Первая моя встреча и знакомство с Жорой - Георгием Минаевичем Арутюнянцем - состоялись в 1947 году в Ленинграде, в театре, на премьере и при последующем обсуждении спектакля «Молодая гвардия».

На мой взгляд, да об этом говорили и зрители после спектакля, постановка была очень хорошей, захватывающей дух на протяжении всего спектакля. Зачастую создавалось впечатление, что актеры не играют, а реально живут в том времени. И не случайно на этот спектакль длительное время был аншлаг.

Поразил меня тогда и Жора Арутюнянц. В моем представлении всегда, а в те годы особенно, молодогвардейцы были великими героями, людьми необыкновенными, восставшими против врага по воле своего сердца, несмотря на неравенство сил. И вдруг я вижу и ощущаю, что Жора ничем не выделяется из окружающих, прост в общении. Он застенчиво воспринимает всё, что говорится о героях «Молодой гвардии». В его словах ни тогда, ни позже не было кичливости. Он никогда не «педалировал», что он молодогвардеец и что молодогвардейцы, и он в частности, совершили что-то сверхъестественное. Хотя все мы, особенно жившие в то время, знаем, какой это был подвиг и реальный вклад в нашу победу в Великой Отечественной войне.

Затем мы с Жорой эпизодически встречались на заседаниях бюро Петроградского райкома комсомола Ленинграда, членом бюро которого был и Жора.

Первым секретарем этого райкома в те годы была Александра Павловна Алексеева, впоследствии ставшая его женой.

В моем семейном архиве хранятся фотографии, на которых мы с Жорой и делегатами Петроградского района сфотографированы в Таврическом дворце Ленинграда во время проведения городской комсомольской конференции, состоявшейся во второй половине 1948 года. На этих фото-графиях нет только Александры Павловны: она в это время находилась дома в ожидании рождения ребенка. Вскоре на свет появился их сын, продолжатель фамилии Арутюнянц, Виктор. Теперь он взрослый, высокий и весь в отца, такой же целеустремлённый.

Написав эти слова, я невольно подумал о родителях Жоры. К сожалению, о его отце я практически ничего не знаю. С матерью, Татьяной Никитичной, мне посчастливилось общаться, когда она некоторое время находилась в Москве. Потом с ней была небольшая переписка, она сообщала о своем здоровье и жизни. Ряд ее писем с просьбой помочь в решении некоторых вопросов был адресован ею сразу двум лицам - Виталию Браге и мне.

Одновременно с Татьяной Никитичной поздравительными открытками к праздникам обменивалась моя жена. Мы очень симпатизировали ей - большой труженице, скромной женщине, обладавшей крепким духом. Она высоко ценила человеческие отношения, точь-в-точь как Жора. Можно сказать, что свой характер, твёрдость духа, человеколюбие он впитал с молоком матери.

Семьями мы стали встречаться и крепко подружились спустя несколько лет, когда волею судеб все оказались в Москве. Встречи были задушевными, беседы искренними. Всегда ощущалась взаимная симпатия. На этих встречах зачастую присутствовали и наши общие друзья. С женой Жоры и их сыном мы общаемся до сих пор.

Жора всегда с большим интересом относился к спорту. Мы с ним многократно ходили на стадион и на другие спортивные арены в Лужниках, особенно часто на футбол и хоккей. Причем ходили в буквальном смысле слова, так как от его и моего дома до стадиона можно было дойти за 10-15 минут.

Необыкновенная любовь у Жоры была к шахматам. Большинство наших встреч в Москве начиналось или заканчивалось игрой в шахматы. В игре Жора был азартен, напорист и бескомпромиссен. Нередко играли с ним по нескольку часов подряд, летом на даче - до полуночи. Сыграно много сотен шахматных партий. Мне импонировало, что Жора, играя в шахматы, не любил долго думать над очередным ходом. Такой же подход к игре и у меня.

В тех случаях, когда не удавалась личная встреча, мы играли с Жорой по телефону. Но при такой игре иногда случались и казусы, которые выявлялись примерно в середине розыгрыша партии. Он (или я) объявляет «шах» или говорит, что бьёт какую-то фигуру, а я (или он) отвечаю, что у меня на этой клетке нет шахматной фигуры, названной соперником. Вот тут уж повышается голос - телефонная трубка дрожит. (Александра Павловна до сих пор вспоминает всплеск эмоций, который был у них в квартире в такие моменты.) Но вскоре мы оба успокаиваемся, понимая, что разная расстановка фигур на досках произошла потому, что кто-то из нас неправильно понял переданный по телефону ход и сделал на своей доске не тот ход за соперника...

В 1971 году мне удалось побывать в Краснодоне, пройтись по улицам, на которых жили и действовали молодогвардейцы. Я никогда не расспрашивал Жору о конкретных делах «Молодой гвардии» и о роли отдельных молодогвардейцев, но знал, что он, как участник и очевидец событий тех дней, по некоторым вопросам имеет свой взгляд, отличающийся от взгляда Александра Фадеева. И я сразу же пошел в созданный там музей.

Не ограничившись обзорной информацией работника музея, я еще раз осмотрел все экспонаты, ознакомился с выставленными в музее материалами о деятельности молодогвардейцев, почти досконально прочитал их. Пристальное внимание обратил на материалы, касающиеся деятельности Жоры и того, что проводилось непосредственно в доме Арутюнянцев. Особенно взволновали меня комсомольские билеты, которые, несмотря на подпольную деятельность, вручались членам организации. Я о них вспоминаю всякий раз, когда теперь некоторые лжеисторики и лжедемократы пытаются принизить значение подвига молодогвардейцев, Зои Космодемьянской и других патриотов, внёсших неоценимый вклад в нашу общую победу над фашизмом...

Жора был весьма общительным человеком, и наши встречи с ним продолжались, несмотря на его тяжелую болезнь, до последних дней его жизни. Мы с друзьями были у него в госпитале за два дня до его кончины. Рассказывали ему о последних новостях, передавали приветы от наших родных и близких людей. Расставаясь, я слегка пожал его руку, лежавшую на одеяле. В ответ он кивнул головой и, как мне показалось, попытался даже улыбнуться...

Похоронили Жору на Новодевичьем кладбище Москвы. Тяжесть утраты велика, но в наших сердцах, в сердцах наших детей он остается навеки. Систематически мы посещаем его могилу и уверены, что тропа к ней никогда не зарастет.