто знает? Верили на слово. Тем более что обмен, как правило, происходил в ближайшей парадной. Света не было, меняли в полутьме. Все было подпольно, мы ведь догадывались - конина ворованная. Овес менять было проще - его взвешивали на безменах или оценивали по объему. А пересыпали тарелками. Дома мы сушили овес на буржуйке, толкли в ступке, просеивали и варили овсяный кисель - это был очень хороший, сытный продукт, которым мы и спасались. Мясо реже удавалось обменять...

Как ни странно, но и в блокаду ходили в гости и принимали гостей. Угощать было нечем и потчевали хлебом - самым ценным блокадным продуктом. Хлебосольные хозяева всегда спрашивали у гостей: «Вам хлеб одноручный или двуручный?». Если «двуручный», то отрезали по всему сечению буханки тонкий ломоть. Он был настолько тонкий, что его надо было держать двумя руками. «Одноручный» был чуть потолще, его брали одной рукой...

Блокадный голод внес коррективу в мою детскую мечту: теперь я уже хотел стать не путешественником, а поваром, чтобы всегда быть сытым! Ведь в блокаду я постоянно хотел есть и даже после войны, еще лет десять, постоянно испытывал чувство голода. Это был своего рода блокадный синдром, преодо-леть который оказалось очень сложно. Ведь тогда, в блокаду, все свободное от занятий и сна время хотелось есть. А есть было нечего... Спасали дуранда, жмых, суфле - жидкий напиток из сои, с добавлением сахарина, а также шроты, по виду напоминавшие лапшу. Это был отжим после получения масла из сои. Белая масса, которую разжевать практически невозможно, и оставалось ее только глотать.

Обычно пищу готовили на керосинках, примусах и буржуйках. Обед, ужин и завтрак состояли из одного блюда. Варили суп (из того, что было) и ели его в два приема: сначала жидкое, а потом густой осадок. Посуду можно было не мыть, потому что мы буквально вылизывали ее языком до блеска.

Вера Георгиевна Моргачева. Фото 1946 г. Из архива В. Н. Моргачева

Ранней весной ходили на речку Ждановку и там с моста, ведущего к стадиону Ленина (ныне «Петровский»), с помощью металлической сетки ловили колючку - мелкую костлявую рыбу с тонкими игольчатыми плавниками. Пропустив через мясорубку, из нее делали котлеты...

Первая блокадная зима была, конечно, ужасной: воды нет, канализации нет, водопровод не работает, темно... Но и она осталась позади. Когда дали электричество, установили жесткий лимит на расходование электричества. Периодически приходили специально обученные люди из «Ленэнерго», проверяли показание счетчика: если там был перебор, то сбрасывали клеммы и ставили пломбы. Тогда приходилось сидеть без света.

В сентябре 1942 года я пошел в школу - в первый класс. Портфелем служила сумка из-под противогаза. Самое главное - в школе нас кормили. У меня была последняя степень дистрофии, и мне полагался удвоенный паек. А обед состоял из одной каши - пшенной, чечевичной, овсяной или перловой. Кроме того, раз в неделю нам давали напиток из хвойного настоя. Противный такой, зеленого цвета. Прямо в класс приходили санитары, наливали нам кружку этого настоя 3, и мы были обязаны его выпить. Каждый день, когда мы приходили в школу, нас проверяли на вши. Если обнаружили - отправляли на Карповку в баню, где проводили санобработку...

Николай Васильевич Моргачев. Фото 18 октября 1931 г. Из архива В. Н. Моргачева

В блокаду работали кинотеатры. На Большом проспекте действовало три заведения - «Эдисон», «Аре» и «Люкс». В «Люксе» я даже выступал несколько раз. Рядом был госпиталь, и раненые, способные ходить, приходили в кинотеатр на концерты - мы читали стихи Симонова, песни пели.

Помню, с конца 1942 года город жил надеждой на «второй фронт». Идешь в школу и шутки ради, встречая одноклассников, говоришь:

- Второй фронт открыли! Ты слышал?

- Ну да?!

Мы не знали, что такое «второй фронт», но слышали, что должен скоро открыться. Нам очень хотелось, чтобы это случилось как можно быстрее, и мы сами сочиняли такие легенды и несли в школу...

После школы мы часто ходили в развалины на углу улицы Ленина и Большого проспекта, где половина квартала была разрушена бомбежкой. В этих руинах кто-то делал себе огородики, а мы, мальчишки, организовали там свой «штаб». Были у нас там какие-то свои дела. И у каждого было оружие. У меня одно время была ракетница, которую я на что-то выменял. После снятия блокады оружия стало еще больше: некоторые наши ребята ездили на места боев. Это были очень опасные и рискованные «экспедиции». Однако они привозили оттуда оружие, потом меняли, кто на что горазд. Например, на хорошую коллекцию марок. Пистолет можно было обменять на винтовку или на каску...

Владимир Николаевич Моргачев. Фото Сергея Глезерова, сентябрь 2010 г.

Несмотря на тяжелейшую жизнь в блокадном городе, дети все равно оставались детьми, хотя кто-то потом назвал их «маленькими старичками»4. Мы находили возможность играть - в прятки, лапту, футбол, штандер, казаки-разбойники. Играли в маялку (со специально сшитой из маленьких тряпочек «маялкой») и в «двенадцать палочек» (на одном конце доски, установленной посередине на упор, клали двенадцать палочек, а по другому концу ударяли ногой. Хулиганили, дрались, спорили, ссорились и мирились, делились друг с другом тем, что имели...

Вспоминается много мелких деталей блокадного быта. К примеру, в почтовых ящиках довольно часто обнаруживались листочки с рукописным воззванием к Богу о помощи в победе над немецкими захватчиками. Завершали эти призывы предложением размножить их до десяти экземпляров и разнести по разным адресам. В нашей семье верующих не было, но жажда победы, окончания войны брала верх, и мы выполняли просьбу церкви.

Помню, что ближе к концу 1943 года стали открываться кофейни. В них продавали кофе из желудей, стакан стоил рубль. И были еще пирожные из шрот - красивые на вид, но совершенно несъедобные.

Во время блокады у меня было чувство, что жизнь такая и должна быть: в голоде, в холоде, в бомбежках, со смертями. А немцев я воспринимал животными - такими, какими их изображал известный карикатурист Гальба5 в своих рисунках на страницах газет, вывешивавшихся на улицах. Настоящих немцев, пленных, я впервые увидел в 1944 году. Они разбирали развалины на Бармалеевой улице. Помню, злоба была к ним страшная, необъяснимая. Мы в них даже бросались камнями...

Воспоминания о блокаде - очень тяжелые. До сих пор не могу читать книги о блокаде, хотя собрал их много. А вообще у меня укоренилось мнение, что в блокаду спаслись в первую очередь люди, жившие в коммунальных квартирах. Там была особая взаимовыручка, поддержка друг друга. Неизвестно еще, выжил бы город в блокаду без коммуналок? После войны все пошло наперекосяк: в тех же коммуналках начались своры, скандалы. А ведь во время войны все это куда-то исчезло: были помощь, взаимопонимание в тех суровых, страшных условиях...





(1) ЯЗ - Ярославский автозавод.

(2) Согласно решению исполкома Ленгорсовета от 12 декабря 1941 года «О порядке привлечения населения города Ленинграда к выполнению, в порядке трудовой повинности, работ по уборке снега», устанавливалось, что «рабочие, служащие и учащиеся, привлекаемые к уборке снега в порядке трудовой повинности, работают по 3 часа в сутки после работы или учебы, а трудоспособные граждане, не работающие по найму, - по 8 часов в сутки».

(3) Витаминный напиток из хвойного настоя изготовлялся по специальной рецептуре, разработанной группой сотрудников Научно-исследовательского института АН СССР. Им снабжали госпитали, детские учреждения, войсковые части и действующую сеть предприятий общественного питания Ленинграда. Отзывы и заключения врачей больниц и госпиталей о хвойном настое были исключительно положительные. Он оказывал очень эффективное действие, лечил и предупреждал авитаминоз.

(4) Из «Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина: «Дети-старички, безулыбчивые, молчаливые, вялые, все понимающие и ничего не понимающие. Немцы, война, фашисты где-там, за городом, да и сама блокада оставалась для шести-восьми-десятилетних детей понятием отвлеченным. Конкретными были темнота, голод, сирены, взрывы, - непонятно почему все это обрушилось на людей? Куда исчезла еда, куда исчезли близкие?.. Непросто было этим маленьким старичкам потом возвращаться в жизнь, в детство, к самим себе».

(5) Карикатуры художника Владимира Александровича Гальбы, известного как мастера политической сатиры, печатались почти каждый день на страницах «Ленинградской правды».

<< Назад

Вперёд >>