Уже и луг скосили, и сено свезли, и жито сжали хатынцы. Один Пучок позже других свою полоску дожинает - приболел малость. Жнет серпом, по-бабьи. Жнет, согнувшись в три погибели, терпит боль в пояснице. Время от времени разгибается, выпрямляет натруженную спину и ворчит:
   - Ни тебе трактора, ни тебе комбайна. Вот времечко настало. Тьфу! Будь ты неладна жизня такая. Будто при панах живем. Нет чтобы все разом да с песнями. А то как при Тышкевичах. Поделили земельку, на полоски покромсали - и копайся в ней один, как жук в навозе. Много так не накопаешь. Могилу только себе и выкопаешь.
   И вспомнил Пучок сенокос перед самой войной. Ох, и любил он сенокосы! Уж и весело было тогда! А людей, людей! Бабы в пестрых платках, мелькают в их руках грабли, сверкая на солнце отполированными черенками; жаворонки над головой как чумные носятся со своими неутомимыми песнями. Иногда бабий голос затянет жатвенную высоко и звонко да так жалостно, будто причитая по ком-то. Тогда и жаворонков не слышно, вроде тоже притихли и слушают... А умолкнет песня - вновь раздается: вжжик!.. Вжжик...
   И падает трава замертво вместе с белыми ромашками, фиолетовым чертополохом, с васильками и слезками кукушки. И почему-то не жаль их. А весело! Весело от дурмана цветов на лугу, от запахов скошенной и уже подсохшей за ночь травы, от аромата смолы, что источал стоявший вокруг лес. Весело от многолюдья, разноцветья, от голубого купола неба с застывшими, как нарисованными, облаками. А на дальнем конце луга кто-то равномерно тюкает молотком, косу отбивает.
   Косари, выстроившись ровными рядами, не спеша, шаг за шагом продвигаются вперед, взмахивая косами, оставляя за собой примятую стерню и полосками упавшую траву.
   Вот так и косили мужики, отдыхая после каждого прокоса. Дойдут до конца луга и поворачивают обратно, начинают новый прокос. И так до обеда. А на другой половине луга гомонили бабы. Сгребали просохшее сено в копны, метали стога. Подцепят вилами из копны большую охапку сена и бросают на все растущий стог. А девчата ногами сено на стогу уминают и граблями вокруг прихлопывают, придавая ему круглую форму. Когда тот вырастал настолько, что не под силу было забрасывать наверх сено, на подмогу спешили мужики. Верхушка все сужалась, сужалась, и наконец вырастал огромный стог, увенчанный торчащей из него еловой жердью.
   А потом обед в прохладной тени сосен. Холодное молоко, укрытое от солнца под густыми разлапистыми ветвями старой ели, утоляет жажду. Растянутся косари на земле - и сладкая истома разольется по всему телу, лаская натруженные мышцы, а легкий ветерок навевает дрему. И так хорошо было!..
   А теперь... Поворчит, поворчит Пучок и вновь за работу принимается. А вокруг сжатые нивки лежат. И голое поле, разделенное бороздами, выглядит угрюмо, сиротливо. Только одна несжатая полоска Пучка светлым островком и желтеет. Воронье над жнивьем кружится с гортанным карканьем, видать, гнездо с птенцами серпом кто-то задел, вот и вьется воронье, кружится, снедь почуяв.
   Жжжих! - резанул по золотистым стеблям Пучок. Звякнуло железо - на камень серп напоролся. Поднял камень Пучок, отшвырнул его, и будто ветер пошел по несжатому житу - колосовичок из него выскочил и наутек! Бежит заяц к лесу, петляет, чтобы следы свои запутать.
   - Ишь, и стол, и дом нашел в моем хлебе. Дармоед!.. Ату его! Ату-у-у! - закричал Пучок вслед перепуганному зайцу- русаку.
   И вновь согнулся над житом Пучок. Как вдруг слышит: голосит кто-то. Никак, Адэлин голос. Бросил серп на стерню. Прислушался. Теперь уже не только бабий вой долетал из Хатыни до его полоски. Громко, навзрыд плакали дети.
   - Чего там у них? Аль беда какая? - сказал вслух Пучок.
   Повернулся лицом к деревне, вглядываться стал, будто за деревьями и увидел бы чего. Но вот голоса затихать стали, и скоро все угомонилось.
   - Может, так что? Дитенок зашибся? - решил Пучок и поднял со стерни серп.
   Дожал Пучок свою полоску, когда уже солнце садиться стало. Пришел он к Савелию коня просить, снопы до дому довезти. И узнал новость в Хатыни: полицаи у Лёксы корову отняли.
   Если бы Лёкса знал, что такое случится, разве полез бы он за орехами! А пока Лёкса рвал орехи, корова забрела в малинник и шаг за шагом, пощипывая травку, вышла на большак. И только когда услышал жалобное мычание, спрыгнул Лёкса с дерева и во весь дух помчался, ломая кусты малины, обдирая в кровь ноги. Но было поздно. Ляля, их кормилица, привязанная к телеге, на которой ехали полицейские, шла, упираясь и пытаясь боднуть полицая, шагавшего рядом с хворостиной. Он подстегивал корову, подгонял ее, будто лошадь:
   - Но! Пшла, касатка! Пшла! Кому говорю! Но!..
   Лёкса выскочил на большак и бросился к корове.
   - Дяденьки! Отдайте корову! Это моя корова! - слезно взмолился Лёкса, вцепившись в веревку, что соединяла Лялины рога с грядкой телеги.
   - На лбу у нее не написано, что твоя! Убирайся, пока цел, щенок!.. А может, ты партизан? - крикнул бородач с телеги.
   И Лёкса узнал в нем полицая, что уговаривал хатынских мужиков немцам служить. Это был Гритько.
   - Партизан! Партизан! - дружно подхватили остальные и расхохотались.
   - Беги отсюда, пока тебя не того... Паф! Паф! - сказал бородач и сделал выразительный жест, будто стреляет в Лёксу.
   - Тикай, хлопче! Бигыней бiды б не було! Этот застрелить можа! - шепнул Лёксе тот, что подгонял хворостиной корову.
   Просить и спорить было бесполезно. Всхлипывая и размазывая слезы, Лёкса повернулся и пошел в кусты. Но не успел он отойти и пяти метров, как за его спиной раздалась автоматная очередь. Бородач стрелял в воздух, но Лёкса этого не знал. Он бросился бежать, не глядя под ноги, и вдруг, вскрикнув, присел от боли - об острый сук пропорол пятку. Теперь не только что бежать, идти не мог Лёкса. Заплакав от обиды и боли, Лёкса сломал орешину и, опираясь на нее, запрыгал на одной ноге в сторону Хатыни.
   Как громом оглушила Адэлю страшная весть о корове. Бросив все, даже не вытерев руки от теста, кото- рое она замешивала для преснаков, побежала туда, где Лёкса пас корову. Давно так не бегала Адэля, разве что только в молодости. Она бежала напрямик, проди- раясь сквозь густой ельник, обдирая лицо и руки. Под ногами звонко трещал сухой валежник, слезы застилали глаза, а в горле стоял противный ком, который Адэля силилась проглотить, но все никак не могла.
   - Ляля-а-а-а!..
   Лес подхватил ее крик и стократно отозвался эхом где-то вдали. Кричала Адэля, и сама не узнавала свой голос. Он был сиплый, переходил на визг и вдруг обрывался; от бега и волнения не хватало дыхания. Адэля задыхалась, но она все кричала, кричала, звала свою Лялю, свою кормилицу. А Ляля не отзывалась. Лес стоял молчаливый. Только тяжелое дыхание и глухие удары собственного сердца гулко отдавались в Адэлиных ушах. Слезы душили ее. И когда она поняла, что Лялю уже не воротишь, упала на колени и дала волю слезам да бабьим причитаниям.
   Не помнила Адэля, как домой доплелась. А в доме тихо, пусто, сиротливо, будто только что покойника на кладбище снесли. Адэля вновь заплакала тихо, будто заскулила. А как увидела Лёксу, набросилась на него.
   - Почему ты Лялю туда повел, неслух? Кому говорила: туда не ходи, за старой баней паси!.. Орехов ему захотелось! По миру всех нас пустил! - Адэля задыхалась от гнева и слез.- Вот получай теперь за свои орехи!..- и подняла на сына руку.
   Адэлю, всегда робкую, тихую Адэлю, как подменили. Куда девалось ее суеверие! В припадке горя и безумия она избила Лёксу. Била чем попало, что под руку попадало. Плакал Лёкса от боли и обиды. Плакали Изанка и Зося от страха и жалости к брату. А потом целый день просидела Адэля у постели сына. И все думала, думала, думала... Всхлипывали младшие дети, целый день не кормленные, не до них было Адэле. Они поглядывали на мать, как затравленные зверьки, но есть не просили, боялись подойти к ней, боялись позвать - никогда еще они не видели ее такой.
   Потом кто-то из соседей увел их к себе. А Адэля все думала, думала, думала... Догорал огонь в каминце. Тихо потрескивала уже чернеющая древесина. И то ли вздремнула Адэля, то ли на память пришло, но так явственно предстал перед ней кусочек ее далекого детства, что не видела, как угас каминец, не слышала, как заскреблась под припечком мышь.
   ...Горит на столе лучина. Маленькая Адэля лежит хворая, искусала ее собака панская, когда Адэля вишенку срывала, через забор свесившуюся. Мать тогда батрачила, земли своей не было. И приходилось ей Адэльку с собой на панский двор брать, потому что не с кем было ее в хате оставить. И вот лежит Адэлька искусанная. Мать склонилась над ней в слезах вся и поет ей песню, тихую, нежную, грустную до слез. А песня эта про удалого молодца, которого ждет не дождется красная девица. Ее милый уехал за высокие горы, за широкие долы, за синие моря, чтобы долюшку счастливую найти и привезти ее, эту долюшку, своей ненаглядной, которая в несчастии живет. Долго ездил по белу свету добрый молодец, с разными людьми, такими же, как и он, горе мыкал, но долюшки счастливой так и не нашел. Чем кончалась печальная история, Адэля так никогда и не узнала: она засыпала раньше, чем мать кончала петь эту песню...
   И не заметила Адэля, как сама потихоньку напевать стала. Заскрипела деревянная кровать, на которой лежал больной Лёкса. Очнулась Адэля, прислушалась: нет, не зовет ее сын, спит, должно быть. Силится отогнать она грустные мысли, но ничего не может с собой поделать. И чего только не лезет в ее головушку! Вот и мать ее так боялась, что умрет Адэлька, искусанная собакой. От одной только мысли, что она "повреди- ла" Лёксу, Адэля вся холодела от ужаса. Ее обуял страх за сына: как бы чего с ним не случилось, как бы бог не отнял его у нее за то, что избила. И платок свой припомнила Адэля, что немец еще в первый год войны расстрелял. Все одно к одному. Беды не миновать. Горевала Адэля. И за что ее бог так наказывает? Да разве ж только ее? И стала вспоминать она про чужие горести-печали. И полегчало чуток. Нет, нельзя так убиваться. Для детей поберечь себя надо. Вот и Зоська растет, и Иванка, и Степа, старший сынок. Василь хозяин хороший, о ней заботится, о детях. Кабы не он, так хоть ложись да помирай, не управилась бы с хозяйством. Вон как Попковичиха, председательша, мучается с детьми. Ушел мужик на фронт, а ей хоть разорвись. И то надо, и этого нет... Разве ж это жизнь такая? Нет, что и говорить, не так уж и плохо ей, Адэле. Вот только что здоровье уже не то. Постарела Адэля без времени, подурнела. Заметно сдала за последние два года. И голос уже не тот, не звенит, как прежде, и морщинки вокруг глаз залегли. А уголки губ совсем опустились книзу, проложив две скорбные складки. Слезливой и раздражительной стала Адэля. Постоянная нужда и страх сжились в ее сердце, в глазах затаился вечный испуг. Она вздрагивала от каждого шороха ночью, а днем пугливо оглядывалась, если кто окликал ее. Неразговорчивой стала. Да и не только взрослые, дети и те замкнулись в себе, а если поверяли свои тайны, то самым надежным товарищам. И детские души калечила война, вселяла в их сердца страх и недоверие к взрослым, ко всему окружающему миру. Что и говорить! Делала свое черное дело война.
   В хату кто-то вошел, двери не заперты были.
   - Что впотьмах сидите?
   Это Карабан. Прослышав о беде, пришел своего юного друга проведать, Адэлю утешить. На припечке тлел каминец. Адэля сидела на лавке в углу, отрешенно глядя перед собой. Только лицо ее бледным пятном высвечивалось из полумрака. Когда в хату вошэл Карабан, встала, подбросила чурок в каминец. Огонь вспыхнул, осветил хату. Карабан поставил на стол крынку с медом. Присел. В хате стояла гнетущая тишина. Карабан нарушил ее.
   - Спит? - кивнул он в сторону шкафа, за которым стояла кровать.
   - Спит,- полушепотом ответила Адэля, вытирая ладонью слезы. Видит Карабан: теперь ей и самой жаль сына, простить себе не может.
   Посидели молча.
   - Оно так...- неопределенно сказал Карабан, почмокал погасшую трубку, высыпал под ноги пепел, свежей махрой трубку набил. Поднес не спеша трутень, чиркнул кусочком подковы о кремень, прикурил от вспыхнувшей искринки.- Оно так...- повторил он, затягиваясь, вновь нарушив молчание.- Когда отнимают последнюю корову... беда... Но мальца так забивать... из-за скотины... Тьфу! Будь оно неладно,- со злостью сплюнул Карабан на пол.- Значит, так. Враг над нами измывается, а мы один одного убивать начнем, деток своих калечить. Это не то... даже в святцах этого не сказано.
   - Эх, дядя! - раздалось с печи.- Послушай, что Пучок говорит: "И напою, и накормлю, и спать уложу, если придет кто. Только пусть корову мою не уводят". Без коровы хоть в петлю лезь. Что есть будем? - Василь чуть не плакал. Он несколько дней был в Борисове на заработках. А вернулся - беда его встретила в Ха- тыни.
   - Была бы шея, а петля найдется,- ответил Карабан.- Так вот сидя на печи и будешь грызть кирпичи. Не плакать, а дело делать надо. Так и будем руки сложа смертушки своей дожидаться? Корова - это политическое дело. Что верно, то верно. А ведь и нас с коровами вместе угнать могут.
   - А что прикажешь делать? - запетушился вдруг Василь.
   - А ничего я не приказываю. Командиры на то есть, чтобы приказывать; А какой из меня командир? Сам когда-то ихние приказы выполнял. Так не про то я... А что, так и будем дожидаться, пока всех нас супостат не позабивает да в хатах не спалит?..
   Вновь наступила тишина. Голос Карабана почему-то всегда становился суровым, когда он заговаривал с Василем. Вот и сейчас он был таким.
   - Загадки говоришь, дядя,- тихо сказал Василь.
   - Не загадки это. Стар я. Кому нужен? Какая от меня польза? Морока одна. Век свой доживаю. Детушек мне жалко! Лёксу твоего. Куда смотрят мужики? Чего в лес не идут? - распалялся дед Карабан.
   - Всех нас попалят, если в кусты пойдут! - вмешалась вдруг Адэля.
   - У тебя, Адэля, бабий разум. Нашлась заступница,- отрезал Карабан.
   - Ну и партизаны не заступники! Не пойдет Василь в кусты! Не пущу! - заявила Адэля.- Не справиться мне без него!
   - Куда уже в кусты! И без нас хоть отбавляй! А детей кто кормить будет? Может, и войне той скоро конец...- обрадовался поддержке жены Василь.
   - В сторонке думаешь отсидеться... оно, такое...- заволновался дед,- на предательство похоже! Вот! - выпалил Карабан и сам своих слов испугался.
   Василя будто с печи подбросило. Он стоял перед Карабаном весь красный, со сжатыми кулаками.
   - Ты что? Рехнулся, дядя? Я в полицаях не служу!
   - Ну и что, что не служишь! Айв партизаны не идешь! Равнодушный ты! А равнодушный хуже врага. Когда враг, так знаешь, что он враг, убить может. А равнодушный? На его глазах убивают, а он молчит! Значит, согласие свое на то молча высказывает!..
   Василь стоял растерянный, как бы что-то соображая.
   - Экий ты, дядя...- отмахнулся Василь, немного придя в себя, и снова залез на печь.
   Никто не слышал, как в сенцах давно уже звякнули скобой. Немного погодя в хату кто-то вошел. Это Тэкля. Еще за дверью подслушала она весь разговор, приложив ухо к щели. И, не успев переступить порог, заявила:
   - А что? Мы разве не помогаем партизанам? И сами того не едим, не пьем, что им отдаем! А намедни Яскевич штыки для винтовок их вострил!
   - Ну и язык у тебя! Вертится, что сорока! - попытался заткнуть рот болтливой Тэкле Василь.
   - Сам ты сорока! Своими глазами видела! - не сдавалась Тэкля.
   - Весной в распутицу и язык распустится,- задумчиво сказал Карабан и, выразительно посмотрев на Тэклю, постучал костяшками пальцев по столу.- И стены уши имеют. Чего раскудахталась? Видела - молчи! Что человека - и всю Хатыню подводишь! Вон Куксу за то, что партизанам муку молол, немец вместе с Рудней спалил!
   - Из-за таких, как ты! Разнесла такая сорока - и всем капут! - поддержал Карабана Василь.
   - Не предателка я! А я ж не сказала, что и ты партизанам муку молол! Мы их и кормим, мы их и поим, а чуть что - так сами в кусты бегут! А нам своей кровушкой расплачивайся! И нас из-за них попалят! Попомните мое слово!
   - Молчи, дура! Накаркаешь! Типун тебе на язык! - не выдержала Адэля и перекрестилась.
   - А, что с вами говорить! Грамотные очень! Одна Тэкля дурная, по- вашему!
   Бросив это, Тэкля, рассерженная, выскочила за двери - и вон из хаты. И слышно было, как уже на улице она все кричала, никак не успокоясь:
   - Разумники какие! Одна я дурница! Чтоб вам бог разум вставил!
   Зашевелился Лёкса за шкафом. Адэля бросилась к сыну за цветастую ширму.
   - Что, сынок?
   - Пить...- попросил Лёкса.
   Адэля потрогала лоб сына - он был горячий. Мать сходила в сенцы за водой, приподняла Лёксину голову с подушки, пить ему дала.
   - Ничего, хлопчик. До свадьбы заживет. Нутро молодое, крепкое. Скоро будем с тобой новые хатки пчелкам ставить. Старые уже поизносились,- ласково сказал Карабан и, тяжело вздохнув, поднялся с лавки, пошел к порогу. И, уже стоя у дверей, сказал: - Тына меня не серчай, Василь. Только правый я. А если надумаешь, мне скажи. Подсоблю. Абы кого не берут. Есть там люди у меня.
   И ушел Карабан, осторожно, без стука закрыв за собой дверь.
   - Иди ж, проводи старого...- бросила Адэля.
   Василь слез с печи, накинул свитку и вышел вслед за Карабаном.
   Вернулся он хмурый. А ночью долго уснуть не мог. Всё Карабановы слова из головы не выходили, те, которые ему на прощание бросил.
   А сказал ему Карабан вот что:
   - Слышал я, немцев обратно погнали. С чем своих встречать будешь?
   Крепко запали эти слова в душу Василя. Все нутро перевернули. "С чем своих встречать будешь?" Вон сколько людей за войну погибло. Дети? У всех есть дети. Не у одного тебя. У тебя их четверо. А у других и семь, и девять, выводок целый, и то в партизаны идут. Партизаны заботятся о семьях, у которых кормильцы на фронте аль в лесу - все одно. Ишь как немец за ними охотится, за партизанами. Значит, крепко они у врага в печенках сидят, покусывают, житья им не дают. А те злятся, но достать партизан не могут: болота, леса боятся. Болота не высушить, так лес вырубать стали. Нечего больше сомневаться. Надо идти в партизаны. А там, глядишь, и войне конец... А вдруг убьют?.. Как тогда?.. Может, переждать чуток? Страшновато в лес идти. Не знаешь, где затишнее, тут или там? На партизан облавы делают с собаками, а деревни палят... А! Один черт, видать. А страшно помирать, должно быть... Отсидеться? А вдруг и выживешь? Что тогда Красной Армии скажешь? Власти Советской? Детям, когда подрастут? Нет, брат. Не выйдет. А все-таки подождать надо. Не потому, что страшно из насиженного гнезда уходить. А потому, что семье про запас что-то оставить надо.
   Такое оправдание нашел себе Василь.
   Чуть свет забрезжил за окном, встала Адэля по привычке, чтобы корову кормить. А как вспомнила, что Ляли нет, так и руки опустились, ни за что взяться не может. Куры ходят, квохчут, в глаза ей нежно заглядывают, есть просят. Подсвинок в хлеву повизгивает, тоже проголодался за ночь. Адэля будто и не видит ничего, не слышит. Сидит на лавочке, голову повесила и думу горькую думает: вот и черный день нежданно-негаданно в их хату пришел и никуда от беды не денешься, не хватит заработка Василя, хоть по миру иди. Завивай горе веревочкой, хлебай молоко спичкой сквозь тряпочку. Адэля уткнула лицо в ладони, сидит, раскачивается взад-вперед в такт назойливому страшному вопросу: что же делать? Что же делать?
   Тэкля наблюдала за ней через изгородь. Смешная, милая Тэкля! Одинокая, за всю свою жизнь никем не приласканная, она все же была доброй по натуре, незлобивой и близко к сердцу принимала чужую беду, только вида не подавала. Жаль ей Адэлю. Стоит и смотрит. А у самой слезы дорожки кривые по щекам бороздят, морщинки заполняют. Подошла.
   - Лёкса спит еще? - с необычной для себя ласковинкой в голосе спросила Тэкля.
   Адэля вздрогнула, отняла ладони от лица, посмотрела с испугом, как человек, которого застали врасплох, будто подслушали его мысли. Вспомнила вчерашний день, ответила сухо:
   - Спит.
   - Как проснется, позови. От испуга лечить его надо, да травки божьей к пятке приложить. А то как бы антонов огонь не прикинулся, господи помилуй,- перекрестилась Тэкля.
   Вскоре из Тэклиного двора потянуло куриным бульоном. "И что за праздник у нее такой?" -подумала Адэля, глядя на Тэклину хату. Но не увидела никаких праздничных примет. "Кому горе, а кому радость",- не успела она так подумать, как перед ней, будто из-под земли, выросла Тэкля. В руках она держала чугунок, обмотанный тряпкой, чтобы не обжечь руки.
   - На вот, Лёксе своему снеси.
   Адэля, изумленная, с места не сдвинулась. Тэкля и сама как бы испугалась чего. Отвернулась, пошла с чугунком в хату. Зашла в горницу, чугунок на стол поставила. Когда проходила мимо Адэли, еще раз напомнила:
   - Позови, как поест. Лечить буду.
   Тэклина жалость и забота проняли Адэлю. Забежала она в хлев и там наплакалась вволю, душу слезами отвела. Нет, не знала она Тэкли. Добрая она, хоть и сварливая. Видать, сама в жизни горюшка немало хлебнула. Воистину сказано: чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть. И того мало.
   Лечила Тэкля Лёксу хлебным мякишем, в который волос, выдернутый из Лёксиной головы, закатала. И все катала этот святой хлебный шарик по его голому животу, и все шептала что-то да приговаривала, да в сторону поплевывала. Хоть Лёкса лежал весь в жару, а щекотно ему было и чуточку смешно. А к ране на пятке Тэкля примочки делала. Опустит в коричневый настой божьей травки чистую тряпочку и к ноге прикла- дывает.
   Лучше от такого лечения Лёксе не стало, и боли не утихали.
   Долго Лёкса пролежал. А пока лежал, всякие мысли в голову лезли. Горькая обида не проходила и рождала много недетских вопросов, на которые Лёкса не мог найти ответа. За что его избили? Разве он виноват в том, что полицаи увели корову? И почему его так жестоко наказал не кто-нибудь, а родная мама, которая пальцем его ни разу не тронула? Неужели он, Лёкса, совершил нечто такое... Нет, мама не права. Это Лёкса ощущал всем своим сердцем, но только не разумом. Правда, он недалек был от истины, когда думал, что виною всему корова. Но почему корова? Неужели эта рогатая скотина для матери дороже его, Лёксы? Наверно, без нее действительно прожить нельзя. А без него, без Лёксы, можно?.. И как только Лёкса додумы- вался до такого, горькая обида новой волной подкатывала к его сердцу, слезы душили его, так жаль ему становилось самого себя. Ляля дороже Лёксы! Первое время он так и думал. Но когда замечать стал глаза матери, опухшие от слез и полные раскаянья, жалость к бедной маме охватывала его, и он готов был це- ловать ее, чтоб только она не плакала украдкой из-за него. А то, что мать плакала больше из-за него, чем из-за коровы, он почувствовал по тому, как мать ухаживала за ним, как вздыхала и подолгу шептала молитвы, замаливая свой грех и прося у бога здоровья для ее ненаглядного сына. И странное дело. Когда Лёкса жалел мать, его охватывала досада на отца. Почему он до сих пор в партизаны не ушел? И его, Лёксу, не пустил? Да если б они были в партизанах, может, и немцев давно прогнали б, и ничего этого не случилось бы, и мама бы не плакала, и он не валялся бы весь избитый. А может, прав дед Карабан? Лёкса слышал весь разговор в тот день, когда его избила мать. Может, его отец трус? При этой мысли стыдно ему становилось за отца. А может, другая причина? Но какая? Однажды Лёкса задал отцу вопрос, почему он в партизаны не идет: ведь Кузьма пошел, не побоялся. Но в ответ заработал подзатыльника. На этом все его расспросы и закончились. Странный народ все же эти взрослые. Все у них запутано, неясно. Понять их трудно.