Миша Григорьев пришел в школу в 1938—39 учебном году в шестой класс. Был он способным, внимательным учащимся и сразу обратил на себя внимание учителей. Вскоре выяснилось, что Миша хорошо рисует, и его вклю-чили в водоворот школьной жизни: писать плакаты, делать рисунки, оформлять газеты.

В седьмой класс Миша пришел заметно повзрослевшим. На шалости ребят в классе он смотрел свысока, с укоризной иногда говоря:

— Да что ты занимаешься молодечеством? Думаешь герой, а в голове пусто. Туда побольше положи, лучше будет. А сам не хочешь слушать, так другим не мешай.

Класс, в котором учился Миша, был буйным, и среди других Миша выделялся своей сдержанностью, тактом. В 1939—40 году он поступил в восьмой класс этой же школы, но долго не удержался, пошел на работу и посещал восьмой класс вечерней школы рабочей молодежи. Миша очень много читал. Он абонировался сразу в двух библиотеках и буквально «глотал книги».

Всюду умел держаться в передовых. Тихо, скромно, без шума, а все же займет свое первое, надлежащее ему по праву место. Вот только на сцене он становился каким-то деревянным, неестественным. Но это его не огорчало.

— Не люблю я себя показывать, да и не умею!

Это было верно. Один раз только пришлось играть Мише роль генерала, по той причине, что заболел основной «артист». Эта роль прошла у Миши сносно. И долго потом ребята изводили Мишу, потешаясь над тем, что он-де «врожденный» генерал, потому так и удалась ему эта роль. Надо было удивляться выдержке этого молодого паренька. Он отмалчивался, не выказывал обид, ни-кому не угрожал, хотя «боксерское умение» и предоставляло ему такие возможности. Его сдержанность вызывала чувство удивления даже у нас учителей.

— А Григорьеву быть только конспиратором. На его лице ничего не прочитаешь,— говорили некоторые мои коллеги.

— Значит, большая сила воли!

— Значит, крепкий организм! — добавил кто-то. По-моему всем этим обладал в достаточной степени Григорьев. Были и сила воли, был и юношеский крепкий физически организм. Они-то потом, во время немецкой оккупации, сослужили для Миши незаменимую службу.

Было одно заметное качество его натуры. Никто так метко, так остро не критиковал подмеченных недостатков, как он. Рисуя в классной газете, он предлагал такие подписи к рисункам, которые сразу оживляли газету. Много читая, он обладал большим запасом слов. Говорил почти всегда ровным голосом, лишь в редких, очень редких случаях чуть повышал тон. Поэтому-то мы никогда не видели Мишу возбужденным, и только румянец смуглых щек его, да поблескивание глаз из-под темных бровей открывали не совсем спокойное его состояние.

Нужно было хорошо знать Мишу, чтобы подметить все это на его лице. Один раз мне и пришлось наблюдать таким Мишу, когда я столкнулась с ним в дни немецкой оккупации, но об этом позже.

В ряды комсомола Миша вступил в нашей школе. Поручения он выполнял четко, аккуратно и всегда добросовестно. Иногда «поручения» выдумывал для себя сам. Учился он одно время в одном классе с Любой Шевцовой. И вот заметил, что Любушка увлекается спортом в ущерб учебе. Сам спортсмен он имел право говорить с ней на эту тему. Он даже пересел к ней за парту.

— Надо, Любушка, кончить седьмой класс. Надо прислушаться к зову нашей партии, комсомола, которые требуют от нас: учиться, учиться и еще раз учиться. Ты ведь знаешь, Люба, кто говорил эти слова. Подумай, что ждет тебя, недоуча, в будущем? Ты ведь не сумеешь даже на канате плясать — семилетки не будет! А мы ведь идем к тому, чтобы всем быть хорошо грамотными.

Улыбаясь, показывая свои жемчужные зубы, Люба говорила:

— Поверишь, Миша, никак не заставлю себя сесть за книжки. Хочу летать, скакать, а там — пусть что будет! Это у меня от мамы,— с широким жестом говорила Люба.— Она такая была в молодости!

— Так жизнь тогда другой была! Глупенькая ты. Любушка! — скажет, бывало, Миша и, как-будто сожалея, посмотрит на Любу.

Пытался он к этим разговорам привлечь и меня. Было это так. Люба пропустила несколько дней занятий. Задерживает меня Миша в классе вопросом:

— А спросите, Анна Дмитриевна, почему это Люба не была в классе.

Я сразу поняла по необычайности вопроса, что его задал Миша неспроста и, задержавшись после урока, спросила:

— Ну-ка, скажи, скажи, чем ты была занята таким важным, что не дало тебе возможности явиться в школу?

Опустила Люба глаза, покраснела и вполголоса ответила:

— Выезжала агитбригада в Изварино, и я с ними...

Миша выжидающе уставился на меня. Говорить по такому поводу на перемене не представлялось возможным и я, помня доброе к себе отношение Любы, решила избавить ее от объяснений в чьем-либо присутствии. Но Миша ждал. Он не представлял, что я могу уклониться от начатого разговора.

— Вот что, Люба, ты у меня забыла тетрадь, пора бы и взять... Я жду тебя сегодня.

Миша сразу понял мое желание остаться для разговора с Любой вдвоем и отошел.

Я смотрела на Любу и думала: «Придет или нет?»

Но Люба ко мне не пришла...

А вскоре я узнала, что она не ходит в школу. Миша хмурился, отмалчивался, в беседы со мной по поводу отсутствия Любы не вступал. Я не сомневалась: он осуждал меня. И, смутно сознавая свою ошибку, я сама спросила о Любе.

— Уехала к дяде на Урал,— ответил он неохотно. Я попросила его остаться после уроков. И каково же было мое удивление, когда он начал обвинять за происшедшее событие себя. Рассуждал он вполне зрело.

— А все-таки мы все виноваты, что Люба бросила школу. Она своевольная, своенравная, привыкла делать все то, что взбредет ей в голову. А вот вовремя на нее повлиять, обуздать, как говорят, и было некому. Теперь «жизнь начнет хлестать», а она, говорят, жестокий учитель.

Вот тогда-то я и оценила глубокую натуру Миши, его ум. Для своих лет он был хорошо развитым мальчиком. Это был период, когда он особенно близко сошелся с Анатолием Ковалевым. Жизнь потом закрепила эту дружбу, и даже смерть пыталась схватить их вместе в свои объятья.

Мечтой Миши было военное дело — летная школа.

В 1940-41 учебном году он кончает восьмой класс, его застает война. Встречая Мишу в это время, никто не дал бы ему 17-ти лет. Всегда серьезный, сосредоточенный, он производил впечатление вполне взрослого человека, выдержанного, неспособного потеряться ни при каких условиях жизни.