БАЛ В «БЕЛОМ ДОМЕ»

В свое временное жилье, в «Белый дом», мы возвращаемся поздно. И первое, что поражает нас на пороге, — это необычайная для этого шумного, кипящего жилища тишина, нарушаемая лишь воем огня в печурке да шелестом сухого снега за окном. Нам, как приехавшим, молча уступают место у огня, и, поддавшись общему настроению, мы тоже молчим, протянув к теплу окоченевшие руки. Через два часа Новый год.

Как-то там наши жены? Как готовятся они к встрече, найдется ли у них что в этот день положить на стол, чем порадовать ребятишек? Мягко ступая валенками, Фадеев молча расхаживает по комнате. О чем он думает? Может быть, о своих, обитающих в эвакуации? Может быть, о найденыше, который все эти дни не выходит у него из ума? Грустная тишина начинает навевать дрему.

С треском лопается в печке отсыревшее полено, на миг освещая всю комнату. Фадеев стоит, как-то по-особому смотря на кучку колхозной детворы, тоже молча теснящуюся у нашего огонька. И вдруг во тьме раздается его голос:

— Идея, братцы! А что, если мы учиним елку?

Мгновение все молчат, потом сразу поднимаются, точно бы встряхнувшись. Засветили лампу, сделанную из сплющенной гильзы. Тут же обобществили всю снедь, какая у кого оказалась, отложенную до лучших времен. Повытряхнули и чемоданов все, что могло блестеть и сверкать. Фадеев, увлеченный этой своей затеей, начал собирать бритвенные лезвия и стаканчики, пробки от одеколонных пузырьков, форменные пуговицы и звездочки от погон, гигроскопическу вату из индивидуальных пакетов, гипосульфит из запасов фотографа, который, как оказалось, может отлично изобразить блестящий снег, и массу телеграфных лент, с волнующими произведениями всех жанров, переданных уже в адрес ненасытного Гранита. За елкой ходить далеко не приходится. Скоро, врубленная в тяжелую колодку, она стоит посреди комнаты, блестя и сверкая всеми этими странными, но издали просто-таки прекрасными украшениями. Под елкой есть даже дед-мороз, изготовленный одним умелым фотокорреспондентом из нескольких офицерских ушанок. Этот дед-мороз сидит на пакетиках с подарками. Наконец Фадеев еще раз окидывает придирчивым взглядом наше скороспелое сооружение:

— А что, неплохо получилось, старики. Да, да, да.— Подходит к дверям, за которыми томятся, плюща носы у, щели, наши маленькие друзья, и важно, торжественным голосом церемониймейстера произносит: — По поручению деда-мороза прошу всех сюда.

Боже, какое начинается веселье! Танцуют, поют, бегают, играют в жгутики, в третьего лишнего. Думаете, одни ребятишки? Ошибаетесь. Вместе с ними на одинаковых правах шумят, веселятся, пляшут весьма известные журналисты, знаменитые фоторепортеры, их верные друзья — водители фронтовых машин. И среди них больше всех, шумнее всех, веселее всех — писатель с мировым именем. А степенные колхозники сидят за столом, пьют чай и то, что покрепче чая, и с удивлением и любовью поглядывают на него. Потом самодельный медведь, изготовленный нами из вывернутой овчинной шубы и корреспондента Совинформбюро А. А. Евневича, на четвереньках вползает в комнату, наделяет ребят подарками, катает самых маленьких и начинает хоровод.

В разгар торжества, когда мы надышали так, что с потолка уже стало капать, я вышел на крыльцо. Метель полировала сухим снегом косой сугроб, протянувшийся к крыльцу. Когда порыв ветра сникал, наверху колюче светились звезды. Позади хлопнула дверь. Это наш сожитель, хромой колхозник Егор Васильевич, вышел покурить. Красный огонек, то разгораясь, то затухая у него в щепоти, освещал распаренное лицо.

- Дорогой товарищ, —сказал он вдруг задумчиво.

— Как? Кто? — не понял я.

— Да бригадный ваш, Фадеев, Лексан Лексаныч... Ценный человек!

С тех пор безликое обращение, которое часто, даже не вдумываясь в его звучание, мы употребляем в своих письмах навсегда обрело яркий, конкретный и очень дорогой для меня облик.