ЕЩЕ ОДНА ИЗ ПЕРВЫХ ПАМЯТНЫХ ВСТРЕЧ С САШЕЙ

В конце сентября 1917 года, после первой краевой конференции РСДРП в Никольске-Уссурийском, когда приморские большевики окончательно и бесповоротно размежевались с меньшевиками и когда оформилась большевистская организация, я была вызвана на работу во Владивосток, который тогда был центром всей политической, культурной и общественной жизни Уссурийского края. Надвигались октябрьские события — шла борьба за завоевание масс, за большевизацию Совета рабочих и солдатских депутатов, и ощущался большой недостаток в большевистских кадрах.

Из старых своих друзей я встретила только Костю Суханова. Он был председателем Владивостокского Совдепа, как тогда называли Совет рабочих и солдатских депутатов. Всеволод Сибирцев был на Северном фронте и где-то около Пскова орудовал в армейском комитете. Игорь Сибирцев, окончив Иркутскую школу прапорщиков, был откомандирован в Петроград.

Несмотря на это, сибирцевский дом не потерял для меня своей притягательной силы, источником ее были личные качества Марии Владимировны Сибирцевой, у которой и на шестом десятке нелегко прожитой жизни не было в душе «ни одного седого волоса», и я частенько по вечерам забегала к ней.

В первое свое посещение я обнаружила в жизни сибирцевского дома много нового. Частная прогимназия М.В.Сибирцевой, доставлявшая ей столько хлопот и забот в связи с материальными затруднениями, была переведена на городской бюджет. Помещалась она теперь на верхнем этаже в одной из казарм б. Сибирского флотского экипажа. Огромное помещение с цементным полом было разделено дощатыми перегородками на классы, а средняя, большая часть его, темноватая из-за слабого в то время электрического освещения, была обращена в рекреационный зал. В правом углу от входа были выгорожены две тесные комнатки. В одной, проходной, были сразу и столовая и учительская, во второй жила Мария Владимировна с дочерью Вероникой, или Ничкой, как тогда называли эту большеглазую, сероглазую, хорошенькую застенчивую девочку с косами. Она тогда была «зеленой» гимназисткой, но дома всегда ходила в беленькой кофточке и широких спортивных шароварах до колен, собственноручно сшитых из китайской синей дабы.

Михаил Яковлевич Сибирцев был назначен директором мужской гимназии и поселился по месту работы.

В этот раз я пришла за книгами для чтения — у Сибирцевых была большая домашняя библиотека. И вот что, к своему великому изумлению, я увидела.

В одном из классов, на полу, в полном беспорядке была навалена огромная груда книг. Наверное, их перевозили и перетаскивали на первое свободное место люди, совершенно не сведущие в тонких книжных делах, малокультурные.

Какое это было богатство для Владивостока тех времен!

Чего только в этой куче не было! Кроме всех классиков русской литературы, приобретенных, по-видимому, как приложения к дореволюционным иллюстрированным журналам «Нива», «Родина», «Огонек», «Пробуждение», «Природа и люди», тоже сваленным вместе с книгами, тут были Апухтин и Надсон, «Кобзарь» — сборник стихов украинских поэтов на их родном языке, либеральные народнические журналы «Русское богатство» и «Русские записки», Бакунин и Кропоткин, книги Жюль Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Луи Буссенара. Были Герцен, Писарев, Чернышевский и Белинский.

Потрясенная этой картиной разгрома, я не сразу заметила копошившегося в куче человека, тем более что комната была окутана сумеречным полумраком. Немного погодя на фоне окна появился силуэт человеческой фигуры во весь рост, и я услышала по-ученически вежливое и немного застенчивое, как при встрече с малознакомым человеком, «здравствуйте». Включив свет и присмотревшись, я узнала Сашу Фадеева.

За два года от «деревенского хлопчика», «серенького мышонка с ушами на макушке» не осталось и следа. Это был еще хотя и худощавый, с узкими плечами, но стройный, высокий юноша в потертой, но аккуратной форме ученика коммерческого училища. Серые глаза его глядели вдумчиво, и все выражение лица придавало ему не по возрасту серьезный вид взрослого человека. Какая разительная перемена!

Ползая по куче книг и роясь в ее недрах, перебрасываясь сначала отдельными фразами, мы как-то незаметно втянулись в непринужденную, задушевную беседу, в которой не было и помину о неловкости со стороны Саши, чувствовавшейся в начале этой первой, случайной встречи мальчика со взрослой девушкой, которую он относил к старшему поколению.

Общих интересных тем было много: о книгах, о наших литературных вкусах, о моих близких друзьях, Сашиных двоюродных братьях Сибирцевых, с которыми у меня была очень оживленная переписка.

Их письма несли свежие и все более важные новости: об Апрельских тезисах Ленина, об июльских событиях, о брожении в 12-й Северной армии, о фронтовом офицерство, о поездках в Петроград и о многом другом.

Из беседы выяснилось, что Саша много читал. Читал, как большинство из нас в свое время, все, что попадало под руку, без разбора. Однако у него уже тогда были свои совершенно определенные вкусы. Поэзия ему нравилась больше, чем проза. Нравились М. Горький и Л. Толстой, но он не мог сказать, кто больше.

Знал хорошо Надсона.

«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, кто б ты ни был, не падай душой...» — сейчас же продекламировал он.

Многое из Надсона он знал наизусть, но чаще всего, почти каждый раз, когда случайно собиралась у Сибирцевых молодежная компания, он читал «Мать».

В чтении этого стихотворения Саша был неподражаем. Если сказать, что он декламировал как талантливый артист, будет неверно. Не всякий артист смог бы с такой захватывающей дыхание слушателей силой передать тяжелые чувства одинокого, забытого ребенка, о котором Надсон писал:

Тяжелое детство мне пало на долю:
Из прихоти взятый чужою семьей,
По темным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской...

Я рос одиноко, я рос позабытым,
Пугливым ребенком, — угрюмый, больной,
С умом, не по-детски печалью развитым,
И с чуткой, болезненно-чуткой душой...

Затаив дыхание, слушали мы в Сашиной чудесной, проникновенной передаче детские грезы о матери:

«Ты здесь, ты со мной, о моя дорогая,
О милая мама!.. Ты снова пришла...»

Увлекала юного Сашу и надсоновская, часто туманная, революционная фраза, призывающая к борьбе со злом, мраком, тьмой, к какому-то беспредметному подвигу, героизму. Возможно, чаровало само музыкальное звучание надсоновской поэзии.

Из беседы со мной о братьях Сибирцевых Саша тогда впервые узнал и познал своего старшего двоюродного брата Всеволода как революционера-большевика, борца за советскую власть. Услышал о нашем отношении к войне, о нашей революционной работе среди солдат, о силе этой, одетой в серые шинели, трудовой России и многом другом, что было так непохоже на туманные надсоновские призывы.