Об авторе: Джон Дмитриевич Федулов (родился в 1929 г.) - с 1950 г. связал свою жизнь с институтом «Гипротранссигналсвязь», прошел в нем путь от техника отдела автоблокировки до начальника планово-экономического отдела. С 2005 г. - председатель совета ветеранов войны и труда института. На вопрос, что такое счастье, отвечает: «Всякий раз, когда сделаю доброе дело и помогу товарищу и увижу, что ему от этого хорошо, я в этот момент испытываю счастье. Считаю, что добрые дела продлевают жизнь».
В марте 1941 года мне исполнилось 12 лет, и я хорошо помню и жизнь в бло-кадном Ленинграде, и первую, еще доблокадную, эвакуацию, которая привела к страшной трагедии, символом котором стало Лычково на краю Новгородской земли.
Родился я 12 марта 1929 года в знаменитой тогда «Снегиревке», что расположена на улице Маяковского, бывшей Надеждинской. Отец работал в системе Главленхлоппрома, мама - в райисполкоме Дзержинского района. Жили мы в хорошей квартире на Ковенском переулке, 9, рядом с католическим костелом.
В 1941 году я окончил 5-й класс 32-й школы Октябрьской железной дороги на улице Восстания. А напротив нашего дома, в Ковенском переулке, была новая для того времени школа № 180, где директором была подруга моей матери по депутатской работе в районе. За школой, как и сейчас, был большой двор, где собирались местная детвора - мои сверстники и постарше, играли в различные массовые игры там или прямо в переулке - он в те годы был тихим, тогда в городе только использовали лошадей, машин было мало, не то что теперь.
Мы играли в лапту, в казаки-разбойники, но чаще в прятки и в войну. У многих из нас были пистолеты с пистонами, каски на голову из папье-маше, сабли, гранаты. Дома у меня было множество оловянных солдатиков. Было какое-то военное воспитание. В кино шли фильмы - «Если завтра война», «На границе», «Танкисты», «Волочаевские дни», «Суворов», «Александр Невский»... В общем, в те годы каждый мальчишка мечтал стать летчиком, танкистом, артиллеристом. Я мечтал стать моряком, у меня была кличка «Боцман». Сохранилась довоенная фотография, где я со старшим братом стоим одетыми в морские бушлаты.
Но 22 июня 1941 года сразу после объявления войны в нашей безмятежной жизни все круто изменилось.
Это был воскресный день, в Ленинграде стояла прохладная, но солнечная погода, и мои детские взоры были направлены в чистое небо, откуда могли появиться немецкие самолеты, они в этот день уже бомбили Киев, Минск...
В Ленинграде первые бомбы упали только в начале сентября. С первых дней войны город готовился к защите от вражеских налетов. Оборудовали бомбоубежища, чистили от хлама чердаки, заносили туда все, чем можно бороться с зажигательными бомбами, заклеивали стекла окон полосками бумаги крест-накрест. С вечера на ночь поднимали в небо над городом множество аэростатов. Но главное - началась эвакуация, и в первую очередь детей - дошкольников и школьников. Началась мобилизация в Красную армию и запись добровольцев в народное ополчение. Записался и мой отец. Ему выдали военную форму - хлопчатобумажные галифе, гимнастерку, пилотку, а на ноги - ботинки, а не сапоги и обмотки. Когда я увидел отца в этой форме, мне стало его жалко до слез. Все было ему мало по размеру, особенно эти обмотки на ногах.
Утром 5 июля мы с мамой проводили отца. Его часть располагалась в районе Красного Села. В конце сентября мама получит извещение, что «13 сентября при отходе нашего батальона на новый рубеж Федулов Д. Т. в свою часть не вернулся».
В тот же день, 5-го июля, мама проводила меня в эвакуацию со школой № 180 под присмотром своей подруги - директора школы Зои Федоровны. *
Уезжали мы с Витебского вокзала пассажирским поездом. Повезли нас, ленинградских детей, на юг от города в район Старой Руссы. Как оказалось потом - навстречу наступающим немцам. Конечно, тогда об этом не предполагали ни мы, дети, ни взрослые... Помню, поезд тронулся, мама, ускоряя шаг, шла рядом с вагоном, при-ложив маленькую ладонь к стеклу окна и что-то говорила. Я тоже приложил руку к стеклу, так мы распрощались, не зная, надолго ли. Так наша счастливая семья рассталась. Дома мама осталась одна. Отец оказался на фронте, защищая Ленинград, старший брат был в училище под Ростовом (еще в 1939 году, окончив 10-й класс, он поступил в военное училище бомбардировочной авиации в городе Батайске), а я оказался в детском доме школы № 180 в селе Молвотицы тогдашней Ленинградской области, куда нас при-везли и разместили в здании сельской школы, подготовленной для жилья.
Погода в начале июля стояла хорошая, место, где расположена деревня, -красивое. Взрослые занимались обустройством жилья и питанием детей.
Не прошло и двух недель нашего пребывания в Молвотицах, как 18 июля утром за нами приехали несколько машин и стареньких автобусов. Быстро грузили уже подготовленные вещи, у каждого из нас были мешки, которые потом можно использовать для матрацев, набивая их сеном. Повезли нас по лесной пыльной дороге на станцию Лычково. Навстречу шли машины, груженные зелеными ящиками со снарядами и авиабомбами.
Видимо, было намечено срочно вывести из района Старой Руссы всех детей Ленинграда дальше вглубь страны. Когда нас привезли на станцию, вдоль крайнего пути большими кучами лежали детские вещи других школ и детских садов. Мы разгрузили свои невдалеке от вокзальчика - небольшого деревянного здания голубого цвета с белыми наличниками на окнах.
К зданию вокзала от железнодорожных путей лежал деревянный помост из досок, а в зале ожидания стоял зеленый бочек с питьевой водой и кружка на цепочке.
На улице было очень жарко, и я несколько раз бегал попить воды. На станции было много детей разных возрастов. На втором пути стоял санитарный поезд из пассажирских вагонов с красными крестами в белом кругу. В открытые окна вагонов были видны забинтованные раненые. Многие лежали на полках, некоторые ходили у вагонов и по станции. Шла вторая половина дня. На первый крайний путь пришел поезд из товарных вагонов с пыхтящим паровозом. И пошла команда: «Начать грузить вещи». Раскрыли широкие двери вагона, и я в числе еще нескольких мальчишек залезли в вагон, чтобы укладывать вещевые мешки под нары. Нижние нары для девочек, верхние - мальчишкам. Рядом с вагоном стояла Зоя Федоровна, говорила нам, куда нести очередной мешок и помогала детям подавать их вещи в вагон. Когда я подошел к дверям за очередным мешком, услышал, что кто-то кричит: «Самолет, бомбы!». Взгляд в небо. Точно! В безоблачном небе немного правее от нас летит высоко самолет, а сзади от него отделяются черные точки. Бомбы! Их уже было около десятка. Я видел, как они летят...
Спрыгнул вниз из вагона и лежал где-то между ним и кучей наших вещей. Свист летящих бомб, разрывы, чем-то ударило меня по спине, оставив надолго пожелтевший синяк справа под лопаткой, а потом, когда взрывы закончились, неимоверный крик от пережитого ужаса, плач, куда-то бегущих детей и взрослых, раненых и что-то в проводах, похоже, это были куски детских тел. Там пальтишки и ботинки, кровь... Вся масса людей с криками и плачем устремилась в ближайший небольшой лесок.
Самолет спустился низко и несколько раз, заходя на станцию, расстреливал бегущих детей из пулеметов. Самолет был так низко, что мне казалось, я узнал бы в лицо этого фашиста.
Когда все затихло, нас, детей, стали собирать в каком-то большом брошенном доме. Там было уже много людей. Кто-то лежал на железной кровати, кто-то сидел на окнах, на столе. Я, помню, забрался наполовину под кровать. Мне было холодно. На мне были короткие штаны, сандалии, футболка без рукавов. В сумерках июльской ночи нас, школьников, повели на станцию вместе со всеми, кого собрали после бомбежки, быстро посадили в товарные вагоны, Куда мы успели нагрузить часть вещей, и поезд пошел на восток. Я лежал на верхней полке над нарами, под самым потолком вагона. Спать было очень неудобно, поскольку полка была узкая и наклоненная, и я все время скатывался к стене.
Днем я ложился на живот, спуская левую руку вниз, где на нижних нарах были девчонки, и смотрел в открытую амбразуру окна, как поезд уносит нас все дальше от дома, где осталась мама, бабушка. И зачем эта война, ужас и смерть.
Помню, взрослые воспитатели говорили, что из нашей школы погибли одиннадцать человек, в том числе и директор школы Зоя Федоровна, которая стояла рядом с вагоном **. Так что смерть была недалеко от меня во время бомбежки.
Очень хотелось домой, к маме. Там тепло и спокойно, а здесь я был один в чужой школе, меня никто не знал, ни ребята, ни воспитатели, а Зоя Федоровна пропала, я тоже никого не знал. Сколько мы ехали в поезде, не помню. Но привезли нас на станцию Слободское недалеко от города Киров в предгорье Урала. Нашу школу разместили в неподготовленном для жилья помещении школы села Прокопье ***.
У многих детей, в том числе и у меня, вещи остались в Лычково. Нас распределили по комнатам-классам. Привезли сена, и мы, в большинстве, спали вдоль стен на полу в сене. Кое-кто, чьи вещи приехали, набили свои мешки сеном и спали на скамейках, сдвинутых партах. Помню, что хлеб, которым нас кормили, хранился под замком в большом канцелярском шкафу.
Через несколько дней после нашего приезда стали приезжать из Ленинграда матери, узнавшие о трагедии, забирали своих детей и уезжали домой, в Ленинград. И однажды чья-то мать приехала за сыном, они пошли на станцию, я их догнал, дошел с ними до вокзала. Пришел пассажирский поезд, я как-то забрался в вагон и спрятался на третьей полке за чьими-то вещами, боясь, что меня высадят ревизоры. Поезд шел долго, и когда стали подъезжать к Ленинграду, мне казалось, что вот-вот опять будут бомбить. Было страшно.
Не знаю, как другие дети, вернувшиеся в Ленинград, переживали первые бомбежки Ленинграда в сентябре, октябре, а я очень боялся и на ночь уходил спать в бомбоубежище под нашим домом.
Итак, 5-го августа 1941 года, ровно через месяц после отъезда из Ленинграда, я вернулся домой. Мама меня не ждала, но очень обрадовалась, что я живой вернулся домой и мы теперь будем вместе. Тогда мы еще не знали, что нам придется многое пережить: впереди был голод, на фронте погибнет отец, в дом, где мы жили, попадет снаряд, и квартира полностью сгорит. Да и еще много чего...
После моего возвращения домой мама решила, что теперь мы уедем из Ленинграда вместе. Наш отъезд был намечен на 25 или 26 августа. Уже были собраны необходимые вещи с собой, приготовлены на дорогу продукты. Мама оформила увольнение с работы. Но выехать было не суждено. Поезда, вышедшие 23-24 августа, вернулись назад в Ленинград: немцы перекрыли дорогу на Мгу, Тихвин. Так мы остались дома и пережили самые трудные дни и месяца блокады. Холод, голод, бомбежки, обстрелы.
Мама вернулись на работу, но уже в должности директора бани на улице Чайковского, 3. Баня во время блокады работала и топилась не углем, а партийными архивами и политической литературой.
Некоторые яркие моменты из жизни зимой 1941-1942 годов запомнились надолго. О них часто вспоминаешь, когда смотришь фильмы о блокаде.
Мы жили в подвальном помещении бани, а в качестве комнаты нам служила дезинфекционная камера, где на конструкции большой выдвижной вешалки для носильных вещей были оборудованы два топчана и между ними маленький столик. Но зато здесь было всегда тепло и светло. Это во многом спасало нас в самые тяжелые месяцы зимы 1941 года.
Иногда мы ходили домой, на Ковенский. Путь казался бесконечно длинным и очень тяжелым, особенно дома - по лестнице на четвертый этаж, в полной темноте, где не было никаких окон и освещения. Зима была холодная и снежная. На нашем переулке вдоль домов тянулся снежный сугроб, в который жильцы квартир выливали все, что раньше спускалось в канализацию. Зима принимала все, замораживала до весны.
Дома было тоже темно и холодно, окна были забиты фанерой и завешаны шторами, поскольку стекол не было: они вылетели еще в конце января от воздушной волны при бомбежке, когда упали бомбы на углу улиц Маяковского и Жуковского. Освещались коптилкой, отапливались буржуйкой. Спали, не раздеваясь, под всеми одеялами.
Как-то ночью я вспомнил, что еще до войны мы обедали всей семьей за большим столом в столовой, и бабушка очень следила за нами с братом, чтобы мы ели с хлебом. «Не будешь есть хлеб, невеста будет рябая», - говорила она. Но когда никто не следил, как я ем, я прятал недоеденный кусочек хлеба в столе на полочку, где лежали доски раздвижного стола. Вспомнив об этом, я выскочил из уже согретой постели - и под стол! Какая была радость - настоящие хлебные сухари, да еще и много! Мама потом долго добавляла к дневному рациону по кусочку настоящего хлеба...
Зима, холод и голод. Ужасно. Но самое страшное было - пройти от дома до бани, когда на пути ты видишь уже беспомощного человека, лежащего или сидящего на снегу и не просящего помощи, а только его глаза, его страдания, и ты ему не можешь помочь, нет сил. Или сам через мгновение не встанешь, и тебе уже не нужна будет помощь. Это чувство вины, когда ты не помог человеку, как-то осело в душе тогда, в 1941-м, и осталось навсегда...
В баню на улице Чайковского, где мы жили, часто приводили строем солдат мыться. Откуда они приходили к нам - не знаю. Некоторые командиры знали мою маму и иногда чем-нибудь помогали, так, однажды дали кусок конины (он был завернут в газету). Мама сварила суп - мяса было немного, большую часть составляла кость сустава. Выбросить было нельзя. Мы этот сустав варили до тех пор, пока не стало возможным смолоть ее в мясорубке...
Зимой, перед наступлением нового 1942-го года, в магазинах по продовольственным карточкам после большого перерыва на мясные талоны выдали вместо мяса сваренный студень. Мама возвращалась домой и в магазине на углу улицы Чайковского и Гагаринской получила на декадную норму мяса кусочек студня. Прошло много лет с того счастливого дня, как мы за ужином ели этот студень, но я очень хорошо помню его вкус и то незабываемое ощущение.
Это мутноватое, довольно светлое желе, в котором застыли нарезанные кусочки (длиной 2-2,5 см). Наверное, это были тонкие гофрированные кишки каких-то небольших животных, - хорошо, если это были бараньи или свиные. Уже после войны долгие годы, да и сейчас при всей любви к этому блюду нигде никогда купленный в магазине или общепите студень я не ем. Только домашний!.. Начался март 1942 года. На улице ненастная погода. Завтра мы с мамой должны уехать из Ленинграда в эвакуацию через Ладожское озеро.
Вечером накануне мы с улицы Чайковского через Кировский мост с трудом дошли до Большого проспекта Петроградской стороны. На Ординарной улице, дом 6, жила моя бабушка Ольга Трофимовна Голицина. Она жила в маленькой комнате коммунальной квартиры. В комнате было холодно и, как и везде, темно. Горела только лампада под иконой в дальнем углу. Мама хотела, чтобы бабушка поехала с нами, но бабушка отказалась. Она была очень слабенькая. Худая, совершенно седая и очень красивая своим благородным воспитанием.
Бабушка нас благословила в дальнюю дорогу, поцеловала меня в голову, и мы ушли. Домой шли с тяжелым чувством расставания. Мама плакала. У нас пропал без вести отец, давно не было писем от брата, а теперь еще бабушка. Больше мы ее не видели. Где она?..
Я же почти чудом остался жив: трижды мой ангел-хранитель спасал меня от смерти. Первый раз это было 18 июля на Лычково. Второй раз - во время тревоги на улице Чайковского, когда мы с мамой спрятались от осколков зениток под аркой между исполкомом и райкомом Дзержинского района. Как только немного затихла стрельба, мы быстро перебежали из-под арки в исполком. Это метров пятьдесят-шестьдесят. Только за нами закрылась дверь, как здание содрогнулось. Бомба оторвала угол здания райкома и взорвалась как раз под аркой. Все, кто там был, погибли.
И третий раз, когда мы избежали смерти в своем собственном доме на Ковенском переулке. Зимой мы иногда ночевали дома, но в тот день конца февраля были в бане. Как-то подошли к нашему дому на Ковенском, а он обрушен и догорает. При обстреле попал снаряд и возник пожар. Трудно было бы спастись...
В первых числах марта 1942 года наступил день нашей эвакуации из Ленинграда через Ладожское озеро в тыл страны. Упаковав все вещи, которые у нас были в бане, на каких-то стареньких санках дотащили к поезду на Финляндский вокзал.
Вагоны были переполнены ослабевшими от голода и холода людьми. Мы нашли место в холодном общественном туалете пассажирского вагона. Так мы доехали до Ладожского озера. Вышли из вагона раньше других, и почти сразу шофер, которому мама подарила флакон одеколона «Красная Москва», погрузил нас в кузов своей полуторки. В машине были еще люди. Накрыли нас всех брезентом, и внутри стало темно, но зато немного теплее. Сколько ехали, не знаю, наверное, долго. Когда приехали на другой берег озера, было уже темно. Привезли нас на станцию Жихарево. Перед посадкой в поезд из товарных вагонов всех кормили вкусными жирными щами и котлетами с картошкой. И в этом была для многих беда. После голода такой обед массово вызывал заболевание - дизентерию.
Нас с мамой в числе многих выгрузили на станции Шексна. Затем, погрузив в сани, на лошадке везли в соседние деревни, где расселили по различным домам. Разместили нас в небольшой комнате за русской печкой. В доме было тепло и пахло свежеиспеченным хлебом. Мама очень болела. Я тоже лежал рядом. Хозяйка дома часто заходила к нам в комнату, проверяла, взяв руками мамины ноги - теплые ли они, и кому-то в доме говорила: «Жива, жива...» К концу марта мама стала поправляться. Я ходил гулять на улицу вдоль деревни. Утром в воскресенье воздух по всей деревне был наполнен запахом свежевыпеченного хлеба.
В начале лета 1942 года мама завербовалась работать на завод имени Сталина, и мы переехали в город Молотов (бывшую и нынешнюю Пермь), а оттуда глубокой осенью перебрались к старшей сестре отца, сосланной еще до войны с семьей на пятнадцать лет в Томскую область в тайгу.
В июле 1944 года мы с мамой вернулись в Ленинград. Наш дом и квартира на Ковенском переулке, 9, сгорели до основания, и нас на время приютила племянница отца - Наташа Федулова. Она жила в коммунальной квартире на Лиговском проспекте, 65. Квартира была большая, многокомнатная. Жили человек двадцать.
Хорошо помню, как помогал маме мыть полы в коридоре и на кухне, а потом натирал их мастикой и щеткой до блеска. Мама поступила работать в райком-мунотдел Дзержинского района заведующей отделом очистки города. Нам дали маленькую отдельную квартиру на Баскове переулке, 6. Вещей и мебели у нас своих не было. В комнате поставили канцелярский стол, старую железную кровать и маленький старый развалившийся диван. На кухне был только кухонный стол.
Осенью 1944 года я пошел в 7-й класс 200-й школы. Учился я очень и очень плохо. В табеле за первую четверть почти все оценки были двойки. Я очень редко ходил на занятия. Вместо занятий в школе я утром отправлялся на Московский вокзал встречать поезда и предлагал себя в виде носильщика, предлагая подвести вещи до дома. Так и зарабатывал от двух до пяти рублей - кто сколько даст. Бежал в булочную с надеждой, что кто-то продаст городскую булку. Съедал и опять на вокзал.
В школе я был похож на гопника. У меня были залатанные штаны, рубашка, сшитая мамой из разных старых вещей, на ногах калоши, а вместо носок, небольшие синие портянки. Зимой носил ватник военных лет. Старый, выгоревший, без воротника. В классе меня терпели, потому что я был хулиганистый, сильный мальчишка и никого не боялся...
* Значительно позже я через архив отдела народного образования нашел ее фамилию - Рейнфельд 3. Ф.
** Теперь, когда о Лычково говорят много, в некоторых публикациях упоминается, что 18 июля при бомбежке погибло около двух тысяч детей. Вспоминая виденное, а, главное, бегство массы детей в сторону небольшого леса, могу утверждать, что многие остались живы. Кроме того, в эшелоне из 12 вагонов, попавшем под бомбежку на станции Лычково, просто не было такого количества детей. Если бы цифра в две тысячи погибших была бы верной, то какая же по площади должна быть братская могила на маленьком сельском кладбище? Трагическую историю гибели ленинградских детей в Лычково нельзя забыть. Но она должна быть правдивой.
*** В 2006 году я написал письмо главе администрации Белохолуницкого района с вопросом: помнит ли кто-то о детском доме ленинградских детей, которые привезли к ним в район в конце июля 1941 года из Лычково. Неожиданно быстро получил ответ от председателя Совета ветеранов района, где говорилось, что в селе Прокопье располагался детский дом из школьников 180-й школы Ленинграда до 1944 года. Сохранились списки детдомовцев, где Федулов Джон Дмитриевич, 1929 года рождения, числится под номером 108. Всего в списке 147 человек. В списке против некоторых фамилий детей есть 6-7 пометок - «выбыл в Ленинград по адресу ...». Это те, кого, видимо, забирали матери. Против моей фамилии пометки нет. Я ушел сам, никому ничего не сказав.
| << Назад | Вперёд >> |