До войны это были обычные жилые дома в три этажа, с толстыми кирпичными стенами, с узкими окнами, стоявшими один против другого на расстоянии нескольких метров. Захватившим Тирасполь оккупантам в первую очередь понадобились тюрьмы. Какая-то высокая комиссия, рыская по городу, облюбовала эти два дома, и вскоре они преобразились. Вокруг них прямым четырехугольником построили высокую ограду из колючей проволоки, по углам поставили сторожевые вышки, дома переделали, пол залили цементом, на окна надели решетки - и тюрьма готова. Пригнали первую партию арестованных, за ней другую, и вскоре тюрьма была полностью заселена.
   Однажды ночью под железный козырек тюремных ворот въехали два темносерых грузовика-фургона с наглухо замкнутыми дверями. Грузовики кольцом окружили солдаты, раскрыли двери, и из кузовов стали выпрыгивать на асфальт люди. Они топтались на месте, ежились на холодном ветру и прятали глаза от слепящего света тюремных прожекторов. Потом их построили шеренгой, пересчитали и развели по камерам. Это были почти все оставшиеся в живых искровцы, а вместе с ними несколько десятков молодых и немолодых людей, жителей Крымки и окрестных сел, подозревавшихся в связях с "Партизанской искрой".
   Володя Вайсман поначалу попал в общую камеру, где находилось человек двадцать знакомых и незнакомых товарищей по неволе. Несколько дней спустя его вместе с Николаем и Борисом Демиденко выкликнули из общей массы, провели по узким коридорам на нижний этаж, втолкнули в полутемный каземат, где, забившись в темный угол и скорчившись от холода, лежали на цементном полу трое парней. В их бледных, сморщенных от худобы, обросших многодневной щетиной лицах Вайсман с трудом узнал военнопленных, голубоглазого ленинградца Михаила Замурина и двух молодых татар - Азизова и Газизова. Их Вайсман не раз встречал в Степковке или в совхозе имени 25 Октября. Разве мог Владимир в то время подумать, что три этих, ничем особенно не примечательных человека, замкнутых и неразговорчивых, как и многие из военнопленных, живших на свободе на поруках, состоят с ним в одном боевом отряде и делают то же самое боевое и смелое дело, что и он. И, наверное, здесь, в тюрьме, увидев в день приезда множество знакомых и незнакомых людей, связанных с ним так же, как и военнопленные, одними делами, Вайсман по-настоящему понял, какая это большая, разносторонняя и хитрая организация "Партизанская искра", какие, оказывается, широкие были у нее связи, а он, Вайсман, знал лишь о немногих. И не верилось, что крепкое деревце их боевого подполья обрублено до последнего корня, до последней ветви. По натуре своей Володя был неистребимым оптимистом, и сейчас все случившееся с ним он воспринимал не как конец борьбы, а как ее продолжение, только в новых, очень трудных и непривычных условиях. Ему казалось, что пройдет положенное время, преодолеют люди то, что положено им преодолеть, а потом жизнь снова обернется лицевой, светлой стороной и все встанет на свое место.
   И сейчас, очутившись в новой камере вместе с Николаем и Борисом и разглядев унылые фигуры военнопленных, он уперся руками в бока, прищурился и насмешливо поинтересовался:
   - Никак скисли ветераны-то? - Неторопливо прошелся по камере, подчеркнуто твердым шагом, словно испытывал твердость цемента. - Ничего! Крепенькая коробочка. А это самое... Дать ходу отсюда не пробовали, а? Надо попробовать! Ей-богу!
   С первых минут в этот мрачный приют Вайсман внес СБОЙ неиссякаемый задор, свою озорную шутку, свое насмешливое презрение к опасности. Создалось неразделимое товарищество - троих украинцев, двоих татар и русского. Целый месяц их пытали, мучили голодом и жаждой, шантажировали. Тюремщики искали связи "Партизанской искры" с партийным подпольем, искали новых людей, работавших под руководством искровцев, склады оружия. Сговорившись молчать, юноши ни разу не нарушали уговора. Так и не добившись ничего, взбешенный следователь на последнем допросе распорядился:
   - Раз молчат сейчас, пусть замолчат навсегда! Расстрелять их! Расстрелять там, в их бандитском гнезде, чтоб^ы все знали, как мы поступаем с бандитами!
   В ответ Володька Вайсман скривил губы пренебрежительной усмешкой и выразительно сплюнул под ноги офицеру.
   Во второй день апреля их привезли поездом в Пер-вомайск, а оттуда двумя подводами под охраной жандармов отправили к берегам родной Кодымы. В поле около Петровки пьяный полицейский Доценко вместе с жандармами выстроил связанных проволокой юношей у края дороги, усмехаясь, вытащил из кобуры пистолет и сказал:
   - Сейчас вы умрете.
   Он надеялся, что они упадут на колени, будут молить о пощаде, целовать ему сапоги, а он станет пинать их ногами, смеяться и расстреливать их, жалких и пресмыкающихся. Но они стояли плечом к плечу, такие разные с виду, но един,ые в своем мужестве и ненависти. Доценко не услышал ни слова. Шестеро смотрели куда-то вдаль, поверх его головы, и молчали. И было в их позах, взгляде, в их молчании столько непонятной и страшной для Доценко силы, что он, не выдержав, потянул дрожащей рукой из кармана вторую бутылку водки и залпом выпил до дна. Лицо его побагровело. Он тяжело шагнул вперед и выстрелил. Потом еще раз, еще, до тех пор, пока не кончилась обойма. Жандармы рядом с ним добивали раненых.
   Умирая, все шестеро поп'режнему молчали. Только смертельно раненный в грудь Борис Демиденко, увидев прибежавшую к месту казни мать, в последнем усилии приподнялся над землей и крикнул:
   - Прощай, мамочка! Умираю за Родину!
   В великой борьбе с фашизмом пало еще шестеро мужественных борцов.
   А в Тираспольской тюрьме еще ожидали своей судьбы последние пленные искровцы.
   Даша Дьяченко была в одной камере с Тамарой Холод, Соней Кошевенко, Зоей Кулагиной и сестрой Парфентия - Марусей Гречаной. Кроме них, там было еще несколько девушек из Прибужья.
   По молчаливому единодушному признанию вожаком в камере была Даша.
   Жандармы знали о ее деятельности очень немного, поэтому допрашивали и пытали не больше других, но пытали зверски, изощренно. Возвращаясь в камеру после пыток, она бессильно опускалась на койку и с грустней улыбкой говорила: "Опять были танцы и песни". А потом, немного оправившись, вставала и бодро спрашивала:
    - Ну что будем делать сегодня, девушки? Самое страшное в тюрьме - безделье. Оно давит,
   мучает, день за днем подтачивает волю, оглупляет и расслабляет человека. Нельзя падать духом, опускать руки и ждать, ждать... Даша будоражила подруг, заставляла по нескольку раз в день прибирать камеру, заниматься физической зарядкой, следить за одеждой. Они устраивали конкурсы на лучшую декламацию, сочиняли стихи и пели. Пели много и часто. Иногда песня, начатая вполголоса, вдруг зажжет сердца смелой удалью, окрепнет, вылетит за решетчатое окно, как призыв к борьбе, к мужеству. В сосед-., ней камере прильнут к окнам узники,и жадно слушают этот призыв.
   Товарищи в тюрьмах, В застенках холодных, Вы с нами, вы с нами, Хоть нет вас в колоннах.
   В коридоре раздается топот сапог, жандармы бьют прикладами в дверь, щелкают засовы:
   - Замолчать! Прекратить!
   Свистят хлысты, лица поющих рассекают кровавые полосы.
   Но песня не умерла. Ее подхватили в соседних камерах:
   Pie страшен нам белый фашистский террор. Все страны охватит восстанья костер!
   В один из последних дней мая в камеру к девушкам вошел надзиратель с жандармами. В руках у надзирателя листок. Он перечисляет фамилии:
   - Дьяченко, Гречаная, Кошевенко, Холод, Кулагина, выходи!
   - Куда?
   - На суд!
   Во дворе они встретили товарищей из мужского корпуса. Это Демьян Попик, Ефим Ющенко, Михаил Скиба, Николай Остапенко. Их поставили попарно в строй, связали за спиной руки и повели куда-то. Во второй паре идет Даша с Соней Кошевенко. Она
   уже отвыкла от ходьбы, свежего воздуха, солнца. У нее чуть-чуть кружится голова и не совсем твердый шаг.
   Узников ведут по улицам города, и люди молча провожают их взглядами. В этих взглядах и сочувствие, и жалость, и поддержка. Даша видит, как кто-то в толпе сжал крепкие рабочие пальцы в кулак, тряхнул им, повел бровями: "Держитесь, ребята!" Чья-то сухая старческая рука медленно перекрестила идущих, чей-то глухой, сдержанный голос произнес: "Скоро! Крепитесь!" Они не одни, с ними народ, с ними правда. Нельзя отчаиваться! Но почему опустила * голову Соня, почему так тяжело переставляет она ноги? Ей трудно, она обессилела: за последнее время ее здоровье все хуже и хуже.
   Даша толкает Соню плечом.
   - Соня, не унывать! Слышишь? Надо держаться крепко.
   - Надо держаться крепко, ребята! - громко повторяет идущий сзади Демьян Попик.
   Жандарм исподлобья- косится на него и грозит карабином: "Молчать!"
   Трехэтажное старинное здание с колоннадой. Мрачный зал с высоким сводчатым потолком и антресолями, стены обшиты темным полированным деревом. На возвышении - массивный стол, и на нем на подставке - черный крест, который в этой обстановке кажется зловещим, как проклятье. В дверь входят трое в офицерских погонах - напыщенные лица, выпученные остекленелые глаза, прямые и плоские, как доски, фигуры.
   - Суд идет! Встать!
   Девять обвиняемых неподвижны. Сзади жандармы ругаются и тычут им в спины прикладами: "Встать!"
   Все происходит наспех, второпях, - ясно, что комедию с судом затеяли только для того, чтобы наутро написать о нем в газетах, присоединив несколько пышных фраз о христианской справедливости и демократии нового порядка.
   Наспех допрашивают свидетелей - крымкских жандармов и полицейских Доценко и Щербаченко. Те подобострастно таращат на судей глаза, и их ответы сводятся в основном к одному: "Так точно". Вопросы к обвиняемым еще короче. Председатель трибунала, прищурив один глаз, коротко осматривает Демьяна Попика, кривит черный рот.
   - Признаешь себя бандитом?
   Бледная кожа на щеках Демьяна заливается краской, он откидывает лохматую голову назад, каждый мускул в его фигуре кажется напряженным до предела.
   - Я не бандит - я партизан!
   Из-за стола тот же резкий, спокойный голос:
   - Ты бандит!
   Демьян сжимает кулаки, и лицо его перекашивается гримасой неудержимой ненависти. Он кричит на весь зал:
   - Я не бандит! Это вы, вы бандиты, убийцы, погромщики, вы...
   - Молчать!
   Шумят отодвигаемые стулья, стучат каблуки сапог. Судьи вскакивают из-за стола, машут руками, к Демьяну бросаются жандармы.
   - Отправить в тюрьму! - приказывает председатель...
   Вечером их выстраивают на тюремном дворе и зачитывают приговор:
   Демьян Попик - к смертной казни, Ефим Ющен-ко - к пожизненному заключению, Дарья Дьяченко, Михаил Скиба, Николай Остапенко-к двадцати пяти годам тюрьмы, Тамара Холод, Соня Кошевенко, Зоя Кулагина - к десяти годам...
   Когда их уводят к камерам, Даша не выдерживает и смеется:
   - Они думают, что будут здесь вечно. Самое большее нам сидеть...
   Она осекается, вспомнив о Демьяне. Он идет впереди нее ровным шагом, чуть сутулясь, закинув худые руки за спину. И выглядит он в этот момент со своей вихрастой головой с мягким пушком на тонкой белой шее, узкими плечами совсем юным.
   У первого тюремного корпуса жандармы останавливают его, пропуская вперед остальных заключен-
   ных. Все знают: Демьяна сейчас поведут в камеру смертников.
   - Прощайте, ребята! - кричит он. - Не поминайте лихом!
   Он улыбается, но темные глаза его смотрят грустно и отчужденно.
   Через несколько дней Демьян Попик был расстрелян в Тираспольской тюрьме.
   Для немногих оставшихся в живых искровцев начались дни тяжелой тюремной неволи. Снова камеры в несколько шагов в ширину и длину, синее летнее небо за решеткой, плети надзирателей и голод. Никто из них не верил, что придется сидеть здесь многие годы. Все знали: скоро придут свои, распахнут двери казематов и снова с волей вернется жизнь и счастье.
   Шли месяцы - они терпели и ждали. И как ни было тяжело в тесной камере женского корпуса, ни разу никто не изменил духу сопротивления и бодрости, который каждый день искусно поддерживала Даша Дьяченко в своих подругах. Она была попрежнему полна энергии, жизни, больших смелых планов на будущее. Какое это было счастье, когда разрешили им переписываться с волей! Пусть в месяц всего одно письмо, пусть строгая цензура, - все равно эти коротенькие открытки от родных и товарищей были настоящим праздником. Но они приносили не только радость, успокоение и поддержку. Приходили письма, ¦в которых за обычными банальными фразами о здоровье и самочувствии таился иной, особый смысл.
   Оставшиеся на воле друзья помнили о пленных искровцах. Однажды из открытки Саши Комарницко-го Даша поняла, что товарищи готовят побег ее вместе с подругами по камере: "Готовьтесь!" - приказывала открытка. Потом был передан план операции. Конечно, о вооруженном освобождении не могло быть и речи: в Тирасполе была столица Транснистрии, здесь стоял крупный гарнизон, тюрьма надежно охранялась. Решили использовать другое оружие, которое иногда действовало надежнее, - деньги. Врадиевская подпольная группа собрала шесть тысяч оккушационных марок и переслала тираспольским подпольщикам, а те через своего человека договорились с одним из солдат, охранявших тюремные ворота. План был простой: солдат во время ежедневной прогулки Даши и ее подруг по двору "случайно" оставит ворота незапертыми, и готовые к побегу девушки уйдут на волю. Недалеко от тюрьмы их будет ждать грузовой автомобиль, который вывезет беглецов за город, а уж там об их судьбе позаботятся местные подпольщики. Таков был план.
   Дни подготовки к бегству, казалось, тянулись невероятно медленно. Собственно, им и готовиться было нечего. Привели в полный порядок свою невзрачную тюремную одежду, заплатали кое-как обувь. Главное, нужно было подготовить себя морально. Всякое бегство из плена почти всегда рискованно, а это особенно. Его нужно совершить днем, чуть ли не на глазах всей охраны. По ним могут открыть огонь, может не прийти за ними машина, может выдать подкупленный солдат. Но у прекрасной мечты всегда далекий полет. -Каждый день они видели этого белолицего ры-жебрового парня - солдата, который, небрежно закинув автомат за спину, расхаживал подпрыгивающим шагом вдоль ворот и неизменно что-то насвистывал себе под нос. Весь вид солдата говорил о том, что к службе он относится без серьезности и почтения и что он веселый, разбитной парень, любящий побалагурить. С тех пор как Даша получила открытку с планом побега, она каждый раз на прогулках приглядывалась к солдату, и с каждым днем он казался ей все более достойным доверия. Ей нравилось его веснушчатое лицо с напускной миной скуки, безза- ботный вид. Нет, не может такой простой и откровенный парень пойти на самую низкую подлость!
   Однажды Даша во время прогулки проходила вблизи ворот, по привычке взглянула на солдата и вдруг поймала его взгляд. Он стоял, прислонившись к столбу, в своей обычной непринужденной позе, но взгляд его показался Даше слишком долгим и почему-то очень грустным. И даже секунду спустя, когда
   он отвел глаза в сторону и, как обычно, что-то засвистел, свист звучал не так уж весело и беззаботно.
   А на другой день Даша увидела у тюремных ворот другого солдата. Вечером на допросе следователь заявил ей, что план побега раскрыт, солдат из охраны арестован, а ее, Дьяченко, переводят в концентрационный лагерь.
   ..Это были четыре месяца, похожие на кошмар. Холодные бараки с четырехэтажными нарами, густая паутина колючей проволоки, опутавшей горизонт, перекошенные ужасом и болью лица, свист нагаек над головой, стоны умирающих, сытый животный смех надзирателей и изнуряющая, с утра до ночи, работа на дорогах в воде и холоде. Через четыре месяца Дарью Дьяченко в тяжелом состоянии переправили из лагеря обратно в тюрьму. Тюремный врач поставил диагноз: острое воспаление легких. Истощенная, измученная, она была очень близка к смерти, но молодой организм победил.
   Дашу снова поместили в прежнюю камеру. Какая это была радость! Снова Она с подругами, с дорогими девчонками, которые, наверное, казались ей ближе всех прежних подруг, потому что тюремная решетка породнила девушек на всю жизнь. И когда ей вновь удалось послать открытку Саше Комарницкому,s она написала в ней о своих замечательных подругах по неволе, о том, что никто из них не падает духом, что живут надеждами на волю.
   Воля! Наверное, невозможно было бы перенести все эти долгие-долгие черные месяцы плена в тюрьме и концентрационном лагере, если бы не надежда на волю. Даже тогда, когда неожиданно сорвался план побега, который лелеяли пленницы в своих сердцах столько радужных дней, даже тогда Даша не отчаялась, не пала духом.
   Думая о будущем, она представляла его себе большим, просторным, светлым, как вольная прибуж-ек*я ^ТоттЬ на весенней заре. "Настанет время,, много солнца будет и пройдет все", - написала в письме к Саше Комарницкому.
   Наступил 1944 год. Красная Армия стремительно продвигалась вперед, освобождая родную землю от фашистских оккупантов. Всколыхнулось в тревоге осиное гнездо в Тирасполе. Спешно эвакуировались из города высшие чиновники, потоком потянулись на запад машины и эшелоны с награбленным на советской земле добром. Вслед за отступающими румынскими частями в Тирасполь вошли немецкие части. Охрану в тюрьме заменили. Вместо румынских жандармов поставили немецких эсесовцев, еще строже стал режим, еще беспощадней издевательства. В мужском корпусе гитлеровцы загнали часть заключенных в одну камеру -около 250 человек, чтобы легче было охранять. В камере были партизаны, подпольщики, советские активисты, пленные солдаты и офицеры Советской Армии. Среди них находились и искровцы Михаил Скиба, Ефим Ющенко и Николай Остапенко. Чем тревожнее для гитлеровцев были вести с фронта, тем напряженнее становилась атмосфера в тюрьме. Многие из узников понимали, что гитлеровцы при отступлении из Тирасполя могут устроить над ними кровавую расправу.
   С воли однажды в камеру пришла записка: "Сделайте все, чтобы бежать. Иначе всех расстреляют".
   С того дня начали готовить побег. Камера находилась на третьем, последнем этаже. С утра до ночи долбили потолок, чтобы проделать выход на чердак, а с чердака по черному ходу бежать на улицу, разоружить охрану, одной группе напасть на тюремные ворота, другой открыть двери в камерах женского корпуса. Таков был план, разработанный пленным офицером, взявшим на себя руководство операцией.
   В ночь с первого на второе апреля, когда выход в потолке был проделан и узники готовились к побегу, их выдал провокатор. Это был один из самых шумных в камере людей - парень лет тридцати. Он бросился к двери и забарабанил в нее кулаками. Тогда несколько человек схватили его, прижали к полу и стали душить. Но было уже поздно. На шум прибежал охранник, увидел людей, пытающихся взобраться по нарам в отверстие на потолке, просунул в глазок двери автомат и открыл огонь. Это был решающий мо-мент. Люди оказались в западне. Один за другим падали, сраженные пулями. Неужели погибнуть без борьбы, без сопротивления?
   - На дверь! - крикнул кто-то и грудью закрыл ствол автомата. Под напором десятков тел дубовая дверь не выдержала, треснула, сорвалась с петель, и люди хлынули в коридор. Безоружные, с одним только страстным желанием пройти во что бы то ни стало, они бросились навстречу огню, падали под пулями, но сзади рвались другие, распахивались в коридорах двери камер, в борьбу вступали новые, и вот, наконец, неудержимый людской поток, смяв огневой заслон, ринулся на улицу.
   ¦- Вторая группа, к женскому корпусу! - скомандовал кто-то. Но было уже поздно. У женского корпуса залегли поднятые по тревоге автоматчики и преградили путь восставшим. Тогда все, кто остался в живых, бросились к тюремным воротам, смяли охрану, разомкнули засовы и ушли на улицу ночного Тирасполя, а потом за город в степь. Вместе с бежавшими были Окиба, Ющенко и Остапенко.
   ...Вот уже несколько дней стены тюрьмы сотрясаются от орудийной канонады. Фронт близко. Над городом то и дело пролетают самолеты, и хотя летят они высоко и трудно их отыскать на кусочке неба, видном из маленького окошка камеры, но всем ясно, что самолеты наши, потому что где-то совсем рядом взахлеб бьют по ним зенитные пулеметы. Но самолеты летят дальше. Лица у эсесовцев, охраняющих тюрьму, потеряли прежнее выражение туповатой невозмутимости, стали или озабоченными, или раздраженными, охранники сверх'обычного орут на заключенных, чаще пускают в ход приклады и сапоги. Вот уже три дня как заключенных кормят всего один раз в сутки. Люди в камерах слабеют от голода. Всех беспокоит завтрашний день. Ясно, что Красная Армия на подступах к Тирасполю: может быть, еще несколько дней, и в город ворвутся наши части.
   ...Даша просыпается от топота кованых сапог в коридоре и лязга оружия. Распахивается дверь. Тяжелые взгляды из-под козырьков касок ощупывают камеру. "Быстро! Быстро! Выходи!" Всех девушек поспешно выталкивают в коридор; там уже полно народу, снова толкают, бьют прикладами, пинают ногами. "Быстро! Быстро!" Даша не успела опомниться, как очутилась во дворе. Рядом с ней Соня Кошевенко и Тамара Холод. Девушки жмутся друг к другу. Что случилось? Куда их торопят? Всех узников выгоняют на тюремный двор, оттесняют к кирпичной стене, отделяющей часть тюремной территории от городского квартала. Косые лучи утреннего солнца, перехлестнув через стену, яркими полосами ложатся на тюремный двор и отражаются в широко раскрытых глазах людей. Где-то справа в конце двора вдруг резко треснули два выстрела, затем целая очередь, дробная, тугая. Толпа тяжело вздохнула, колыхнулась и подалась влево. Но и с этой стороны ее встретили короткие вспышки огня.
   - Дашенька! Что же это, Даша! - к Даше склонилось совсем белое лицо Сони, и ее мягкая рука бессильно легла на Дашино плечо. Выстрелы, крики, стоны... Падают люди и хрипят в предсмертной агонии. А из-за стены поднимается солнце. Даша оборачивается лицом к стене и делает шаг навстречу солнцу. Что-то больно и резко бьет ее в спину, она чувствует, что теряет равновесие, мгновенье шатается и вдруг падает вперед, погружаясь в золотой поток света.
   А с той стороны, откуда встает солнце, идет наступающая армия. Она все ближе и ближе. И кажется, что мертвые люди, прижавшиеся к окровавленному асфальту тюремного двора, слышат ее могучую поступь. Идет наступающая армия и с ней победа - во имя свободы и счастья живых и вечной славы погибших.