Из материалов исследователя А.Ф. Гордеева «Подвиг во имя жизни» *
«Несмотря на варварскую жестокость, тяжелейшие пытки, которым подвергались комсомольцы в полицейских застенках, их воля к сопротивлению и чувство товарищества, заложенные в семье и закрепленные в школе, не были подавлены карателями. Избитые до потери сознания, изуродованные до неузнаваемости, они упорно отказывались давать показания. И только после применения к ним жесточайших пыток начинали кое-что говорить о своей работе в организации, стараясь умолчать о товарищах. И даже под пытками молодогвардейцы вели себя с достоинством, держались гордо, смело и открыто выражали ненависть к фашистам и их прихвостням-палачам. Ульяну Громову подвешивали за волосы, вырезали на спине пятиконечную звезду, отрезали грудь, прижигали тело каленым железом и раны посыпали солью, сажали на раска-ленную плиту. Пытки продолжались долго и беспощадно, но она молчала. Когда после очередных избиений следователь Черенков спросил Ульяну, почему она держит себя так вызывающе, девушка ответила: «Не для того я вступила в организацию, чтобы потом просить у вас прощения; жалею только об одном, что мало мы успели сделать! Но ничего, быть может, нас еще успеет вызволить Красная Армия!»
Мужественно держались на допросах и многие другие молодогвардейцы. Ничего не добились палачи от А. Бондаревой, Л. Иванихиной, И. Земнухова. Многие узники даже во время истязаний делали патриотические заявления. Так, Евгений Мошков заявил Соликовскому: «Вы можете меня вешать! Слышите? Всё равно моим трупом вам не заслонить солнце, которое взойдет над Краснодоном!»
С утонченной жестокостью Соликовский, Кулешов, Усачев и свора их пособников пытали комиссара отряда Виктора Третьякевича. Каратели понимали, что юноша владел солидной информацией о составе и деятельности ворошиловградско-краснодонского партийно-комсомольского подполья и стремились пытками вырвать у него сведения об участниках антифашистского движения. На протяжении 10 суток Виктору было нанесено 85 ударов плетьми с металлическими наконечниками, два раза его подвешивали за шею, пытали электрическим током, вводили в организм специальный препарат, притупляющий работу мозга и ослабляющий силу воли, но арестант молчал. Бывший бургомистр Краснодона П.А. Черников, арестованный немцами за «недостаточно активную работу», находился в тюрьме во время расправы карателей над молодогвардейцами. И позднее, во время следствия по делу Мельникова, он подтвердил жестокое избиение Третьякевича полицейскими. «Когда я содержался в камере краснодонской полиции, - показал Черников 12 апреля 1965 г., - я через отверстие в стене несколько раз разговаривал с содержащимся в камере молодогвардейцем Третьякевичем Виктором. В разговоре со мной он говорил, что их на допросах полицейские избивают. О себе он, в частности, говорил, что его избивали Давыденко, Дидык, Лукьянов и Мельников».
Перед смертью юноши и девушки, в большинстве своем еще школьники, вели себя смело и мужественно, продолжая борьбу до последней минуты жизни. По свидетельству Давыденко: «...Третьякевич схватил Захарова и пытался с ним прыгнуть в ствол шахты. У самого ствола шахты Захаров с трудом освободился из рук молодогвардейца, который живым был сброшен в ствол». Владимир Жданов, когда его стали подводить к шурфу, бросился на Соликовского, схватил и с криком «Хоть один паразит пойдет с нами!» стал тащить его к краю бездны. «Еще несколько секунд, и они оба упали бы в колодец. Но подоспел Захаров и выстрелил в голову этому парню», - свидетельствовал Давыденко.
Чтобы ускорить расправу, связанных юношей сбивали с ног, у девушек поднимали и закручивали над головой платья, по одному подтаскивали к стволу, стреляли в затылок и сбрасывали жертву в шурф. Гитлеровцы и их пособники стремились не только физически уничтожить противников фашистского режима, но и подавить их морально и психологически. Каратели мстили советскому молодому поколению, выросшему в условиях народной власти, за духовно-нравственное превосходство, за преданность социализму, идеалам равенства и свободы. И, надо подчеркнуть, молодогвардейцы отчетливо сознавали это и умирали с редким самообладанием. Когда полицейские пытались подтащить Сергея Левашова к шурфу, он оттолкнул их и сам прыгнул в бездну...»
Воспоминания Марии Андреевны матери Валерии Борц *
«После того как Валя Борц ушла с Сергеем Тюлениным из Краснодона, в наш дом нагрянула полиция.
Я оделась и стала прощаться с Люсей (моя вторая дочь), говоря: «Люся, моя родная, ты теперь остаешься одна. Продавай вещи и живи, может быть, мы еще встретимся». Ни она, ни я не плакали, но сценка, по-видимому, была трогательной, так как Захаров снова постарался воспользоваться ею и сказал мягким и вкрадчивым голосом: «Вот видите, к чему приводит ваше упрямство! Вы губите сразу двоих детей: одну обрекаете на скитания, а вторую - на голодную смерть. Подумайте об этом, еще есть время».
Я снова сказала, что ничего не знаю. Он поднялся и приказал следовать за ним, сказав: «Посмотрим, что вы будете нам говорить, когда мы вам устроим очную ставку!» Мы вышли, Люся осталась одна. На дворе было темно, поднялся ветер, мокрый и колючий снег лепил прямо в лицо. Мы шли. Все улицы и закоулки города я хорошо знала, у меня мелькнула мысль о бегстве, но вспомнив о Люсе, я твердо пошла вперед.
В полиции меня обыскали, зарегистрировали, затем повели в кабинет к начальнику полиции Суликовскому. Кабинет был залит ярким электрическим светом. Справа стоял шифоньер, прямо перед дверью мягкий диван, п слева буквой «Т» были поставлены два стола, накрытые дорогими скатертями. За столом, в большом полукруглом мягком кожаном кресле сидел человек, облокотившись на правую руку, вторая рука его покоилась на столе. Его руки и костюм были в крови, на мизинце правой руки дрожала капля крови, готовившаяся упасть на стол. На столе лежали всевозможного рода плети: толстые, тонкие широкие, как ремни, а концы их заканчивались свинцовыми наконечниками. Слева от человека сидел Захаров и улыбался. У дивана стоял Земнухов. Он был без очков и казался более сутуловатым. Глаза у него были красными, а веки сильно воспалены. На лице были ссадины и кровоподтеки Его пальто лежало на полу, одежда была в крови, а на спине рубашка прилипла к телу. На полу были большие кровавые пятна.
Эта картина произвела на меня жуткое и потрясающее впечатление, я сжала руки и невольно сделала шаг назад. Вдруг из-за стола поднимается детина громадного роста, богатырского сложения, с огромными сжатыми: кулями. Казацкая шапка была надета набок, и черные, слегка вьющиеся волосы выбивались из-под нее. Глаза у него были черные, маленькие, жесткие и колючие. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне и, потрясая своими огромными кулачищами в воздухе, громовым голосом заорал: «Артистка! Я сам такой артист, - и в мои адрес посыпалась жуткая ругань. - Где дочка? С кем ушла? - кричал он и вплотную подошел ко мне. Я ответила, что ничего не знаю о дочери, она мне сказала что уходит в село менять. «А где шуба, почта и гранаты? – кричал он, - ты тоже не знаешь?» И со страшной силой ударил меня по лицу. Я пошатнулась. Помощник ударил с другой стороны. Воздух был оглушен страшной руганью, всевозможными эпитетами по моему адресу. На мою голову посыпались удары: то справа то слева, и я шаталась то в одну, то в другую сторону. Лицо сильно горело, в ушах звенело, а кулаки сжимались в бессильной злобе.
Суликовский приказал меня вывести.
<...>
«Жизнь» в камерах текла своим чередом, при том же распорядке суток. Утром с 6 до 12 часов дня истязания людей, с 12 до 3-4-х часов производили передачу и примерно с 4-5 часов до 1-2 ночи снова пытки. Была слышна ругань, стоны истязуемых, жуткие вопли. Полицейские бегали по коридору, приносили» воду, вытаскивали из кабинета Суликовского и из кабинета следователя полумертвых людей и тащили их в камеры. Я продолжала стоять на коленях у дверей и через замочную скважину наблюдать за коридором. Мне всё казалось, что ведут Валерию.
Наша камера стала пополняться девушками из организации. Однажды полицейский открывает дверь камеры, вталкивает девушку и со смехом говорит: «Примите ворошиловградскую артистку!» У порога остановилась девушка лет 17-18, среднего роста, белокурая. Непокорные пряди слегка вьющихся волос выбивались из-под шапки. На ней было темное-синее пальто, в руках она держала сверток и улыбалась. Девушка обвела всех присутствующих голубыми, как васильки, глазами и воскликнула весело: «Да вы все здесь, вот и я, здравствуйте!» И села посередине камеры на пол. Затем еще раз окинула взором камеру и, обращаясь ко мне, сказала: «Вы хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты». Я улыбнулась и сказала, что от сладкого вряд ли кто откажется. Она подсела ко мне, развернула сверток и начала угощать окружающих конфетами. Возле меня она проставила банку с вареньем, положила печенье и воскликнула: «Вот, гады, шоколад таки забрали, а главное -губную гармошку не дали. Ну, всё равно я потребую! Что я здесь буду делать без гармошки?!» Кто-то сказал: «Вряд ли придется здесь играть на гармошке. Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту от гармошки». -«У кого, у меня? - спросила девушка. - Никогда, - продолжала она, - вы думаете, что я буду хныкать, когда меня будут бить? Я буду сильно ругаться, называть их дураками и кричать: за что вы бьете Любку?»
Мы покушали, затем подошли с Любой к окну и стали тихо разговаривать. Я ей сказала, что я мать Валерии Борц. Она сказала: «А вы знаете, что вы немного похожи на Валю, и я сразу почувствовала, что вы из своих. Ну, а я Шевцова. Мы с вашей дочерью должны были привезти из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось! Вот гады, помешали работать. Вы знаете, я бы этих сволочей душила, резала, давила, рвала на куски, пришли распоряжаться на нашу землю! Они требуют, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция, и чтобы я открыла им секрет приема и переговоров. Дудки! Не на такую напали!»
Я чтобы лучше узнать ее, сказала: «А может, было бы лучше отдать им эту станцию!» Она сделала шаг назад, впилась в меня своими голубыми глазами и возмущенно прошептала: «Что вы, что вы! Отдать станцию врагам, открыть секрет, предать своих! Никогда! Лучше самая лютая смерть. Так я буду знать, что честно умерла, не погубила десятки, а может быть, и сотни своих. Если бы я открыла секрет переговоров, то вы думаете, они бы меня не пристрелили? Да и такою ценою купить жизнь? Никогда! Любке всё равно умирать, и Любка сумеет умереть честно. Я пожала ей крепко руку, слезы блеснули на моих глазах. Я сказала: «Любаша, ты права!» Она обняла меня и закружила по камере. Мы обе смотрели друг на друга и смеялись. Присутствующие обратили на нас внимание. Глаза их, казалось, говорили: «Ну вот и старая начала беситься!» Я в свое оправдание сказала: «Вот наша молодежь! Жизнь бьет ключом! Когда смотришь на них, хочется жить, жить, жить!»
В это время открыли камеру и Люба получила передачу. Мать передавала ей целую корзину продуктов. Люба села на пол, поставила у ног корзину, стала извлекать оттуда содержимое, покачивала головой, смеялась и пела: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах прокормить!» Полицейскому она сказала: «Скажите матери, что Любка жива и здорова, просит, чтобы побольше передавала борща!»
Наша камера была переполнена. Арестованных женщин и девушек начали оставлять в коридоре. Там сидела Тося Мащенко с матерью, мать Иванцовой Ольги, Соколова и другие, которых я не знала.
Захаров получил «повышение» по службе за раскрытие партизанского отряда. По политической части он стал самостоятельно решать дела, без вмешательства Суликовского. Ему нужен был отдельный кабинет. Ночью нас всех вызывали на допрос и вновь производили полную регистрацию. Наутро в камеру вошли несколько человек из жандармерии, Суликовский и переводчик. Суликовский объяснял жандармам, кто и за что был арестован. Они вышли из камеры, взяли список и назвали фамилии тех, кого они решили отпустить домой. Из нашей камеры было отпущено человек 10. Среди них были: сестра Сережи Тюленина, мать Лопухова. Из коридора были отпущены: мать Тоси Мащенко, мать Иванцовой Ольги, отпустили и Люсю.
Нас перевели в другую камеру, присоединив к нам людей из коридора, а в этой камере устраивали кабинет. Поместили в сырую, грязную, вонючую и маленькую камеру. Пол был мокрый, со стен сбегала мелкими струйками вода, на потолке были крупные капли воды, они доходили до размеров крупного жемчуга, затем, покачиваясь, отрывались от потолка и падали на головы то одному, то другому. Кто-то намотал на веник тряпку и снял капли с потолка. В углу стояла «параша», распространяя зловоние на всю камеру. Мы с Любой поместились в уголке, к нам присоединилась Соколова».
* РГАЛИ, ф. 1628, on. 1, д. 753, л. 47-50. (Машинописная рукопись с пометками на полях А. Фадеева «К сюжету».)
Из очерка корреспондентов «Комсомольской правды» В. Лясковского, А. Гуторовича, А. Подченкова *
О них говорят даже стены
Здесь их пытали. Солнце проникает в камеру, и опустевшие серые стены - в ослепительном свете дня. Безъязычные, они кричат о трагедии последней ночи. Лебяжий пух тополей залетает сюда через разбитое решетчатое оконце и в месте с зелеными бабочками-капустницами кружится в струящихся косых лучах света.
Женщины моют пол. Вода в ведре красная. Когда они опускают в него тряпки, руки их багровеют, как при закате солнца. Они натирают пол крупным песком, но человеческая кровь, как правда, - не сходит с холодных немых плит.
Первого здесь пытали Сергея Тюленева. Сначала пытал полицейский, но Сергей молчал. Его спрашивали, кого он еще знает из «Молодой гвардии»? Он не проронил ни звука. Его били до потери сознания, потом обливали водой и опять спрашивали. Но Сергей был тверд в своем решении. Коль не удалось уйти, попался, так уж умереть достойно, никого не выдать. Тогда пришел Захаров. Это был мастер пыток, но и при нем он не сказал ни слова.
Пришел сам господин Суликовский. Он не любил длинных допросов. Он приказал на глазах у молодогвардейцев проколоть штыком грудь Сергею Тюленеву. Ребята отвернулись, а девушки вскрикнули. Тюленев молчал. Он лишь простонал, когда в свежую рану полицейский вдавил раскаленный на огне шомпол. Больше от него ничего не услышали. Он потерял сознание, и его кончили мучить.
После принялись за Женю Машкова. Полицейский бил его железным прутом по пальцам рук. Потом на шею ему набросили веревку и подвесили за крючок к потолку. Он висел несколько секунд. Затем Захаров обрезал веревку, и смирившееся со смертью тело глухо ударилось о мокрые плиты. Его отлили водой.
- Скажи, подлюга, если хочешь, чтобы все, кто сидит в камере, остались жить.
-Женя, молчи, - крикнула ребята.
Добравшись на коленях до стены, Женя оперся о нее руками, оставляя кровавые оттиски пальцев, и, собрав последние силы, пошатываясь, стал подниматься. Облокотившись спиной о стену, он крикнул:
- Товарищи уже сказали за меня. Можете вешать. Всё равно моим трупом вам не заслонить солнца, которое скоро взойдет над Краснодоном.
...Ветер в камере. Пахнет горечью и полынью. Душный полдень и солнце входят сюда, как в свой дом. От его праздничного жаркого света никуда не скрыться. Зачем они моют пол? Сейчас сюда введут тех, кто пытал Тюленева и вешал Женю Машкова.
- Стены замазывать? - спрашивают женщины.
- Оставьте для суда, в качестве вещественного доказательства.
Волнуясь, мы смотрим на стены, забрызганные кровью, на которых перед смертью ногтем выцарапано:
«Мама, я тебя сейчас вспомнила. Твоя дочурка Любаша».
Чуть пониже дрогнувшей рукой приписано: «Любу Шевцову взяли навеки 7-2-43 г.».
* Полностью очерк с пометками А. Фадеева находится в архиве писателя: РГАЛИ, ф. 1628, д. 759, л. 1-30.
Из заметки газеты «Ворошиловградская правда» *
Суд народа
Краснодон. На днях здесь закончился суд над изменниками Родины, подлыми иудами, предавшими многих членов подпольной комсомольской молодежной организации «Молодая гвардия». Члены организации, о работе которой неоднократно писала «Ворошиловградская правда», вели в период оккупации области борьбу против немецко-фашистских захватчиков и их пособников. Юные патриоты писали и распространяли листовки, разоблачавшие лживую фашистскую пропаганду, принимали сообщения Советского информбюро о боевых действиях на фронтах Отечественной войны и несли большевистскую правду в народ, временно подпавший под иго гитлеровских головорезов. Отряды «Молодой гвардии» физически уничтожали солдат и офицеров немецкой армии и их пособников - изменников Родины.
«Молодая гвардия» не давала покоя гитлеровским бандитам и их сообщникам, всячески срывала планы и мероприятия оккупантов. Обеспокоенные деятельностью молодогвардейцев, краснодонская полиция и жандармерия сбились с ног, но все их поиски долгое время были тщетны-ми. Вот тут-то и пришел на помощь полиции подлый изменник, некий Почепцов. Затесавшись в отряд «Молодой гвардии», мерзкий провокатор предал участников организации фашистским палачам. Позже Почепцов - тайный агент немецкой разведки - со шпионскими заданиями был оставлен на нашей территории.
В качестве следователя полиции в период оккупации в Краснодоне подвизался гнусный гитлеровский холуй белоказак Кулешов, служивший в деникинской армии. С присущей матерому врагу ненавистью к Советской власти, к нашему народу Кулешов особенно неистовствовал, проводя следствие по делу «Молодой гвардии». По его указаниям велись «внушительные» допросы молодогвардейцев. Именно он, Кулешов, повинен в том, что Ульяна Громова, Сергей Тюленин, Виктор Третьякевич, Иван Земнухов, Евгений Мошков и другие наиболее активные участники «Молодой гвардии» подвергались особенно изощренным мучительным пыткам. Юных патриотов жестоко избивали, подвешивали к потолку, загоняли им под ногти иглы, жгли пятки, выкалывали глаза, вырезали куски тела и т.д.
В ночь на 14 января 1943 года, после избиений и пыток, более 40 участников организации «Молодая гвардия», частью уже убитых, частью еще живых, но изувеченных до неузнаваемости, были сброшены в шурф шахты № 5 **.
Военный трибунал приговорил Кулешова, Громова и Почепцова к высшей мере наказания - расстрелу.
24 сентября краснодонская районная газета «Социалистическая Родина» сообщала: «19 сентября 1943 г. в присутствии более 5 тыс. жителей Краснодона и близлежащих поселков и хуторов приведен в исполнение приговор над подлыми изменниками Родины, предавшими молодогвардейцев, -М. Кулешовым, Г. Почепцовым, В. Громовым».
* «Ворошиловградская правда», № 136 (8275), 29 августа 1943 г.
** Точно: в ночь на 15, 16 и 31 января немцы и предатели Родины частью расстреляли, а частью сбросили живыми в шурф этой шахты 71 патриота.
