С писателем Александром Александровичем Фадеевым я познакомилась, зачитываясь его «Разгромом», присланным мне в Оренбург сестрой Лидией Николаевной Сейфуллиной. Вместе с книгой пришло письмо, в котором она очень тепло отзывалась о молодом талантливом авторе и писала о встречах с ним.

Личное же мое знакомство с Александром Александрович чем Фадеевым началось много позже, в годы Великой Отечественной войны, в писательском городке Переделкино, на даче у моей сестры, куда я приехала после службы в армий вместе с семьей.

В первые же дни моей жизни на даче, стоя с Лидой в две' рях веранды, я увидела, как мимо изгороди легкой походкой быстро прошел высокий стройный человек в сером костюме.1 Заметив нас, он в знак приветствия поднял руку и сказал:

— Здравствуй, Лида!..

— Кто это?

— Это Саша Фадеев — наш сосед...

— Так вот он какой, писатель Фадеев. Какой же он красивый!

А вскоре он был у нас.

Хорошие соседи по даче были у Лидии Николаевны. С одной стороны жила семья А. Н. Афиногенова, позади нашего участка стояли дачи Всеволода Иванова и Александра Александровича Фадеева. В заборе, разделявшем дачи Афиногенова и Лидии Николаевны, была даже проделана небольшая калитка, приметная лишь для хозяев, — мы называли ее «воротами дружбы». От дачи Фадеева через наш участок шла протоптанная узенькая тропинка, по которой для сокращения пути ходил на станцию к поезду Александр Александрович или кто-либо из его домашних. В глубине нашего участка, который заканчивался невысоким деревянным забором фадеевской дачи, на краю обрыва, между трех больших старых сосен, были врыты в землю широкая скамья и стол. Вокруг буйно росли высокие кусты бузины, боярышника и черемухи, образуя собой естественную изгородь беседки, открытую только со стороны пологого обрыва, поросшего малинником, папоротником и молодыми елочками. В просветах сосен вдали зеленели поля, на пригорке виднелись домики небольшого колхозного села. Оттуда по вечерам доносились звуки гармоники, песни и смех гуляющей молодежи. А на утренней заре далеко разносилась незатейливая мелодия пастушечьей жалейки, громкое щелканье кнута, мычание коров. Днем же здесь стояла какая-то уютная тишина, пахло сосной, разогретой листвой деревьев, сыростью оврага. Изредка с верхушек сосен с ветки на ветку перепрыгивали рыжие белки да с мягким стуком падали шишки.

Лидия Николаевна любила сидеть в этом зеленом заграждении. Иногда с книгой, чаще просто так, задумчиво молча курила в желанном одиночестве, вдали от всех житейских треволнений большой и шумной нашей семьи.

С Фадеевым у нас были хорошие, добрососедские отношения. С разрешения Александра Александровича Лида широко пользовалась его большой библиотекой. Когда ей нужна была по работе какая-нибудь книга, она посылала с запиской своих маленьких племянников, и мальчишки охотно бегали к нему с этим поручением. Александр Александрович любил детей и, когда видел у себя наших ребят, всегда заговаривал с ними, шутил.

Иногда вместе с сестрой ходила и я в его кабинет, весь заставленный книжными шкафами. Мы старались приходить в отсутствие хозяина, чтобы не мешать его работе.

Порой Александр Александрович сам приносил сестре какую-нибудь интересную новинку, советуя прочесть, иногда рукописи молодых авторов. А бывало и так: возвращаясь из Москвы и проходя через наш участок, застав сестру на ее излюбленном месте за столом около сосен, присаживался рядом, рассказывал о писательских новостях, об интересных встречах, причем беседа не всегда кончалась мирным разговором: увлекшись, оба начинали горячиться, в громком споре страсти разгорались, Фадеев в возбуждении вскакивал со скамьи и, сильно жестикулируя, громко доказывал свою правоту.

Однажды даже получился такой курьез: юркие наши мальчишки, чаще всего играющие в зарослях оврага недалеко от беседки, прибежали ко мне с криком: «Иди скорее, Фадеев нашу бабушку ругает, руками размахивает!» Удивленная и обеспокоенная, иду к ним и вижу совсем другую картину: Фадеев мирно сидит на пеньке, а Лидия Николаевна стоит у дерева. У нее потухла папироса, а она запальчиво громко говорит:

— Ты, Саша, давно знаешь меня, знаешь, что я никогда не иду на поводу у других, хотя бы их и было большинство. Может быть, я не умею оценивать обстановку— возможно. Но корить провинившегося товарища я не стану с кондачка. Ты упрекаешь меня, почему я редко хожу на совещания и почти перестала выступать на собраниях? Хорошо, но когда я бываю и выступаю вполне по существу и даже ухожу под аплодисменты собравшихся, все же в отчетной статье в «Лит-газете» мои выступления чаще всего опускают и меня помещают в др… пр… Почему? Это моя мнительность? Могу напомнить, о чем я выступала. Или вот такой случай. Когда Иван Шухов просил передать его рукопись для рецензии мне, ему сказал один перестраховщик: «На сегодняшний момент Сейфуллина у нас не звучит». Как ты расцениваешь такое отношение?

— Какая чепуха! — вырвалось у Фадеева.

— Что, не веришь? Проверь... Почему я не пишу? Давно не пишу? Да я не могу жить без того, чтобы не писать... А известно ли тебе, между прочим, что моя пьеса «Наташа» была принята к постановке в театре Мейерхольда, была доведена до генеральной репетиции... и вдруг исчезла из поля зрения вместе с Мейерхольдом? Это нужно было пережить.. Ты-то знаешь, что такое труд писателя! Дальше: во время войны ЦК ВЛКСМ поручил мне написать о Зое Федоровой. Я с радостью взялась за работу. Изъяли Зою Федорову, пропал мой труд. Дальше: я написала книжку на фактическом материале — историю девушки героини Отечественной войны, и книга уже была напечатана, только выпускай! Героиню арестовали, книгу изъяли. Книжка пропала, моя работа опять была вхолостую — как ты думаешь? Я двужильная, что ли? Я ведь болела после этого, долго болела! Нужно было как-то пережить! А пережив, — чем-то жить...

Она зажгла спичку, руки у нее дрожали. Фадеев, наклонив голову, машинально чертил сухой веткой по земле и молчал... Сестра закурила и тут только заметила меня:

— Ты что, Зоенька?

Захотелось как-то разрядить напряженное настроение, и я сказала:

— За мной мальчишки прибежали: «Иди скорей! Фадеев бабушку ругает, руками на нее так и размахивает».

Оба громко расхохотались, разговор оборвался, выручили дети... Фадеев заметил в кустах притаившихся ребят, грозно закричал:

— Где они, эти босоногие бабушкины ангелы-хранители? А кто у бабушки солдатскую зажигалку спер и костер под моим забором распалил? Кто колхозную картошку в рубашонках нес к этому костру, а?

Кусты затрещали. Хранители смылись...

Прощаясь с нами, Александр Александрович задержал руку сестры в своей.

— Лида, я глубоко уважаю твою принципиальность и мужественную честность. Ты затронула очень серьезный вопрос, и мы с тобой к этому разговору еще вернемся непременно.

Однажды, уже поздно вечером, зашел к нам Фадеев и стал приглашать сестру на завтра — к ним на обед:

— Приехала моя мать, и я непременно хочу, Лида, чтобы вы познакомились. Ты сама увидишь, какая она хорошая. Она — замечательный человек, и если есть во мне что-то стоящее— это только от нее. Мы в детстве рано стали самостоятельны, к этому приучила нас мать.

Вспоминая свою жизнь с матерью на Дальнем Востоке, он весь оживился, как-то особенно молодо, заразительно смеялся и был в тот вечер такой привлекательный и простой. В разговоре Лидия Николаевна что-то упомянула о своей жизни- в Сибири, и вдруг Фадеев встрепенулся:

— Лида, а почему бы тебе не взять командировку в Сибирь? Я знаю, что для тебя Сибирь такой же отчий дом, как для меня Дальний Восток, — где бы и как бы хорошо мы ни жили, дорогие для нас по воспоминаниям места будут всегда нас манить к себе. Это как первая любовь — всегда в сердце. Ты подумай об этом!

Лидия Николаевна растрогалась:

— Это было бы очень хорошо... Я подумаю.

Провожая его, сестра тихо сказала:

— Саша, я ведь знаю, какой ты хороший.

Эти мимолетные и короткие встречи мне запомнились, как перекличка двух давних друзей на ходу...

Вспоминается, как мимо нашей дачи по дороге к станции проходил Александр Александрович с женой. В тот год они ждали ребенка, и Ангелине Осиповне врачи советовали больше двигаться, — оттого они и ходили к поезду пешком, а иногда этим же путем возвращались обратно.

Прошли годы, а я, как сейчас, вижу эту красивую пapу Ангелину Осиповну Степанову в красной накидке и высокую, стройную фигуру Александра Александровича с серебристой шапкой волос.

Памятен мне также трогательный случай, о котором одним утром нам рассказывала сестра. Зачитавшись интересной книгой, Лидия Николаевна засиделась до глубокой ночи. Вдруг в ее окно раздался чей-то стук. От неожиданности Лидия Николаевна испугалась и потушила свет. В темноте осенней ночи через стекло виднелась высокая фигура человека. Стук повторился. Лидия Николаевна громко спросила:

— Кто стучит? Что нужно?

И вдруг голос Фадеева:

— Лида, это я, Саша. Открой на минуту окно.

Облокотившись о подоконник, Фадеев виновато сказал:

— Лида, я напугал тебя — я как-то не подумал об этом. Шел к тебе сказать, что у меня ведь сегодня сын родился! Иду сейчас со станции, дождь моросит, темень, а у меня такая радость, и не с кем поделиться — кругом ни души!.. Даже обидно стало, и вдруг впереди огонек — это свет в твоем окне. Я так обрадовался, подошел и стукнул. Ты понимаешь мое состояние! У меня есть сын!.. Как здорово!

В те трудные годы, когда еще не были отменены продовольственные карточки, мне приходилось довольно часто ездить в Москву за продуктами.

Как-то вечером я шла со станции, нагруженная тяжелым рюкзаком за плечами и с полной авоськой в руках: шла довольная, что в этот раз хорошо «отоварила» карточки, и очень уставшая.

Спускаясь с горы к мостику, я услышала за собой быстрые шаги и почувствовала, что кто-то сзади приподнял мой рюкзак. Испуганно я дернулась в сторону, а обернувшись, увидела улыбающееся лицо Александра Александровича Фадеева.

— Здорово я вас напугал?

— Здорово, — созналась я.

Он быстро освободил меня от груза, и мы пошли рядом.

— Александр Александрович, мне неловко, что вы взяли у меня все вещи, дайте я понесу хоть авоську. Я ведь уже привыкла.

— А вы думаете, что мне, мужчине, будет более ловко идти рядом с вами с пустыми руками? И неужели некому было, кроме вас, привезти продукты?

— Некому, дочери на работе, внуки еще малы, других помощников нет

- Да-а... — протянул Фадеев. — Я знаю, как вы думаете: дочки придут с работы усталые, а им еще на дачу к старикам продукты везти! Так ведь?

Я молчала.

— Ну конечно, так! Эх, матери, матери, когда только мы беречь вас научимся. Так ведь и опоздать можно... А почему же вы все-таки испугались, ведь еще совсем светло?

И тут я рассказала ему о недавнем происшествии.

Мы были вместе с Лидией Николаевной в Москве. Возвращались со станции, прошли мостик и уже поднялись по тропинке на горку. Вдали виднелась наша дача, и вдруг из-за кустов нас обогнал вполне прилично одетый мужчина, подошел со стороны Лидии Николаевны, громко сказал: «Здравствуйте!»— и тут же, пригнувшись, быстрым движением ударил сестру по руке, в которой она держала кожаную сумку. Сумка упала, вор подхватил ее и побежал обратно к станции. От неожиданности мы обе онемели, а когда я закричала «Помогите!», мужчина уже скрылся в лесочке. И тут, приложив ко рту руку рупором, Лида громко закричала: «Товарищ, бросьте сумку! Там денег совсем нет! Там только паспорт и очки; пожалуйста, отдайте!»

При слове «товарищ» Фадеев громко расхохотался:

— Ах, Лида, Лида, узнаю ее! Значит, «товарищ»?! Ну, что же было дальше?

— А дальше вор действительно поступил, как посоветовала ему сестра. На бегу распотрошил сумку, выбросил содержимое в траву, а подальше и пустую сумку. Это видели мальчишки, купавшиеся у мостков. Услышав наши крики, они выбежали на берег, подобрали и принесли нам все вещи. После этого происшествия Лидия Николаевна некоторое время не отпускала меня в Москву одну. Ну, а потом постепенно все забылось... и я снова езжу одна.

Фадеев помрачнел и произнес:

— Да, коряво все получается... Что-то тут нужно продумать.

Я хотела спросить, что и кому нужно продумать, но в эта время сестра, увидавшая нас с высокого крыльца дачи, вышла к нам навстречу и встревоженно спросила:

— Саша, что случилось? Где ты встретил Зою?

— Случилось то, что ты по своей всегдашней скромности или гордости не сказала мне о своем трудном быте и о том, что на вас нападал вор. Нельзя же думать, что вокруг тебя только равнодушные люди живут!

Мы поднялись на веранду, и Александр Александрович сложил продукты на стулья.

— Саша, — тихо спросила сестра, — а у кого сейчас легкий быт? Ты видел Дженни Афиногенову? Она вчера была у меня. Вот к ней, Саша, ты обязательно должен зайти. Она так одинока, ей тяжело одной заново вить гнездо в осиротевшем доме. Дженни сильно изменилась, стала суровая, замкнутая. Ей так нужно сейчас наше дружеское внимание. Кстати, относительно дружбы. Всегда существует мнение, что счастье приносит друзей, а несчастье их проверяет...

— Да, в этом ты права.

И, уходя, сказал:

— Я повидаюсь с ней в ближайшее время непременно!

Закраснелась рябина, зазолотился клен. Приближалась осень. Стали прохладнее дни и темнее ночи.

Лидия Николаевна работала над повестью военных лет «На своей земле». И, как это часто бывает в писательской среде, пригласила нескольких близких друзей зайти вечером прослушать и обсудить написанное. Все обещали быть. Но часа за три до назначенного срока подошел к нашей веранде Фадеев и попросил Лидию Николаевну.

- Саша, — удивленно воскликнула сестра, — ты перепутал часы, я жду вас к девяти.

Но он что-то сказал вполголоса, обнял сестру за плечи, и они пошли в глубь участка, к беседке. Вернулась Лидия Николаевна не скоро и была чем-то взволнована. На мой вопросительный взгляд ответила:

— Фадеев не придет сегодня. И я виновата, что, не подумав, позвала его... Совсем не нужно ему, конечно, приходить. Господи! Как много еще у нас в жизни условностей! Боялся, не обижусь ли я за это на него. Сказал смущенно: «Лида, я пришел предупредить, что я не могу быть сегодня у тебя. Сначала, когда ты позвала, я решил непременно пойти... Но потом почувствовал, что не могу. И тут же пошел сказать тебе, чтобы ты не искала какой-либо другой причины. Ты знаешь, я ведь сейчас тоже пишу. Работаю над «Молодой гвардией», и сегодня, с утра, мне работается как-то особенно легко. На бумагу ложатся именно те слова, которые долго не находились. Перед моими глазами стоят мои герои, я чувствую их, вижу, кажется, что я даже слышу их голоса. И если бы я пришел к тебе и слушал твое чтение, то и через твоих героев на меня смотрели бы только мои! Я настолько полон сейчас своими впечатлениями, что ко всему другому абсолютно глух. Ты пойми и прости меня, дорогая!»

Хороший он человек, и я растрогана его чуткостью, — сказала сестра. — Он-то ведь знает, как я давно не писала. Не каждый бы это сделал. В лучшем случае прислал бы извинительную записку: «Кто-то в семье заболел». А состояние его мне очень знакомо, потому что у каждого писателя в определенные периоды творчества бывает «одержимость» своим собственным замыслом.

Через несколько дней сестра была у Фадеева, и он читал ей главы из «Молодой гвардии». Домой вернулась оживленной и взволнованной.

Как-то так повелось у нас в жизни, особенно в последние годы, что сестра всегда делилась со мной своими впечатлениями. Она говорила: «Ты всегда так хорошо слушаешь меня, и, если я не расскажу тебе о том, что волнует меня, мне как будто чего-то не хватает».

— Знаешь, Саша пишет изумительную по силе вещь! Это будет большим событием в нашей литературе. Я сказала ему, как замечательно, что именно он пишет о молодогвардейцах. Его юность прошла в жестокой борьбе с интервентами на Дальнем Востоке. Сейчас он целиком захвачен своей темой. Он сам говорит, что перед его глазами как бы вновь проходит его собственная боевая юность, он и его товарищи были первыми молодогвардейцами гражданской войны. И эти уже далекие воспоминания суровых и романтических лет живо перекликаются с героическими делами юных краснодонцев. Это особенно помогает ему в его настоящей работе.

Когда вышло первое издание книги «Молодая гвардия», Фадеев прислал сестре книгу с надписью: «Дорогой Лида Сейфуллиной — первому моему учителю и человеку прекрасной души — с сердечным уважением. А. Фадеев».

При встрече с ним на ближайшем заседании в союзе Лидия Николаевна подошла и при всех обняла и поцеловала его. -

— Это, Саша, за «Молодую гвардию». Книга твоя будет жить вечно...

Особенно памятны мне переживания и волнения Лидии Николаевны за Фадеева, когда между писателями пошли разговоры о том, что «Молодую гвардию» предстоит переделать. Сестра долго не хотела этому верить и говорила:

— Как можно разрывать ткань уже готового произведения, рвать его на куски? Этого не может быть... Нет. Тут какое-то ужасное недоразумение!

Но это не было недоразумение. Об этом факте ей сказал сам Фадеев, а также и о том, что уже приступил к работе.

Прошло какое-то время, и на столе у Лидии Николаевны появилось новое издание «Молодой гвардии».

— Я даже не решаюсь открыть книгу, — говорила сестра.— Я боюсь разочарования вместо былой радости.

Но, конечно, в тот же день она стала читать ее. А закончив, сказала:

— Саша проделал труднейшую для художника операцию, а такое огромное нервное напряжение во время работы, наверное, стоит ему не один год его жизни. Счастье его, что он так талантлив! У него действительно, как говорят, «талант милостью божьей»...

Она помолчала.

— Эта книга о многом заставляет думать... Чем смелее мечта писателя проникает в будущее человечества, тем шире и глубже он видит.

24 апреля 1954 года после тяжелой болезни ушла из жизни моя сестра. Александр Александрович находился в это время в больнице. Оттуда он прислал мне телеграмму:

«Дорогая Зоя Николаевна, вместе с вами, всеми близкими тяжело переживаю кончину Лидии Николаевны. Одна из начинателей, она оставила глубокий след в развитии советской литературы, мне лично она всегда была дорога, как человек кристальной честности, как чудесный товарищ, как учитель, поддержавший мои первые шаги в литературе».

Шел Второй съезд писателей. Приехавшие в Москву делегаты из Иркутска, Красноярска, Томска, Новосибирска, несмотря на уплотненные утренние и вечерние заседания, дали мне знать, что хотят посетить могилу Лидии Николаевны и возложить венок.

Я позвонила секретарю Фадеева с просьбой передать ему о времени, когда мы собираемся быть на кладбище, но его в союзе не было, не застала я его и на квартире. Время у писателей-сибиряков было ограничено, и назначенного часа изменить не удалось... Мы приехали на кладбище тихим зимним утром. Медленно, крупными хлопьями падал снег на живые цветы чудесного венка, на обнаженные головы товарищей-писателей.

С кладбища все заехали к нам. Сибиряки решили издать в Новосибирске книгу воспоминаний о жизни и творчестве Лидии Сейфуллиной, издать как можно скорее, и тем самым возложить другой, уже неувядаемый, нетленный венок в память любимого писателя. Составителем книги выбрали Афанасия Лазаревича Коптелова. Г. Ф. Кунгуров сказал мне:

— Этот составитель сумеет в предельно короткий срок подготовить книгу. Человек слова!

Когда мы начали перечислять товарищей, которых хотелось привлечь к участию в сборнике, раздался телефонный звонок. Звонил Фадеев. В трубке слышался его взволнованный голос:

— Зоя Николаевна, я только что узнал, что сибирские писатели уже были на могиле Лиды, почему же вы об этом не дали мне знать? Я непременно хотел поехать с вами. Как же так?

Я объяснила, как все было в это утро, и сообщила о том, что сейчас у нас с писателями-сибиряками идет разговор о том, чтобы создать книгу воспоминаний о жизни и творчестве сестры, которую будут издавать в Новосибирске.

— Это замечательно, — оживился Фадеев, — пожалуйста, передайте товарищам, что я непременно приму в этом участие и дам свои воспоминания о Лиде. Передайте всем, кто у вас, мой самый сердечный товарищеский привет...

После смерти моей сестры я реже видела Александра Александровича. Последняя моя встреча с ним была осенью 1955 года, когда мы навсегда покидали переделкинскую дачу, в которой Лидия Николаевна прожила больше двадцати лет.

Узнав, что Александр Александрович в Москве, я решила пойти попрощаться с его семьей, а Фадееву оставить письмо. На даче у них я застала одну Марию Владимировну (мать Ангелины Осиповны). Поговорив немного о нашей жизни, я попрощалась с ней и оставила письмо Александру Александровичу.

— Зоя Николаевна! А ведь Александр Александрович дома, он ночью приехал из Москвы, — вы обождите, я позову его, а то он будет огорчен, что не увидел вас. Он на участке косит траву. Врачи категорически запретили ему умственный труд и усиленно посоветовали заняться физической работой на свежем воздухе или делать большие прогулки.

Я решительно просила не звать Фадеева и стала спускаться со ступенек веранды, но в этот момент откуда-то из-за угла вышел Александр Александрович в сугубо домашнем виде — в сапогах, с косой в руках. Он смущенно попятился назад и стал извиняться за свой костюм.

— Зоя Николаевна, одну минутку обождите меня, не уходите, я сейчас выйду к вам.

— А Зоя Николаевна, не рассчитывая вас застать, оставила для вас письмо, оно лежит на столе, на веранде, — сказала Мария Владимировна.

Фадеев поднялся на веранду за письмом, прошел в соседнюю комнату и стал читать. Мне было видно через открытое окно, как дрогнул в его руках листок и он, закусив губу, стал как-то по-мужски неумело, рукавом пижамы, вытирать слезы... Я поняла, какие строки взволновали его.

Прощаясь с ним, я писала, что каждый раз, когда бы ни была на могиле Лиды, я непременно захожу за оградку могилы его матери и кладу цветы к ее надгробию. Зная от сестры о беззаветной, преданной его сыновней любви, я обещала ему, что так буду делать всегда, пока жива.

Александр Александрович еще раз быстро провел ладонью по глазам, положил письмо в карман и вышел к нам.

— Я не буду переодеваться, я провожу вас по нашему участку.

Он обнял меня за плечи, и мы пошли к выходу. Мне было неудобно идти — я такая маленькая, и хоть он пригнулся ко мне, но все равно я старалась идти на носках, чтобы быть повыше.

Чувствуя его волнение, я волновалась сама и молчала.

— Дорогая Зоя Николаевна, я так тронут вашим душевным письмом, его простыми, искренними, ласковыми словами... И вот вы уезжаете навсегда!.. Читая ваше письмо, я взглянул в окно на вас, и мне стало вдруг очень горько. Вы так похожи на Лиду. Плохо мы все берегли ее и оттого так рано потеряли! Потеряли чудесного человека, беспощадно правдивого товарища. Она не знала иезуитской заповеди: «Падающего толкни!» Лида обладала какой-то настоящей прямотой души. Зачастую ее прямота и задевала людей, но ей как-то все прощалось, оттого, может быть, что от великой человеческой любви своей она безошибочно вовремя подавала падающему дружескую руку помощи. Как никто, она понимала путь и труд писателя со всеми сложными и неизбежными срывами творчества, у нее было огромное чувство ответственности и к себе как к писателю. Она обладала скромностью настоящего писателя, презирая ремесленников, и никогда не скрывала этого... Однажды в жарком споре со мной она сказала: «У каждого своя Голгофа — когда-нибудь ты, Саша, поймешь меня». Теперь я ее понял... Как бы она нужна была для меня именно теперь, когда ежедневно, ежечасно происходит во мне переоценка ценностей... слишком сложной и противоречивой стала моя жизнь... У меня очень большая неудача с моей последней книгой «Черная металлургия».

Я хотела его перебить, но он, отмахнувшись от меня, продолжал говорить быстро, громко, отрывисто, может быть на какое-то мгновение забывая, что я иду рядом.

— Нужно все перевернуть вверх ногами, пропала напряженная работа последних лет — и каких лет! После болезни врачи запретили мне писать. Я не пишу, но мысли, искалеченные образы везде преследуют меня. Книга близка к событиям действительности. И в этой самой действительности оказалось, что положительные герои не положительные и, наоборот, отрицательные не отрицательные. Чтобы заставить писателя не думать — на это у врачей никаких рецептов нет... И я продолжаю переживать мучительные сомнения, которые охватывают меня последнее время все больше и мешают думать и жить!.. Я отравлен этой работой, и мне говорят: на время забудьте обо всем, гуляйте, косите траву, копайте картошку, ходите на рыбную ловлю, катайтесь на лодке, а думать, думать — не положено!

Я, воспользовавшись наконец паузой, сказала:

— Александр Александрович, все, что вы сейчас говорите, очень тяжело, но ведь такое состояние безусловно преходяще. Оно не ваше. Нужно только во что бы то ни стало его преодолеть! Преодолеть и снова поверить в себя, в свою правду! Только так! И тогда сразу все станет легче. Вспомните ваше прекрасное выступление с ответным словом на своем юбилея вы сказали: «Я надеюсь еще спеть свою большую, настоящую песню!» Нужно обязательно помнить эти слова.

Я погладила его большую руку, лежащую у меня на плече, и... сама вдруг горько заплакала... Я вспомнила и свою сестру, и ее очень нелегкую жизнь...

Александр Александрович растерянно взглянул на меня:

— Зоя Николаевна, вот я и вас расстроил. Ну не надо, не надо. Давайте лучше подумаем, что бы я мог сделать полезного для вас? Может быть, я еще сумею чем-нибудь помочь вам?

— Да нет, Александр Александрович, нам ничего не надо. — Ну, а лично вам. Что бы вы лично хотели?

— Лично? Подарите мне вашу книгу с добрым словом.

— Обязательно, завтра же она будет у вас...

Мы подошли к неприметной калитке, от которой шла тропка через ивановскую дачу к нам.

— А можно мне вас поцеловать? — спросил Александр Александрович.

— Не только можно, но и должно, — сквозь слезы пошутила я, и мы крепко расцеловались...

Пройдя несколько шагов, я оглянулась. Фадеев еще стоял у открытой калитки. Ласково улыбаясь, он поднял в крепком рукопожатии руки, я махнула рукой и быстро пошла домой... Это была наша последняя встреча в солнечный, по-осеннему хрупкий ясный день...

В рабочем блокноте моей сестры есть такие проникновенные слова: «Если бы можно было человеку знать, кого он потеряет завтра, через неделю, через год, может быть, легче ощущался его уход... А то остаются несказанные слова, неотданная ласка, и от этого горше печаль...»

В 1957 году вышел задуманный сибиряками сборник памяти Лидии Сейфуллиной. Воспоминаний А. Фадеева там не было. Но я знаю, что до последних дней своей жизни он думал о своем обещании и стремился непременно его выполнить.

Это видно из писем, текст которых я привожу.

27 апреля 1956 года Александр Александрович писал мне:

«Дорогая Зоя Николаевна, воспоминания о Лидии Николаевне в ближайшее время обязательно напишу и отправлю Коптелову...

Сердечный привет всей вашей семье. Крепко жму руку.

Ваш А. Ф.».

18 мая из Новосибирска от А. Л. Коптелова пришло письмо, в котором он пишет, что 12 мая им была получена от А. А. Фадеева телеграмма, в которой он сообщал, что через 10 дней вышлет воспоминания о Лидии Николаевне... А 13 мая стало известно о его смерти, в которую невыносимо было поверить.

Телеграмма, датированная 12 мая, говорила о том, что человек до последнего часа думал о живом, о своем обещании, о своей творческой работе.

Он слишком любил жизнь, чтобы загодя малодушно думать о смерти, и принял ее внезапно. Потому и весть о трагически прервавшейся его жизни была так чудовищна и невероятна...