Сегодня "похоронила" живого человека.
   Александра Михайловича не было в бюро целый день, он снова заболел. Петр Митрофанович Васильев, завхоз управы, улучив минуту, когда я была одна, пришел потолковать. Этого немолодого уже человека давно знаю, он наш, можно сказать, сосед, хотя и не ближний. Сестра до этого несчастья, до оккупации, работала на том же авторемонтном заводе, что и Васильев.
   Зайдя в бюро, Петр Митрофанович после недолгой паузы, без всяких вступлений и подходов, сказал:
   - К вам сейчас обратится мать одного коммуниста. Вы не побоитесь помочь ей?
   - Как именно? - спрашиваю и тут же добавляю: - Я не из пугливых.
   - Я это чувствую, а по кое-каким фактам и знаю. Дело вот какое: регистрируя смерть одного из ее сыновей, который, вырвавшись из лагеря, умер еще в октябре, запишите в метрике о смерти не Георгия, а Григория Платоновича Сергиенко. В справке врача стоят лишь инициалы, и потому то, о чем я прошу, легко сделать. Ну, а паспорт... Именно его вы и не требуйте.
   - Хорошо,-соглашаюсь я. - У умершего военного может паспорта и не быть. Основание записи - справка врача. В октябре еще не было загса. Запоздание с регистрацией не вызовет подозрений. А скажите, зачем эта перемена имен?
   - Объясню и это. Братья оказались в окружении. Потом Георгий был в плену, а Григорию удалось ускользнуть. Наведался он к матери позднее, уже после смерти брата, тайно от соседей. Он подпольщик, и гестапо, пронюхав об этом, охотилось за ним. Матери и сейчас покоя не дают: где сын? - и все тут! Она одно говорит: Григорий вернулся из лагеря и умер, а о Георгии ничего не знает. Не то воюет, не то погиб. Недавно следователь начал требовать оправку о смерти Григория, видимо для того, чтобы закрыть его дело. Вот мать и просит...
   - Пускай заходит.
   Петр Митрофанович вышел, а к столу подошла невысокая пожилая женщина, просто и чистенько одетая и с таким привлекательным лицом, с такими удивительно красивыми голубыми глазами и ласковой улыбкой, что я поднялась ей навстречу и поспешила по клониться. Усаживаясь по приглашению возле стола, она молча посмотрела на меня и подала справку о смерти Георгия, который умер, как значилось в этом документе, на двадцать шестом году жизни. Я начала оформлять запись. Как только вывела в книжке фамилию, она торопливо напомнила мне: Григорий Платонович умер на тридцать четвертом году жизни от воспаления легких... Я заметила, как под ее густыми ресницами вспыхнули гневными огоньками глаза, а в уголках губ возникли две глубокие упрямые складки.
   - Один умер, за другим охотились, но не нашли. Вытерпела их допросы. Нужно будет - выдержу еще, не запугают...
   Когда метрика была написана, Сергиенко расписалась в книге записей о смерти и сказала мне:
   - Спасибо тебе, дочка. Начальника твоего не знаю. Выжидала, пока будешь одна. Помог мне Петро - спасибо и ему. Теперь пускай гестапо ищет Гриця! А он еще наведается ко мне, непременно наведается. Ну, еще раз спасибо...
   Признаюсь, при этих сказанных от всей души словах на сердце у меня стало легко, радостно. И долго еще стоял у меня перед глазами образ старенькой женщины - такой родной, словно с детства знакомой.
   Под вечер, снова застав меня одну в бюро, Петр Митрофанович сказал:
   - Теперь я познакомился с вами ближе. Не знаете, скоро ли Борис вернется из села?
   Ответила, что скоро. Об этом мне сказала бабушка Паша, его мать.