Валентина Арсентьевна Самарская вот уже неделю не выходила на улицу. Она даже во двор не спускалась, чтобы не встречаться с соседями. Больше не было сил видеть косые взгляды и слышать за спиной шепот:
   - Предательница! Жена предателя.
   Она низко опускала голову... Ее лицо пылало, как от пощечины. То, что говорили люди, было правдой.
   Невозможной, немыслимой правдой... Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал Валентине Арсентьевне, что ее муж, Яков Андреевич, убежит с фронта и будет работать на немцев, она бы, наверно, просто рассмеялась.
   Яков Андреевич... Валентина Арсентьевна прожила с ним долгую жизнь. Родились сыновья и дочь. Она знала его как себя. Его душа была открыта перед нею, душа честного и доброго человека. Он ни разу в жизни не пошел на компромисс со своей совестью.
   Он был командиром Красной Армии. А какие письма Яков Андреевич писал с фронта! Вот ведь они, эти письма. Здесь, под подушкой. Она перечитывала их тайком, обливаясь слезами. Только мужественный человек мог написать их.
   ...В конце сентября, темной дождливой ночью, в дверь раздался стук. Валентина Арсентьевна затаила дыхание. Она сразу проснулась, но медлила вставать, надеясь, что ночной гость, не получив ответа, уйдет. Она не ждала ничего хорошего от таких поздних визитов. Недавно вот тоже приходили, перевернули все вверх дном, забрали ценные вещи, порвали фотокарточки мужа и сына, которые сражались на фронте... Нет, лучше уж не открывать...
   Но стук повторился, осторожный и настойчивый. Валентина Арсентьевна надела халат, повязала платок и откинула цепочку. Лампа дрогнула в ее руке, когда она увидела высокого, обросшего бородой человека в мокром тряпье.
   Человек шагнул вперед, улыбнулся и до боли знакомым голосом сказал:
   - Вот мы и встретились.
   Это был Яков Андреевич. Выронив стекло лампы, Валентина Арсентьевна приникла к его груди.
   Муж принялся снимать расползавшуюся под пальцами гимнастерку, стаскивать разбухшие сапоги, а Валентина Арсентьевна разожгла печку, поставила греть воду. На рассвете, чисто вымытый, побритый, в своей довоенной фланелевой рубашке, он сидел с ней рядом за столом, жадно ел хлеб и огурцы и рассказывал о своих скитаниях. Его история была обычной и в то же время необыкновенной. Обычной, потому что многие попадали в плен, в окружение, необычной - потому что каким-то чудом ему удалось убежать из концлагеря и пешком пройти всю Украину - от Одессы до Днепропетровска.
   Утром Яков Андреевич надел штатский костюм и ушел. Валентина Арсентьевна была уверена, что работать он нигде не будет, и уже обдумала, как они погрузят на тачку одежду и отправятся в деревню добывать продукты.
   Яков Андреевич вернулся поздно, она с удивлением ощутила запах вина, муж был навеселе. Она ничего ему не сказала, сделала вид, что не заметила, но он, походив по комнате, сам сообщил, что немножко выпил. Встретился с приятелем и выпил.
   Валентина Арсентьевна пожала плечами. Она не понимала, как можно пить в такое время.
   Утром Яков Андреевич, снова приодевшись, ушел из дому. В шесть часов вечера у подъезда остановилась немецкая машина. Валентина Арсентьевна выглянула в окно и увидела мужа - он за руку прощался с каким-то толстым немцем. Видели это и соседи. Яков Андреевич поднялся по лестнице, открыл дверь и небрежно бросил на стол объемистый бумажный пакет. Валентина Арсентьевна развернула пакет; там было несколько банок консервированного мяса, круг копченой колбасы и буханка хлеба.
   - Это мой паек на неделю,- сказал Яков Андреевич, перехватив ее удивленный взгляд.- Я ведь на работу устроился. И должность дали неплохую. Буду начальником общего отдела городской управы.
   Валентина Арсентьевна не могла слова вымолвить. У нее ноги подкосились. Она прошептала:
   - Как же так? Ведь ты до войны культработником был, в партию хотел вступать,..
   - Ну, об этом, слава богу, никто не знает,- недовольно ответил он.- Смотри не проболтайся, а то нам каюк.
   - Но как же ты можешь? - сказала она растерянно.- Ведь это же... нет, ты, наверное, шутишь! От нас все отвернутся! А мальчики! Что скажут наши мальчики, когда узнают?..
   Муж спокойно ответил:
   - Вырастут, поймут... Перестань плакать. Можно подумать, что меня должны казнить.
   "Лучше бы тебя казнили",- подумала она, но ей стало страшно этой мысли, и она, убитая горем, прошептала:
   - Поступай как знаешь.
   С этого дня они почти не разговаривали. Первое время Валентина Арсентьевна еще на что-то надеялась. Ждала, что он подойдет, приласкает, объяснит свое поведение, успокоит... Но ему было не до нее.
   Рано утром он уходил в свою управу и сидел там целый день. А по вечерам приносил продукты.
   Эти продукты жгли руки Валентине Арсентьевне. Она сперва не прикасалась к ним, но вскоре поняла, что она - жена этого человека, живет с ним вместе и все равно разделяет его участь, его дурную и добрую славу и никого не интересует, что она думает и что чувствует...
   После того как соседка не поздоровалась с ней, Валентина Арсентьевна твердо решила уйти от мужа. Она хотела сказать ему об этом, но, когда он пришел, передумала. Внезапно жалость затопила ее сердце. Он страшно изменился за последние дни. В ту ночь, голодный и усталый, он выглядел лучше. Лицо его стало суровым и жестким, а в глазах застыла мука. Он видел, что жена избегает подходить к нему, и сам не делал попыток заговорить с нею.
   Но Валентина Арсентьевна случайно встретила его взгляд: это был взгляд измученного, до предела уставшего человека. Ее охватило почти материнское чувство к нему. И она поняла, что никогда от него не уйдет.
   Вот так она и жила - без радости, без надежды, словно проваливаясь в черный омут, из которого не выплывешь, как ни барахтайся. Так жила она до десятого октября.
   Выйдя рано утром за хлебом, Валентина Арсентьевна увидела на стене магазина объявление, издали бросавшееся в глаза. Возле объявления толпились люди.
   "...Всем лицам еврейской национальности надлежит собраться в ночь на двенадцатое октября возле универмага на Брайтенштрассе, имея с собою документы, ценные вещи и ключи от квартир",- прочла Валентина Арсентьевна.
   Седой мужчина в пенсне вполголоса сказал:
   - Это конец.
   - Постеснялись бы глупости говорить,- накинулась на него бледная женщина с кошелкой.- Только людей пугаете. Отправят всех евреев в Палестину, мне соседка говорила, она в управе работает.
   В спор вступили еще двое. Не дослушав, Валентина Арсентьевна вернулась домой. На лестнице ее догнал Яков Андреевич. Раньше он никогда днем не приходил. Лицо у мужа было бледное и осунувшееся. Взглянув на него, Валентина Арсентьевна почувствовала толчок в сердце. "Что-то случилось",- подумала она. Но на ее встревоженный, вопросительный взгляд Яков Андреевич ответил улыбкой.
   - Я за тобой,- сказал он.- Ты не разучилась печатать на машинке? У нас срочная работа, пойдем в управу, поможешь нашим девушкам.
   - Какая работа? - спросила Валентина Арсентьевна, но муж сделал вид, что не расслышал вопроса.
   Они пришли в управу. В большой и холодной комнате, где из окон тянуло ледяным ветром, сидели за столами несколько машинисток и, перелистывая какие-то толстые книги, печатали на машинках. В воздухе стоял непрерывный треск, от которого у Валентины Арсентьевны уже через несколько минут разболелась голова. В комнату то и дело заходили офицеры-эсэсовцы в черных мундирах с серебряными молниями на воротниках и покрикивали на машинисток, работавших, по их мнению, недостаточно быстро.
   - Оказывается, нет свободной машинки,- отводя глаза, сказал Яков Андреевич, и Валентине Арсентьевне послышалась в его голосе какая-то незнакомая ей нотка.- Но ты все равно им помоги... Возьми домовую книгу и подиктуй немножко, а то им трудно... Работа срочная, должна быть закончена к утру...
   - Что они печатают? - спросила Валентина Арсентьевна.
   - Списки,- ответил Самарский.- Ты сама все увидишь.
   Прикоснувшись к ее плечу рукой, он ушел. От его ласки Валентине Арсентьевне стало еще тревожнее. Он давно уже не подходил к ней и как будто сторонился ее.
   Она села за стол рядом с пожилой машинисткой, и та подвинула ей толстую домовую книгу в потрепанном картонном переплете.
   - Диктуйте со сто сорок седьмой страницы,- попросила машинистка,- я как раз там остановилась.
   - А что диктовать?
   - Разве вам муж не объяснил? Фамилии, возраст, адреса.
   - Прямо всех подряд? Машинистка посмотрела на Валентину Арсентьевну с удивлением. В ее усталых, окруженных морщинками глазах мелькнула усмешка.
   - Нет, не всех... только евреев.
   Самарская тотчас же вспомнила объявление на стене и встревоженную, испуганную толпу.
   - Зачем вы печатаете эти списки?-тихо спросила она.
   - Не знаю. Нам велели, мы и печатаем,- опустила глаза машинистка.
   Самарская поняла, что она просто уклоняется от ответа, но расспрашивать ее не имело смысла. Валентина Арсентьевна раскрыла домовую книгу и принялась диктовать. Вскоре у нее пересохло во рту и заболело горло.
   Она знала многих людей из тех, чьи фамилии сейчас произносила. И перед ее глазами мелькали знакомые лица. Она диктовала, а мысль ее билась, как птица в силках, пытаясь прорвать паутину недомолвок. Что происходит? Нет, не для доброго дела печатаются эти списки. Конечно, они имеют прямую связь с объявлением, вывешенным немцами. Очевидно, по этим спискам будут разыскивать людей, не явившихся к универмагу... Сообразив это, Валентина Арсентьевна перестала диктовать. Машинистка удивленно взглянула на нее.
   - Вы устали?
   - Да... устала,- пробормотала Самарская.- Я... пойду домой...
   Но в дверях стояли эсэсовцы. Они не выпустили ее, и ей пришлось вернуться в комнату. Отдохнув немного, она снова принялась диктовать, уже из другой домовой книги. Эти книги загромождали всю комнату. Они штабелем лежали на подоконнике, валялись на полу. Их было столько, что, казалось, невозможно закончить работу к утру. Стемнело. Под потолком зажглась пыльная электрическая лампочка. Она не погасла даже в полночь, когда свет обычно выключался по всему городу. Значит, электростанция не прекратила работу.
   Напряжение нарастало. Машинистки устали, все чаще делали ошибки, эсэсовцы кричали на них. Одна из женщин внезапно упала со стула. Разлетелись по комнате отпечатанные листы. У машинистки был обморок. Ее отпоили водой, и она, немного оправившись, снова начала печатать...
   Все новые и новые фамилии произносила Валентина Арсентьевна. Она диктовала уже почти механически, с трудом шевеля одеревяневшим языком... Вдруг на домовую книгу упала тень. Подняв глаза, Самарская увидела мужа. Лицо его было желтым в тусклом электрическом свете.
   - Ступай домой,- тихо сказал он.- Спасибо за помощь...
   Эсэсовцы пропустили их, и они вышли из управы.
   - Ты все поняла? - помолчав, спросил Самарский.
   - Да...
   - Мне придется вернуться, а ты ступай...
   - Зачем ты меня позвал? - спросила Валентина Арсентьевна.
   Он долго молчал. Она видела, что ему хочется что-то ей сказать, может быть, объяснить... Вздохнув, он ответил:
   - Просто... у меня не хватало людей... ну, спокойной ночи.
   Муж вернулся в управу, а Самарская медленно побрела по пустынному проспекту.
   Валентина Арсентьевна вернулась домой и легла на кровать. У нее ломили тело, перед глазами летали красные мухи. Немного придя в себя, она стала размышлять. И чем больше думала, тем страшнее ей становилось. Она прекрасно знала, с какой свирепой, тупой жестокостью преследуют фашисты евреев, и поняла, что двенадцатого октября должно произойти что-то ужасное. Она подумала о том, что с ее помощью отпечатан список людей, которые будут завтра расстреляны, и пришла в ужас. Предатель-муж сделал ее своей соучастницей. С каким холодным спокойствием дал он ей это страшное поручение! Но она не будет его сообщницей! Она знает, что ей делать!
   Вскочив с кровати, Валентина Арсентьевна накинула на плечи платок и выбежала из дому. Она поднялась по узкой лестнице на третий этаж стоявшего напротив каменного дома и нажала кнопку звонка, над которым блестела медная табличка с надписью: "Доктор Б. Б. Гольдберг". Дверь открылась. На пороге стояла жена Гольдберга с белой, словно заиндевевшей головой, кажется, ее звали Вера Григорьевна. Очевидно, она узнала Самарскую, лицо ее стало испуганным и недоверчивым.
   - Что вам угодно?
   - Ваш муж дома?
   - Дома.
   - Я должна его видеть,- задыхаясь от волнения, сказала Валентина Арсентьевна и вошла в квартиру.
   Вера Григорьевна удивленно отступила, пропуская ее.
   Кандидат медицинских наук Борис Борисович Гольдберг сидел за письменным столом и что-то писал. Сняв очки, он встал навстречу Самарской.
   - Я пришла к вам, чтобы предупредить: не ходите двенадцатого октября к универмагу,- сказала -Валентина Арсентьевна.- Пока не поздно, спасайтесь. Спрячьтесь куда-нибудь.
   Гольдберг и его жена молча смотрели на нее. Самарская направилась к двери. Неужели они ей не поверили? Неужели решили, что ею руководят какие-то дурные соображения?
   - Почему вы считаете, что нам следует прятаться?- растерянно спросил Гольдберг, догнав ее в прихожей.- Как мы бросим квартиру? Может быть, ничего страшного не будет? Ведь мы не сделали ничего плохого. Я слышал, что немцы решили создать в Днепропетровске гетто, такое же, как в Киеве и в Варшаве. Так это еще не так страшно. Конечно, это средневековое варварство, но приходится подчиняться...
   Взглянув на него, Валентина Арсентьевна поняла, что он говорит это не столько для нее, сколько для себя. Он пытается себя успокоить.
   - Я ничего не знаю,- ответила она.- Я не знаю, что они собираются с вами делать, но думаю, вам лучше спрятаться.
   - Спасибо,- пробормотал Гольдберг.- Мы подумаем. Во всяком случае, мы вам очень благодарны.
   Первая неудача не обескуражила ее. Она свернула в переулок, спустилась под гору и принялась стучать в одноэтажный ветхий особняк с высоким крыльцом. Ей открыл немецкий солдат.
   - Здесь живет господин Зальцман? - спросила она.
   Немец указал рукой во двор.
   Бывший главный архитектор Днепропетровска Зальцман жил вместе со своей семьей в дровяном сарае, куда его выселили занявшие дом немецкие офицеры. Зальцман был давно знаком с Валентиной Арсентьевной, ей однажды пришлось перепечатывать для него какой-то проект. Он встретил ее приветливо, но в его взгляде была настороженность.
   - Как живете? - вежливо спросил он, не приглашая ее войти в сарай.- Я слышал, вернулся ваш муж. Говорят, он теперь работает в городской управе?..
   - Не будем говорить о моем муже,- сказала Валентина Арсентьевна,- я пришла, чтобы вас предупредить... И передайте это, пожалуйста, всем своим знакомым... Сегодня же... Пусть никто не идет двенадцатого октября к универмагу, и вы не ходите. Спрячьтесь, а если есть возможность, бегите из города. А теперь прощайте...
   - Вы правы,- нахмурившись, ответил Зальцман.- Ночью мы уйдем отсюда... Они готовят расправу... Я как раз был в этом уверен. Поверьте, я никогда не забуду вашей услуги.
   Попрощавшись с ним, Валентина Арсентьевна отправилась к инженеру Льву Абрамовичу Берковскому, затем к зубному технику Райбергу. До утра ходила она из квартиры в квартиру и убеждала, уговаривала, умоляла знакомых и почти незнакомых людей принять меры к спасению, не верить в то, что немцы не причинят им зла.
   Ночь была холодной, моросил дождь. Несколько раз Самарскую останавливали патрульные солдаты, но она показывала им пропуск, который достал для нее муж, и солдаты ее отпускали.
   На рассвете Валентина Арсентьевна вернулась домой. Яков Андреевич не приходил. Видимо, и у него в эту ночь было много работы...
   И вот настало двенадцатое октября. Вечер был хмурый, ветреный и холодный. Явственно чувствовалась осень. Под ногами шуршали листья. Желтые, красные, багряные листья, подгоняемые ветром, тучами носились по улицам, залепляли окна, плыли по лужам. На проспекте шумели обнаженные акации. Их потемневшие от дождя ветки склонились к самой земле.
   После наступления темноты к центру города потянулись люди. Они шли целыми семьями, шли старики и женщины, держа за руку детей. Шли молодые девушки, пряча лица в платках, шагали подростки, подняв воротники и угрюмо озираясь по сторонам. Матери тут же, на улице, кормили грудных малышей...
   Шли люди. Они несли узлы и чемоданы. Они надели на себя лучшее, что у них было, потому что собирались переселяться на новое место. Одни думали, что в городе создается гетто, другие говорили, будто немцы решили вывезти евреев в Палестину. Этот слух специально распространялся переодетыми агентами гестапо, но им верили, потому что всем хотелось верить в лучшее.
   В полночь на площади, перед четырехэтажным зданием универмага, собралось около восемнадцати тысяч жителей Днепропетровска. В час ночи эсэсовцы оцепили площадь, осветили ее прожекторами. На машинах подъехали высшие чины полиции и гестапо: штурмбанфюрер Мульде, обербюргермейстер Клостерман, городской прокурор Метц, начальник полиции Корниенко. Их сопровождали одетые в черные мундиры офицеры; немцы возбужденно разговаривали, смеялись, курили, с любопытством разглядывали огромную толпу... Они вели себя так, словно пришли посмотреть забавный спектакль.
   Молодой эсэсовец, оберштурмфюрер Беркер, командовавший конвоем, отдал приказ жителям построиться в колонну по пять человек. Через минуту ему показалось, что приказ выполняется недостаточно быстро, он махнул рукой, и солдаты бросились в толпу, раздавая пинки, размахивая прикладами автоматов. Над площадью поднялся крик, который был слышен на самых отдаленных улицах.
   В три часа ночи порядок был кое-как наведен. И колонна двинулась в путь. Женщины, старики и дети шли посреди улицы, со всех сторон окруженные эсэсовцами, которые вели на длинных поводках злобных овчарок. Вот теперь, когда они были окружены автоматчиками и собаками, люди начали понимать, что их ждет. Они с отчаянием озирались, но было уже поздно. Выбраться из колонны никто не мог. Несколько молодых парней попытались убежать, но были тут же расстреляны эсэсовцами.
   Валентина Арсентьевна стояла у окна. Внизу медленно текла человеческая река. Наступило утро, затем день, а люди все шли и шли. Не было конца этому страшному шествию. Колонна растянулась через весь город.
   На глазах у провожавших жителей города молодая девушка выбежала из рядов и бросилась в сторону. Послышались выстрелы, но ни одна пуля в нее не попала. Она словно птица летела над землей, и черная шаль, бившаяся за ее плечами, была похожа на распростертые огромные крылья... Охранники спустили собак. Овчарки с лаем кинулись к девушке. Но она успела скрыться в подъезде четырехэтажного дома. Вслед за нею в подъезд вбежали несколько солдат.
   Толпа притихла. Все, подняв головы, смотрели вверх. Через несколько томительных минут на крыше появилась крохотная фигурка девушки. Она побежала по крыше. Настигая ее, загромыхали солдаты. Через мгновение они должны были схватить ее, но она не далась им. Подбежав к краю крыши, девушка взмахнула руками и бросилась вниз. Черные крылья еще раз взметнулись над него, но не удержали, и толпа с глухим ропотом сомкнулась вокруг упавшей...
   - Вперед, вперед! - Закричали охранники.
   И снова потекла нескончаемая река людей.
   Наконец улица опустела. Город замер. В полночь откуда-то издалека, со стороны Запорожского шоссе, раздались пулеметные очереди. Выстрелы гремели с короткими интервалами. Очередь - пауза, и снова очередь...
   Выстрелы раздавались без перерыва весь следующий день, и еще ночь, и еще один день...
   Никто не знал, что происходит на Запорожском шоссе. Только после войны из показаний немногих, чудом оставшихся в живых, очевидцев и военных преступников - эсэсовцев и полицейских, участвовавших в расстреле, стали известны подробности происшедшей там трагедии.
   Толпу остановили возле Лесопитомника, велели сложить на землю вещи и ценные предметы. Эсэсовцы сказали, что на железнодорожной ветке ожидает эшелон, на котором они будут отправлены к месту нового жительства. Отсчитали сто человек и повели куда-то. Остальные думали, что началась посадка в вагоны.
   Но людей выстроили на краю противотанкового рва. Оберштурмфюрер Беркер приказал им раздеться догола. Солдаты подняли автоматы. Прогремела очередь, и на краю рва не осталось никого. Конвоиры отправились за следующей партией.
   Неподалеку от рва остановились черные сверкающие машины Клостермана, Мульде и гостей, приехавших из Киева и Павлограда, чтобы полюбоваться зрелищем. Время от времени гости доставали пистолеты и стреляли. Хвастались друг перед другом своей меткостью. Заключали пари. Оберштурмфюрер Беркер был заядлым фотолюбителем. Он непрерывно щелкал затвором фотоаппарата, спеша запечатлеть на пленку наиболее эффектные сцены. Расправа продолжалась. Наступил полдень. Походная кухня привезла солдатам обед, чтобы они могли подкрепиться. Насытившись зрелищем, укатили Мульде и его гости. Все это показалось им однообразным, и они поехали искать новых развлече- ний.
   А солдаты от вида крови, от стонов и проклятий совсем озверели. Им уже недостаточно было просто стрелять. Они вырывали из рук матерей грудных детей и живыми бросали их в ров.
   На третьи сутки к вечеру выстрелы смолкли. Большой ров, шириной в четыре метра, глубиной в пять и длиной в шестьсот метров, был до краев наполнен телами расстрелянных. Немцы засыпали его, завалили камнями, но еще неделю после этого земля как будто дышала, и люди боялись подходить близко к этому страшному месту...
   Так расправлялись фашисты с мирным населением. Они убивали людей не только еврейской национальности. С не меньшей жестокостью уничтожали они украинцев, русских, татар и других. Массовые "акции" проводились в Днепропетровске каждые две-три недели, и список безвинных жертв непрерывно пополнялся. Здесь рассказано лишь об одной, самой крупной такой "акции". Всего в Днепропетровске за черные месяцы оккупации было расстреляно, повешено и замучено в застенках гестапо более восьмидесяти тысяч жителей города.