В начале третьей четверти в школу пришло трое новых учащихся. Одна девочка попала в наш класс. Узнали мы, что у нее есть отец, мать, увы, узнали так¬же, что отец все пропивает, на работе его долго не дер¬жат, а на квартиру никто не пускает. Девочка была щупленькая, бледная, изможденная. От заношенной оде¬жонки шел неприятный запах. Пришла она в лапотках, со всеми их атрибутами — портянками и веревками.

Посмотрела я на нее и сразу же подумала о пред¬стоящих трудностях в связи с ее появлением. Но ничего не поделаешь, надо браться за дело немедленно. Вожа¬тая Нина Кузнецова, ученица девятого класса, была моим верным помощником. Я решила обратиться к ней. Дети любили Ниночку, ждали ее с нетерпением и ску¬чали за ней, все спрашивая:

— А скоро придет к нам вожатая? Ниночка скоро придет?..

— Нина наша ведь тоже ученица. У нее сейчас идут контрольные работы. Она должна к ним готовиться, и ей сейчас некогда.

Зато, когда появлялась наша Нина, радости ребят не было границ. Рассказывалось обо всем, кто получил двойку, кто постоянно опаздывал.

— Хоть ты что! — разводили руками ребята.

Тут же стояли и названные нарушители, «долу» опу¬стив глаза.

— Это Федя-то постоянно опаздывает? — скажет Нина.— А я бы и не поверила, если бы это мне не ска¬зали здесь.

Наконец все выложили ребята, всем поделились и начинается «собственно работа». Нина обычно прихо¬дила с новой песенкой, новой инсценировкой, красивым, звучным стихотворением, а то с каким-нибудь новым физкультурным номером. Серьезно, по-деловому раз¬бирали предлагаемое ребята, настойчиво спрашивая в конце занятий:

— А теперь когда придешь, Ниночка? Да скажи же, когда придешь?

Часто на таких сборах присутствовала и я, прове¬ряя тетради, сидя где-нибудь в уголке классной ком¬наты за одной из парт.

Класс, вожатая и я должны были знать бытовые условия новой девочки. И вот Нина, я, пара ребят пришли на квартиру к Наташе Отченашко. Жили они в общежитии. Занимали угол, где ютились шесть чело¬век. Мать забитая, хоть и молодая женщина, ходила на поденщину. Младшему мальчику было два года. Боль¬шеголовый, на тонких ножках, твердый, как камень, животик,— сидел, все хныкал, просил есть.

— Вот так-то все дети у меня умирают. Ведь их уж трое было. Это четвертый, Пимон-то.

— А что такое Пимон? — шепчет мне одна девочка.

— Да имя такое ему дали. Вот ты Катя, Катерина, а он — Пимен.

— Как вы-то его зовете, дети-то как к нему обра¬щаются?

— Да Пимкой кличут. Да когда как, а то и Тимкой станут звать. Не нравится имя-то? Да ведь такое было в святцах, когда он родился. А менять я не хотела: го¬ворят — грех.

Кто-то из детей хмыкнул.

Волосы у Пимки были большие, они как ковыль окружали его голову — хоть коски плети, говорили наши девочки. Хорошие, синеватые (материнские) гла¬за смотрели не по-детски грустно. На нем была какая-то изодранная одежонка, подобие рубашки.

Другим выглядел старший от него, восьмилетний Петя. Темнорусая головка — круглая, постриженная под гребенку рукою матери. Следующим шел девятилетний Степа и, наконец, Наташа. Все дети одеты в тряпье. Наша Наташа, которой исполнилось 11 лет, как ска¬зала ее мать, была самой опрятной. Юбка ее состояла из плохо прилегающей рогожки — чувала (видимо, оде¬той на голое тело). Но рогожка — без дыр. Из мешко¬вины, но другого сорта, была и кофта. Сама Наташа имела милый вид, и только излишняя бледность, да «зануженность» мешали заметить симпатичную внеш¬ность девочки. Темнорусые ее волосы слегка вились, обрамляя, точно венчиком, ее личико.

— Анна Сергеевна, посмотрите на руки Наташи,— шепнула мне девочка, указывая на руки, покрытые цып¬ками.

Слова эти расслышала ее мать и сказала:

— Она у меня мой главный помощник: и угля принесет, и есть сготовит, и посуду помоет, и все, все... У меня муж-то — «уливай».

— А что это такое?

— Это значит,— с грустью ответила женщина — пьяница. Как захочется ему водки, все с себя пропьет. Ничего не пожалеет. Тут мы и смотрим за ним, чтобы последнее не потянул на пропой. Одного дня пришел без штанов. Крадется так, а я спрашиваю: «Где ж ты дел штаны-то?» Я намедни купила. «Тише, Мотя, тише,— отвечает,— потерял я штаны-то». Ну что ты будешь де¬лать. Залег, проспался. Сходила я в контору. Он ведь конюхом работает. Выписали деньжат, купила я ему штаны...

Пока женщина с подробностями рассказывала о сво¬ем житье-бытье, я отметила, что в этих жутких условиях нельзя сохранить человеческий образ жизни, а тем бо¬лее учиться.

Пошли мы. Невесело было у меня на душе. Образы четырех ребят неотступно стояли перед глазами. Заду¬малась я с Ниной и Шурой, как нам быть. И составили мы для себя следующий план: привлечь внимание учи¬телей, вожатых и учащихся к детям Отченашко, на оче¬редном родительском собрании доложить родителям о семье Отченашко и о возможной помощи ей, познако¬мить детей с тимуровским движением.

На очередном пионерском сборе Нина рассказала детям о том, кто такой был Тимур и чем занималась его команда. Затем Нина рассказала об Отченашко. Она говорила, что видели мы в свое первое посещение их квартиры. Говорили девочки, которые ходили с нами.

Единодушным было решение: помочь семье Отче¬нашко, сделать из Пимки полноценного человека, до¬биться того, чтобы отца нашей Наташи лечили (я говорила детям, что он болен, как могут болеть гриппом, тифом и т. д.). Я же на первом родительском собрании поставила родителей в известность о состоянии семьи Отченашко, условиях жизни детей. Горячо взялись за дело и родители. Они поручили родительскому комитету класса обследовать быт этой семьи, проверить наличие кухонной посуды (чашек, ложек и т. п. ), постельного белья. И вот, дети понесли в школу мебель, тюфяки, платья, кастрюльки. Собрали мы, я помню, много всего (ведь работали три класса). Но что оказалось очень ценным, с помощью родителей устроили мать на хоро¬шую работу. Мы даже дошли до того, что разделили всех учащихся класса на группы, которые следили за материальным благополучием этой семьи. Помню, одна девочка принесла кастрюльку, а в ней почти полкило¬грамма жиру, заявляя:

— Это детям варить суп, а это — заправка.

Помню, мы собирали и игрушки для Пимки. Сережа| принес детскую ручную коляску, деревянную, всю раз рисованную красками, с длинной палкой-ручкой.

— Кто это делал? — спрашивали дети.

— Я сам,— с гордостью ответил Сережа.

Не обошлось там, как говорила Надя, без помощи деда Власа, но коляске Пимка был несказанно рад.

Прошел месяц «хозяйничанья» в семье Отченашко, и дети стали неузнаваемы. Хоть и жили они все там же, но для них в уголке стоял столик, покрытый газетой, на котором тремя отдельными стопками лежали книги каждого ученика. На стене висели три расписания, вверху портрет Ленина. Дети были чистыми, в крепком платье. Сняла свои лапотки и Наташа. Она теперь щеголяла в туфлях и даже галошах. Пимка заметно подрос. Он по-своему что-то лопотал, когда Петя перед его носом катал Сережину коляску. Руки девочки хоть и оставались красными, но «цыпки» сошли. Видно было, что она употребляет при мытье мыло. Мать все кланя¬лась да крестилась, встречая и провожая гостей — детей.

Я настойчиво добивалась, чтобы все, что приноси¬лось для семьи, непременно попадало в школу, в «общую кассу», а уж тогда в семью Отченашко. Этого правила мы потом строго придерживались, концентрируя все собранное в одном месте.

В начале четвертой четверти в доме Отченашко слу¬чилась беда: заболел Пимка. Стал он скучным, начал «кукситься», а потом в жару свалился. Я очень забеспо¬коилась. Дело в том, что еще в этот день наши ребята были в доме Отченашко, а следовательно, и из них кто-нибудь мог заболеть. Добились мы того, чтобы к Пимке выехал врач. Увы, он поставил неутешительный диаг¬ноз — скарлатина. Посещения квартиры Отченашко прекратились. Пимку взяли в больницу. В доме сделали дезинфекцию.

Прошла неделя.

И вдруг, пришедшая в класс Наташа сказала, что Пимка умер. По щекам ее покатились две крупные слезы, и она отвернула свое лицо. Дети приумолкли. Потом стали говорить, вспоминая, как Пимка смешно надувал щеки, как узнавал особенно часто посещавших его ребят.

— А ведь его еще не хоронили? — спросил кто-то.— Мы пойдем его хоронить!

Я сказала о том, как опасна скарлатина, как надо беречься всем детям, что хоронить его никто не пойдет. Трудно было противиться желанию детей, но и риско¬вать нельзя: в ту пору медицина располагала более чем скромными средствами против скарлатины.

Еще раз адумались дети, но, к счастью, детская печаль не бывает продолжительной, и они затеяли уже что-то другое.

Интерес к семье Отченашко не падал и после смерти Пимки. Все дети Отченашко попали на детскую пло¬щадку, мать устроили на работу в один из садиков. Отца отправили-таки по путевке на лечение.

Порешили мы с Ниной провести сбор отряда и обсу¬дить нашу работу в учебном году. Расчленили мы этот вопрос на три части: учебно-воспитательная работа класса-отряда, общественная и культурная работа, изу¬чение условий жизни учащихся.

По первому вопросу говорила я. Говорила об успе¬ваемости и поведении отдельных ребят. На лицах мно¬гих выступили розовые пятна, в глазах появилась сосре¬доточенность: ребята обдумывали выступления. Почти все из затронутых брали слово. Почти все признали справедливость критических замечаний по их адресу. И меня радовала эта серьезность и требовательность к себе.

Затем говорила Нина. Она отметила, что мы сделали за год. И как-то так оказалось, что сделали мы немало, что сил у нас и того больше, а дружба наша окрепла.

Потом выступал председатель отряда Сережа Тюле¬нин. Многое из того, о чем мы с ним говорили ранее, он опустил. Я обратила внимание, что опущено все то, что относилось к недостаткам в работе.

Сережа кончил.

Его доклад оказался баснословно коротким. Насту¬пила напряженная тишина. Ребята опустили головы. Наверное, им также, как и мне, было неудобно.

— Видимо, мне придется дополнить выступление председателя отряда,— сказала я и напомнила о мел¬ких шалостях ребят.

Во время моего выступления Сережа подергивался, вскакивал, что-то хотел сказать, а затем бессильно опустился на парту. Вдруг лицо его озарилось милой улыбкой, с которой он и дослушал конец моих слов.

— А теперь мне можно сказать? — с той же улыб¬кой спросил он.— Я поступил нехорошо. А можно мне начать сначала? Я теперь все-все расскажу. Я понял теперь, как надо.

Что было говорить мальчику? В его словах было столько искренности, неподдельного чувства, что я толь¬ко и могла сказать:

— Хорошо, говори сначала...

И Сережа, наконец, оправдал наши ожидания.

Ушли ребята домой, а я все сидела, сама не замечая, раскладывала и складывала стопку тетрадей. Думалось все об одном: как все-таки трудно найти дорожку к дет¬скому сердцу. Угадай, как ребенок поступит и что больше всего в данную минуту ему необходимо. Труд¬ная, очень трудная эта педагогическая работа, но, по¬жалуй, и самая интересная. Оставить ее? Нет, никогда! Видеть, как пробуждается мысль, как идет внутренняя борьба, как берут верх добрые чувства, формируется характер — можно ли от этого отказаться!

Мы, как отдельная единица — класс, жили в окруже¬нии других классов, школы в целом. Состав наших ре¬бят по классам был текучим. В наши ряды попадали и ребята «аховые», как у нас тогда установилась за ними кличка. Переходя из школы в школу, они несли свои привычки, понятия и часто разрушали нам то, что с та¬ким трудом создавалось в течение долгого времени. Всеми средствами мы старались их обезвредить и при¬бегали к различным мерам, вплоть до товарищеских судов.

В конце 1935 учебного года мы решили судить уча¬щегося 3 класса Мартыненко. Никакие другие меры воз¬действия не помогали. Он побил девочку, бритвочкой прорезал пальто, срезал пуговицу, у кого-то взял из книги 3 рубля и был, наконец, пойман. Собралось засе¬дание учкома в присутствии членов родительского коми¬тета, комсомольских, пионерских организаций школы. Присутствовало учительство во главе с администрацией школы. Нужно было выделять обвинителей. Предло¬жили это сделать и нашему классу. Все остановились на Сереже. По общему мнению только он мог стать обвинителем. Но ведь это целая церемония, она должна проходить в присутствии общественности, родителей. Сережу следовало подготовить. Нина составила текст речи обвинителя и, насколько я помню, перестаралась: составленная речь оказалась «слишком взрослой». «Переиначивать» — некогда, решили, что от нашего класса «обвинителя» не будет. Мы будем «публикой», даже не свидетелями.

И вот сидим мы в сторонке, группкой. Уже высказа¬лись и те, кому по штату положено, и обвинители, роди¬тели говорили.

И вдруг поднялась рука Сережи — он просил слова. Мы вопросительно посмотрели на Нину: ты устроила это дело? А она как будто о том же спрашивала меня. В первую минуту, при общем внимании сидевших, Сере¬жа растерялся, но скоро, овладев собой, произнес при¬мерно следующее:

— Мартыненко делает все, о чем тут вот говорили. Он ведь признался. Ну, теперь не должен делать... Мор¬ду набить...— сказал неожиданно Сережа и сел.

Кто-то из ребят хлопнул...

Еще пара хлопков, и умолкли неподдержанные.

Ребята переглядывались. Предложение нашего не¬удавшегося обвинителя о мордобитии, конечно, не под¬ходило к общему тону всего разговора. Пришлось мне подниматься и говорить об излишней запальчивости Сережи.

Суд закончился суровым приговором и полным при¬знанием обвиняемого.

Но неудачное выступление Тюленина оставалось у всех в памяти. И я не могла избавиться от неприят¬ного чувства: в глубине души я была согласна с Сергеем, Мартыненко стоило просто выпороть. Однако рамки происходящего мне, учительнице, не позволяли даже думать об этом. Как же трудно противостоять сти¬хийному проявлению возмущения! Как хорошо, что во всех судах, не только школьных, действует один лишь закон, не нарушаемый никакими «чувствительными лич¬ностями».

Наша «чувствительная личность», однако, стояла на своем. Когда его после суда Нина стала упрекать в анар¬хизме, он ответил.

— Чего там анархизм. Не знаю, что там за анар¬хизм, а ребята хлопали...

О суде было много разговоров. Мы убедились, что ребят надо всеми силами привлекать к обсуждению и радостей и горестей школы. Да, один директор, один учитель — ничего не в состоянии сделать сами. Только в коллективе, только с коллективом, при условии созна¬тельной дисциплины.

Закончился и этот год. Отсеявшихся не было. На этот раз летнее задание получил и Сережа. Писал он не только каллиграфически плохо, но и с большими, гру¬быми ошибками.

Я уехала в пионерский лагерь.

Встречаясь с Александрой Васильевной, я говорила ей о том, что не плохо бы и Сережу отправить в лагерь, предлагала свои услуги. Александра Васильевна отмал¬чивалась, а потом вдруг заявила:

— Да я хочу уехать с ним в деревню. Дом-то надо продать...

В августе я вернулась из лагеря и первая, кого я встретила, была Александра Васильевна.

— Уже приехали?

— Да нет, все только собираемся,— уклончиво го¬ворила она.

1-го сентября Сережа не явился в школу. Сообщили мне дети, что Александра Васильевна таки уехала в Рос¬сию, в Орловскую область, село Киселевку и Сережу взяла с собой.

Прошел и сентябрь, а Сережи все не было в школе. Не было на руднике и Александры Васильевны. Сооб¬щила мне Надя при встрече, что одно письмо только прислала мать, сообщила, что дело о продаже дома у нее не ладится, и когда приедет, не может сказать.

— А как же Сережа, учится он там?

— Ничего о нем не пишет.

Уже в конце октября сообщили мне ребята, что ви¬дели Сережу, что в Киселевке он не учился, три дня тому назад приехал, что собираются в Морозовскую за коровой и Сережу берут.

— Подгонять будет, как поведут,— говорили дети. «А как же занятия?» — подумала я, направляясь к Тюлениным.

— Уехали наши в Морозовскую. Продала мать хату в Киселевке. Решили тут купить корову, а то деньги разведем и все,— говорил Гаврила Петрович.

— А как же учеба Сергея? Ведь четверть уже кон¬чается, а он еще в школе не был.

— А Сергей еще маленький! Пускай и пропадет год. Ничего, не переросток.

Что тут было говорить...

Как-то в декабре я отправлялась через площадь до¬мой. Большое водное пространство, образовавшееся после дождя, теперь представляло естественный каток, на который собралась детвора. Еще издали я обратила внимание на маленькую фигурку мальчика в пальто нараспашку. Он ловко держался на коньках, стремитель¬но бегал. Почти поравнялась я с катком, и вдруг слышу:

— Здравствуйте, Анна Сергеевна! — передо мной, затормозив коньки, остановился Сережа.

— Ты, Сережа? А почему тебя до сих пор в школе нет?

— А я и не приду в этом году! На тот год приду,— и повернулся уходить.

— Да ты постой, погоди...— я даже протянула руку, желая остановить Сережу.

— Я приду в школу! — издали прокричал он, разго¬няясь по льду.

Прошло несколько дней. Сидим мы на уроке, а к ок¬ну, снаружи, прилипло к стеклу чье-то лицо, даже нос вдавился.

— Сережа! Сережа! — заметили дети. Повернулась к окну и я. Там стоял Сергей. Отчитываясь на педсовете за состояние класса, вы¬полнение закона о всеобуче, я рассказала о Сереже. Вынесли решение: узнать мнение родителей по вопросу учебы мальчика, и в случае возражения родителей, передать дело в поссовет.

Вновь пошла я на квартиру к Тюлениным . Мате¬риальное положение семьи, наверное, улучшилось, в доме я заметила новые вещи. Но разговор об учебе Сережи породил во мне большую тревогу.

— Хватит ему уж учиться, а то сильно умен будет,— говорил Гаврила Петрович.— В шахту и с трех клас¬сов примут.

Только после того, как я пригрозила передать дело в поссовет, родители стали несколько сговорчивее.

— Да когда ж это вы его в шахту-то пустите? А до этого-то, что он будет делать! Вот и пускай учится, пока в шахту идти.

— А тогда барином будет, не захочет в шахту идти.

— Да ведь вы родители, вы должны помочь ему укрепиться в жизни. Ведь живется лучше тому, кто имеет какую-нибудь специальность — квалификацию...

Долго еще я вела разговор в таком духе, но, увы, кажется, решающим было то, что я обещала передать дело в поссовет. Встал вопрос о том, в какой же класс теперь пойдет мальчик, пропустивший чуть не полгода занятий. Я не прочь была взять Сережу к себе, хотя и знала, какой труд предстоит мне.

На этом и порешили.

Ждем Сережу.

Рассказала я ребятам о том, с кем его посадить, как встретить. Но в последних числах декабря, перед от¬пуском, группа девочек, захлебываясь, говорила мне, что Сережа в школе, сидит в третьем классе «А», который ведет учительница Анна Ивановна.

— Ну, значит, испугался трудностей, пошел опять в третий класс.

Однако слишком серьезной оказалась операция. Скоро Анна Ивановна обратилась ко мне со словами:

— А как вел себя Тюленин у вас на уроках? Он мне не дает заниматься. Мешает, грубит...

Поговорили мы с ней о Сереже. Рассказала я ей о своеобразии его характера, об его экспансивности, и на некоторое время слухи прекратились. Часто, однако, случалось, что Сережа бегал под окнами школы во время занятий: то вышлют его из класса, то сам отпро¬сится. Ребята нашего класса были в курсе всех дел, а, следовательно, об этом знала и я. Реже, однако, мы стали видеть Сережу, да и в разных сменах стали зани¬маться.

Уже весною я шла как-то в парке, направляясь к клубу. Наперерез мне быстро двигалась группа маль¬чиков, среди которых был и Сережа. Ребята были увле¬чены чем-то своим.

— Стой, Сережа, ты мой пленник,— сказала я, удер¬живая его за руку.

Вся ватага остановилась. Видно, без Сережи дви¬гаться было нельзя.

- Идите, ребята, своей дорогой, а Сережа со мной пойдет в кино.

Недоверчиво толпа поглядывала на меня. Среди ре¬бят не было ни одного знакомого лица. Положив Сере¬же руку на плечо, я повела его по узкой дорожке, на¬искось пересекая парк, стараясь дорожку поделить пополам.

—Ну, как ты учишься?

Замялся Сережа, а потом сказал:

— А я уже давно был в школе.

— Почему? — еще крепче сжала я ему плечи.

— А там мне делать нечего. Такие там все вредные. Хотя бы и Анна Ивановна... Ни повернись, ни скажи... Тьфу ты! — и он сплюнул.

Подошли мы к клубу. Я помнила слова, которые бросила его друзьям о том, что поведу его в кино. Они шли гурьбой, хотя и на почтительном расстоянии. Ино¬гда кто-нибудь из них свистел, заложив палец в рот. Сережа тогда поворачивался, и я очень боялась, что он бросится к ребятам. Но он шел, понурив голову. Тороп¬ливо я купила билеты, и сразу же повела его в фойе. Ребята, наконец, отстали.

— А куда это вы шли? На какую такую работу? — спросила я.

Смутился мальчик.

— Так...— и больше не проронил ни слова. Я больше не спрашивала.

Шли «Черевички» по Гоголю. От души смеялся Сере¬жа и незадачливому черту, и находчивости Оксаны, и не¬расторопности Вакулы. По своему выражал свой восторг: пищал, кричал, хлопал руками по стулу. Я наблюдала за сменой впечатлений по лицу Сережи и видела преж¬него мальчика, порывистого, увлекающегося, горя¬чего, к поведению которого должно быть пристальное внимание нас, педагогов и родителей. Ничего этого, видимо, теперь не имел Сережа. Я старалась предста¬вить дорогу, по которой он пойдет, и — не могла. Фильм кончился. Мы остались вдвоем.

— А все-таки скажи мне, Сережа, придешь ты в школу?

В смущенной позе постоял он передо мною и с дрожью в голосе спросил:

— А вы меня возьмете в свой класс?

— Нет, Сережа, теперь этого сделать нельзя. Надо было в начале года придти к нам. А теперь уж нужно досиживать там.

Опустил он голову и на повторный вопрос, придет ли в школу, ответил:

— Не знаю... Приду...

С этими словами он и ушел.

Много мы еще слышали о Сереже и хорошего и пло¬хого. Стали отвыкать ребята от него. Все реже о нем вспоминали, а потом — вовсе забыли. Узнала я, что Се¬режу перевели в 4-й класс (он-то по протоколу переве¬ден был еще в прошлом году).

Наступил новый 1935—36 учебный год. Вновь я взя¬ла первый класс и о Сереже почти забыла.

Не клеились первое время взаимоотношения Сережи и Анны Ивановны. Выдержанная, тактичная, Анна Ива¬новна, имела свои приемы и методы в работе. Сережа целый год, хоть и с перебоями, был с нею в третьем классе и, видимо, начал привыкать к обстановке, в ко¬торой он находился, к ребятам, которыми командовал. Круг интересов 4-го класса более широк и разнообра¬зен: появились новые привычки. Анна Ивановна терпе¬ливо относилась к необычному, способному мальчику.