Ночью постучал Гринев и сказал:

- Мама, приютите до утра еще нескольких бойцов!

Центральной улицей все еще проезжают части нашей армии, преследующей врага и спешащей освободить от фашистских захватчиков не только народы нашей страны, но и народы тех стран, которые жаждут свободы и борются с поработителями.

Нескольким прибывшим бойцам, утомленным и по-рабочему измазанным, освободили кровать и диван, нагрели воды, чтобы помыться. На диване и кровати улеглись лишь трое; остальные пятеро, отодвинув к стене стол, легли вповалку на полу, на котором мы настелили старой одежды, а под голову они положили шинели; скоро все крепко заснули.

Проснувшись на рассвете, я заметила, что на кровати со мной только сестра, а Юрик куда-то исчез. Где же он? Зашла мать, которая уже хлопотала по хозяйству, и, заметив, что я проснулась, прошептала:

- Полюбуйся, чем не воин? - и показала на Юрика, который картинно раскинулся на полу в куче спящих солдат, пилотка одного из бойцов прикрыла часть сонного личика.

- Скучает по отцу, - шепчет мама. - Он им не помешает?

- Пускай спят, - шепчу я ей в ответ. Подумалось: живой ли еще, вернется ли его отец?

Неутомимая мама хлопочет возле плиты, готовит праздничный завтрак и обед. Владимир Петрович принес ей вчера муку, рис и масло на пироги, и она поднялась ставить тесто.

В комнате слышалось такое ровное, такое спокойное сонное дыхание, что и я заснула богатырским сном, рядом с восемью богатырями и девятым "богатыренком". Когда проснулась, солнце уже взошло. В комнате никого не было, кроме меня и Маринки, которая спала в своей кроватке. Бойцов, которые ночевали, как рассказывала мама, забрал их старшина на отведенные им квартиры, но они сказали, что придут к нам сегодня в гости.

Вышла на улицу. Сразу видно, что наступил праздник, вдвойне исторический, - двадцатишестилетие Октября и День освобождения Киева от фашистских захватчиков. Возле каждого двора, куда успели вернуться из изгнания его жильцы, в утреннем солнце заблестел давно невиданный на улице рубиновый цвет наших флагов, запрятанных на чердаках или в узлах.

Что помогло сохранить эти флаги?

Непоколебимая вера в свое правительство!

Никто не говорил о том, что надо повесить флаги, как только город был освобожден. Это подсказало собственное сердце!

Что придало им, этим флагам, такой несокрушимый вид?

Уверенность в несокрушимости своего государства, в могуществе своей партии, в мудрости ее руководителей.

По флагам на воротах и калитках домов вижу, кто уже возвратился домой.

Кое-где флаги сделаны наспех из красных полотнищ; на многих ветерок расправляет золотой серп и молот. Вчера мама предложила мне разгладить наш флаг, а сегодня ветерок еще распрямляет - приятно!

Наш флаг с серпом и молотом.

В небе появились воркующие "ястребки". Их появление громко приветствуют дети, играющие на улице, они помыты, празднично одеты. Среди детей спор: что делают в небе наши самолеты сейчас? Все приходят к непреложному выводу: дежурят, чтобы немцы не могли бомбить, а от них можно этого ждать - они очень обозлены за то, что их выгнали из Киева. Проходит соседка, которая спешит домой.

- С праздником! Вы когда возвратились?

- Вчера,- отвечаю.

- Мы тоже недалеко отсюда отсиживались, на Соломенке, но пока выбрались...

Татьяна Яковлевна обрывает разговор и, ойкнув, спешит к себе во двор.

- Надо сейчас же вывесить флаг. Где-то в узлах есть он, есть!

Не успели позавтракать, начали появляться гости. Первой через сад влетела Зина:

- С праздником! Ой, дожили-таки! - И перецеловала всех, кто попался на глаза.

Рассказывает, как днем прятались в оврагах, а ночью забирались в печи кирпичного завода. Спаслось немало людей, но нескольких немцы поймали и убили. Расстреляли Николая Дмитриевича с сыном, четырех сыновей Потапенчихи... Сегодня будут их хоронить на кладбище - до сих пор трупы были едва присыпаны землей где-то в овраге. Не слышали об этом? Еще много ужасного услышим. Гадов уже нет, но дела гадючьи долго еще будут выползать наружу. Зина рассказывает второпях, ее дома ждут. Еще придет, рада, что мы живы. У них тоже прекрасные ребята на постое.

- Приходите, Оксана, к нам обязательно!

Петр Платонович, слушавший наш разговор, сказал, чтобы я никуда не уходила, а пригласила Зину к нам - вечером ночевавшие прошлой ночью принесут вино, погуляем...

Зина благодарит за приглашение и убегает домой, а в проем калитки (калитку сняли немцы) идут все новые и новые гости. Идут соседи к маме, товарищи к нашим "хлопцам", ко мне идут люди с участка.

- Оксана, жива?

И тут же слышу:

- С праздником! Вдвойне вас с праздником!

Мальчевская, уходя, говорит:

- Мы так боялись, что гестаповцы вас схватят! Узнала, кто уже вернулся, кто погиб в изгнании, кого загнали далеко, кто еще не вернулся, от кого получены известия.

Я говорила людям, что жизнь наша и для нас началась сразу же, как только в город вступила Советская Армия, что скоро будет хлеб, пойдут трамваи, откроются магазины, начнут работать заводы, фабрики, учреждения. Успокаивала тех, кто боялся, что немцы вернутся назад...

Я все собиралась подняться на чердак, чтобы снести вниз книжки, привести их в порядок и разложить по полкам книжного шкафа. Мне в этом хотел помочь Владимир Петрович. Но нам помешала в этом веселая и счастливая Фрося, пришедшая в сопровождении очень симпатичного офицера.

- Вот она, эта регистраторша. Знакомьтесь! - говорит Фрося, представляя меня своему спутнику.

На меня очень внимательно посмотрели хорошие, светло-карие глаза, потом владелец их по-дружески, как давней знакомой, улыбнулся мне и стукнув каблуками, по-военному отрапортовал Фросе:

- Есть, Фрося, знакомиться! - И представился мне: - Танкист Любышкин, капитан.

Я так и села на перекладину лестницы, возле которой стояла, собираясь подняться на чердак. Почувствовала, что покраснела. Потом с нескрываемым интересом взглянула на него и, чтобы не рассмеяться, так как Фрося уже заливалась смехом, просто, тоже по-дружески, протянула ему руку и назвала себя.

- Я именно такой представлял себе вас,- сказал дальше Любышкин и минуты две молча смотрел на меня. Фрося притихла: и она в эти минуты вспоминала один из рассветов в родном оккупированном городе...

Владимир Петрович, не отходивший от лестницы, с любопытством смотрел то на меня, то на капитана, и его глаза как бы говорили: "Этих двух людей, которые до сих пор не были знакомы, что-то объединяет, но что именно?" Любышкин с благодарностью пожал мне руки и с большой сердечностью сказал:

- Того, кто хитрит, надо обязательно перехитрить. Вы молодец. За Фросю -солдатское спасибо!

Во время этого нашего разговора вышла из дома мама, и Фрося вспомнила, почему, собственно, у нее в руках корзина:

- Ой, Оксаночка! Тут вам мама моя передала на праздники молоко и квашеную капусту, очень хорошо сохранившуюся в погребе.

Фрося рассказала, что они не уходили из дому, так как в их "забегаловке" нетрудно было спрятаться, и там на постое немцев не было, даже корову Красульку удалось спрятать. Передала привет от отца и матери, Моти и завхоза, веселого старика, который сейчас с нетерпением ждет письмоносца с фронтовой весточкой от сыновей.

Я попросила гостей в комнату. Они зашли, но задержались недолго: куда-то спешили. По просьбе Любышкина я позвала Владимира Петровича, которого он и Фрося торжественно пригласили прийти со мной вместе к ним послезавтра в гости.

- Глядите же, - оказала Фрося, прощаясь, Владимиру Петровичу,-приведите Оксану Филипповну, так как она сама "без дела" теперь не придет. Мы с нетерпением будем ждать вас обоих!

Владимир Петрович дал слово, что приведет меня "под конвоем собственной персоны", если буду упираться.

Только ушли Фрося с Любышкиным, в комнату вкатился Юрик с округленными от радости глазами:

- Ксана! Василек с мамой пришли!

Радостные восклицания и суетливый шум во дворе подтвердили сообщение маленького вещуна, и я побежала во двор. Маруся с Васильком поселились у меня.

Наконец я смогла заняться книгами, но не успела я расставить их в шкафу, как в комнату влетели испуганные мальчики:

- Иди на улицу! Там - гробы...

На улице уже собрался народ. Туда спешили с Марусиной половины бойцы, на ходу снимая пилотки... Вышла и я. На улице - тишина, безмолвие. Тревожно забилось сердце; зашелестел в склааках флаг на калитке. По дороге, четко отбивая шаг, шли солдаты, держа пилотку в свободной руке; они несли на плечах... гробы.

- Один... два... три... четыре... - считаю их в такт шагам, и от этого леденеет сердце.

За четвертым гробом, вся в черном, шла женщина, мать этих четырех сыновей, убитых немцами как нарушители приказа. С одной стороны ее вела под руку дочь, а с другой - поддерживал солдат. За ними шли еще несколько бойцов, смена товарищам, несшим закрытые гробы, да несколько соседей или родственников. Тихо. Безмолвие жуткое.

Когда это печальное шествие кончилось, кто-то из соседей не сказал, а приглушенно выдохнул:

- Один не подлежал мобилизации на фронт - Василий, второй - Петро - вырвался из плена в сорок первом, двое - Валерий и Юрий - юноши, подросшие уже в войну... Но у нее еще трое на фронте!..

Опять тишина, и в этой тишине истошный детский возглас:

- О, еще!

Появилась вторая процессия.

- Один... два... пять... шесть... двенадцать... - отупело считаю и замечаю два детских гроба.

За гробами шли плачущие люди. Не выдержав этого тяжкого зрелища, мы вернулись к себе во двор.