Парфентий Гречаный

   Жатка, громыхнув последний раз по твердой, наезженной до блеска дороге, съехала в траву и покатилась мягко, словно на шинах. Кони понесли ее прямо в пшеницу, но у самого края поля погонщик ловко развернул их и остановил. В жатку сегодня запрягли тройку: хлеб вымахал высокий, густой, кажется - ладонь между стеблями не просунешь.
   - Женщинам нынче достанется! - сказал погонщик скидальщику, белоголовому подростку, соскакивая с сиденья. - Ишь, какой хлеб-то! Только постригивай.
   Он обломал колос, растер пальцами, задумчиво взглянул на крупные тяжелые зерна, словно янтарные бусинки, рассыпавшиеся на ладони.
   - Эх, постоять бы ему чуть-чуть. А потом бы навалиться разом. Комбайн весной обещали. Да где уж теперь комбайн...
   Он махнул рукой и начал скручивать цыгарку.
   С косогора, где стояла жатка, было видно всю разомлевшую от зноя живописную кодымскую долину. Сама река Кодыма терялась за пышной зеленью крымкских садов, а там, где кончалось село, ее прятали высокие камыши; горячий ветерок, проносясь легкой зыбью по чутко дремлющей пшенице, прихватывал с собой влажное, терпкое дыхание камышей, закись перебродивших под солнцем, заросших травой речных стариц. В селе лениво перебрехивались собаки, на той стороне реки, в лесу у Катеринки, две кукушки монотонно напоминали о том, что время течет своим чередом.
   За рекой, за селами Катеринкой и Петровкой, что разлеглись на том берегу, против Крымки, поднималось невысокое плоскогорье. Казалось, что там, за гребнем горы, по которому проложена железная дорога на Первомайск, нет уже ничего, кроме этого бескрайного неба, напоенного августовским солнцем. Но поднимись туда, на гору, к станции Каменный Мост, - и вновь откроются взору поля золотой пшеницы и среди них зеленые оазисы больших, богатых сел Кумар, Степковки, Полтавки, Зеленых Кошар. Богатую ношу несет на себе тучный украинский чернозем.
   Где-то за горой родился прерывистый заунывный звук: у-у-а-у-ау-у... Он долго прокрадывался вдалеке, а потом, нарастая, резкий, чужеродный, приглушил все тихие, мирные звуки степи. Паренек вскочил, козырьком поднес руку к глазам. Не сказал, а словно вздохнул:
   - Немцы летят.
   У дороги сбились испуганной кучкой и замерли вязальщицы. Донесся тяжелый и глухой, словно из-под земли, звук взрыва.
   - Конецполь бомбят, - проговорил старший. - Переправы на Буге...
   Он вдруг поднялся и замахал руками на женщин:
   - Эй, чего рты поразинули! Тут вам не кино! Давай пошевеливайся!
   Женщины молча направились к машине. Погонщик кивнул своему молодому помощнику и хлестнул лошадей. Взметнулись длинные зубчатые крылья жатки, сзади на выстриженной полосе легли первые ровные рядки скошенной пшеницы.
   С каким нетерпением, надеждой и тревогой каждый год ждут в колхозе этой поры! У хлеборобов свой календарь, по которому они узнают, когда озимь должна выходить в трубку, колоситься, наливать зерно чудесной силой. И каждый день ее жизни и роста волнует сеяльщика. Будет хлеб - будет и достаток в доме, радость в семье. Потому шли люди раньше на косовицу хлебов, как на праздник: приодетые, веселые, с песней. По традиции девушки плели венки из пшеницы и с шутливой торжественностью надевали их на головы бригадирам, а потом самому колхозному председателю. Тот всегда грубовато отмахивался от такой почести, а его подзадоривали:
   - А нуч попробуй заругайся, председатель, хоть и праздник, а от штрафа не отделаешься.
   Такой закон ввели в Крымке комсомольцы. Его одобрили правления трех местных колхозов: каждый, кто скажет срамное слово на людях, теряет трудодень или платит двадцать пять рублей на нужды недавно отстроенного сельского клуба. Иные очень рьяно возражали против такого порядка. "Всякое, - говорили, - бывает под горячую руку. Работать без этого невозможно". Но отстоять сквернословам свою свободу не удалось. И ничего - работа не пострадала, пострадали только любители крепких выражений.
   Три колхоза было в Крымке. У каждого сотни гектаров тучного чернозема, на котором поднялись богатые сады, раскинулись большие плантации сахарной свеклы, обширные поля кукурузы и золотой украинской пшеницы. Щедро одаряла земля труды колхозников. Когда приходил новый урожай, и наполовину еще не пустели закрома в крестьянских амбарах: от прошлого года оставались и сахар, и крупы, и корм для скота.
   Хорошело село, богатело с каждым годом. В домах появились велосипеды, патефоны, радиоприемники. Начальная школа превратилась в семилетку, а потом в десятилетку. Из года в год все больше новых, невиданных раньше машин выходило в степь. В прошлом году впервые увидели комбайны, за которыми только и дела, что отвозить готовое зерно.
   Но в этот раз никто не сплетал венков. Люди работали молча. Только школьники, пришедшие на помощь старшим, вносили в общий труд оживление. Андрюша Бурятинский повязался женским платочком. Гибкий и ловкий, он почти не отставал в работе от опытных вязальщиц. Рядом с ним работала Поля Попик. Трудно было поверить, глядя на ее не по-деревенски хрупкую и тонкую фигурку, что ей по силам такая нелегкая работа. Но Поля безустали, словно играя, перелетала от одной кучки скошенной пшеницы к другой, быстрыми точными движениями готовила перевязь и собирала сноп.
   Саша Кучер возил на подводе снопы. Это куда интереснее, чем работать с вязальщиками. Жаль только, нельзя быть все время около Поли. И все-таки подвода Александра чаще останавливалась именно на тех участках, где работала Поля. Когда Поля связала четырехсотый сноп - выполнила норму взрослой вязальщицы, - он забрался на телегу и, взмахивая рукой, громко и торжественно возвестил об этом. Но Поля только на мгновенье разогнулась, поправила сползший на спину платок и насмешливо заметила:
   - Ты бы, Сашка, сам работал лучше, чем чужие снопы считать. Тебя учетчиком не назначали...
   Он рассмеялся, хотел было ответить шуткой, но его перебил подбежавший Митя Попик.
   - Сашка! - крикнул он. - Смотри-ка, кто это? Кажись, Парфентий с Михаилом.
   По дороге, взбивая пыль, скакали два всадника.
   - Случилось что-нибудь, - с тревогой пробормотал Кучер.
   - Наверное! - Митя уже торопливо натягивал на мускулистые плечи свой тесноватый, выгоревший на солнце пиджачок. - Я побегу.
   Неуклюже выбрасывая вперед длинные ноги, он побежал к дороге. Кучер секунду смотрел ему вслед, потом покосился на Полю. Бросив работу, она всматривалась в приближающихся всадников, и вся ее подавшаяся вперед фигура выражала в этот момент нетерпение. Кучер тяжело спрыгнул с телеги и стал медленно распутывать вожжи. Хорошее настроение как рукой сняло.
   Всадники были уже близко. Закатное солнце очерчивало их силуэты - стройные, напряженные. Кони выскочили на курган, мгновенье потоптались на месте и галопом понеслись к жнивью. Парфентий вырвался вперед и с ходу резко осадил коня. Спокойные голубые глаза его в одно мгновенье охватили все: и жнивье, и людей поодаль у машины, и одинокую фигуру Александра у подводы. Он громко поздоровался со старшими и, уже обращаясь к подошедшим товарищам-старшеклассникам, коротко сказал:
   - У лесополосы самолет сел. Может, немецкий. Надо проверить. - Повернулся к Кучеру: - Ты, Сашко, жми в село, собирай остальных. Может, помощь потребуется. А мы туда...
   Кучер кивнул, ни слова не говоря, взобрался на телегу и погнал лошадь к селу.
   Спутник Гречаного Михаил Кравец, одетый, несмотря на жару, в морскую форму, которую еще два года назад сшила ему мать, проверял, как заряжен карабин. За спиной у него на крупе коня уже устроился Андрей Бурятинский. Он был попрежнему повязан платком, но сейчас это уже никого не смешило. В руке у Андрея был пистолет, найденный им недавно в камышах у реки. В пистолете патронов нет, ствол в нем проржавел, но напугать им можно кого угодно. К Парфентию на коня сел Митя Попик.
   Далеко за лесополосой, у того места, где, словно под бурей, широкой полосой полегла пшеница, всадники спешились.
   - Там, - сказал Кравец и показал на торчавшее из пшеницы метрах в ста ,серое крыло са- молета.
   - Давай с двух сторон, - прошептал Митя. - В клещи!
   Вскоре, припав к земле, рассмотрели сквозь зыбкую сетку стеблей небольшой широколобый самолет. Он лежал почти на боку, подломив под себя одно крыло и задрав другое к небу. Винт, видимо при ударе о землю, причудливо изогнулся, хвост был помят. Они не сразу заметили летчика, вернее его ноги, торчавшие из кабины. Ноги шевелились. Значит, человек жив и что-то достает. Парфентий подождал, пока летчик вылезет, и подал знак. Четверка выскочила из укрытия, Два карабина и револьвер нацелились в грудь пилота.
   - Руки вверх!
   Летчик в темном комбинезоне с секунду помедлил, видимо оценивая обстановку, и медленно поднял руки. Ребята разглядели на петлицах его гимнастерки красные квадратики. Лейтенант! Наш!
   - Документы! - приказал Парфентий.
   - Но у меня же руки вверх, - устало улыбнулся лейтенант.
   - Митяй, давай ты! - Парфентий показал глазами на летчика.
   Дмитрий Попик подошел к пленнику и, немного поколебавшись, стал обшаривать карманы комбинезона.
   - Не здесь, - возразил лейтенант. - Я сам достану. Оружия при мне нет. Вон оно...
   Он кивнул в ту сторону, где на земле лежал ремень и на нем кобура с пистолетом.
   - А документ мой вот, пожалуйста, - летчик просунул руку за комбинезон и вытащил маленькую картонную книжечку.
   Митя долго изучал документ, потом передал его Парфентию. Когда с документом ознакомились все четверо, Гречаный опустил карабин.
   - Простите, товарищ лейтенант. Но сейчас, говорят, и фашисты нашу форму для обмана надевают.
   Летчик кивнул.
   - Верно. Ну, а вы-то откуда такие храбрые взялись? Сторожа, что ли, какие?
   - Почему сторожа? - сказал обиженным тоном Миша Кравец. - Мы бойцы истребительного отряда Крымкской средней школы.
   - Урожай охраняем, следим, чтобы диверсанты не высадились, - доверчиво пояснил Андрюша Бурятинский.
   Мите не терпелось осмотреть самолет. Он был известный на селе механик. В прошлом году сам изготовил для физического кабинета действующую от спиртовки модель паровой турбины, сам смастерил фотоаппарат и радиоприемник. А сделанная им скрипка была даже в Киеве на выставке детского творчества.
   Сейчас он подошел к машине, с сочувствием осмотрел ее поломанное крыло, погнутый винт, помятые шасси. Сокрушенно вздохнул:
   - Как покалечился- то...
   - Да... - протянул летчик. - Отлеталась птичка. Товарища сбили, а я вот выкрутился. Да горючего не хватило до аэродрома. Пришлось на вынужденную посадку пойти. Далеко до Врадиевки?
   - Да часа три ходу, - ответил Парфентий.
   - Больше, - поправил его Митя, - три с половиной будет.
   Летчик минуту молчал, что-то соображая, потом озабоченно произнес:
   - Вот что, хлопцы. Я заберу парашют и пойду в свою часть, а к вам просьба: посмотрите за машиной. Может быть, еще сумеем что-нибудь с ней сделать. Не пропадать же такому добру!
   Из пшеницы показалась круглая голова Вани Беличкова и тут же скрылась.
   - Выходите, ребята, свои! - крикнул Парфентий. На выбитую в хлебах полянку высыпало с десяток подростков с топорами, колами, ножами из кос. Лейтенанта окружили, молча и внимательно разглядывали.
   - Ну, что молчите-то? - усмехнулся летчик. - Спрашивайте, - он обернулся к Парфентию: - Может, им тоже нужно показывать документ?
   - Товарищ лейтенант, - вдруг робко обратилась Поля, - скажите, а как там, на фронте, дела-то? Трудно, да?
   Красивая, стройная девушка с тяжелыми черными косами смотрела так умоляюще, и такие были у этой девушки большие и честные глаза, что лейтенант вздохнул и признался:
   - Трудно, ребята! Очень трудно! Отступаем...
   Уже поздним вечером опять сошлись вместе "ястребки", как называли бойцов истребительного отряда, у единственного оставшегося в селе радиоприемника на квартире директора школы Владимира Степановича Моргуненко. Огня не зажигали. Сидели тихо, боясь пропустить хоть одно слово. Диктор говорил, что враг, несмотря на жестокие потери, бешено рвется к жизненным центрам страны, что на всем огромном фронте от Черного до Баренцева моря ни днем, ни ночью не утихают бои.
   Самого Владимира Степановича не было дома - уехал в районный центр Первомайск. С ребятами сидела его жена Александра Ильинична. Парфентий устроился рядом с Полей и Сашей Кучером. Кончилась передача, и заиграла музыка. Музыка была энергичная, веселая, словно звала всех к бодрости и вере. Но Парфентий, вслушиваясь в незнакомую бравурную мелодию, думал о сегодняшней встрече с летчиком, о его словах: "Трудно, ребята, очень трудно!"