Глава шестая
ПОЧТА ТОМА

    Письма фронтовые... Не все они дошли до нас невредимыми. Многие зачитаны и истрепаны так, что не все в них разберешь. Немало и писем, которые некому подробно прокомментировать, ибо те, кому они адресованы, давно ушли из жизни. И хотя краткий комментарий о судьбе родных и близких, а также документальная точность каждого письма - непременное условие отбора их для сборника, редакция решила поместить в отдельной главе в виде выдержек те небольшие отрывки, которые удалось расшифровать и прочитать.
   
   
   

ГОРЯЧИЕ СТРОЧКИ С ВОЙНЫ

   22 июня 1941 года молодой летчик лейтенант Николай Михайлович Еловских в письме матери и отцу с присущим ему лично и всему его поколению комсомольским задором и убежденностью заверял:
   
   "..Завтра перелетаем ближе к границе и начинаем драться... Исход будет известен, ибо два класса на земном шаре не должны существовать. Остаться должен один класс - пролетариат..."
   
   Судя по письмам фронтовиков, так думали многие. Четко выразил эту мысль в письме к родителям, проживавшим в Николаевской области, и лейтенант Яков Дмитриевич Бойко:
   
    "Сегодня, т. е. 22.06.41 г., выходной день. Во время того, как писал я вам письмо, вдруг слышу по радио о том, что озверелый гитлеровский фашизм бомбил наши города... Но это им дорого обойдется, и Гитлер больше жить в Берлине перестанет... У меня сейчас в душе только одна ненависть и стремление уничтожить врага там, откуда он пришел...
   Я люблю свою Родину, свою землю и всегда готов пойти на ее защиту и, если нужно, отдать жизнь... Гнев, ненависть, презрение горят в душе к озверелым захватчикам... Победа будет за нами, и только за нами!"
   
   Верой в грядущую победу дышат слова красноармейца Мейера Ильича Гальперина в письме от 13.8.41 г. супруге Мусе Липовне, эвакуированной из Риги:
   
    "Я, понятно, нахожусь на фронте, на передовой линии. В данный момент воюем с фашистами в Эстонской ССР. Сначала я был в Латвийском истребительном отряде, но потом перешел в регулярную красноармейскую часть.
   ...У нас никто не сомневается, что фашизм будет разбит и мы опять сможем зажить мирной жизнью на освобожденной советской земле".
   
   Неудачное развитие военных действий расценивалось как временное явление и вызывало лишь удивление - почему оно так долго затянулось? Курсанту Алексею Фадееву довелось сразу испытать все тяготы войны. Он сообщал родным на Брянщину:
   
    "...Я уже писал, как началась война. 22 июня я был в лагере - от границы 400-500 метров. И вот в 4 часа наш лагерь начали обстреливать. Школа была в 2-х боях. А после вступили в бой части РККА...
   Из двух боев я вышел невредимым..."
   
   Полно оптимизма письмо артиллериста Михаила Александровича Рыкова матери (24 июня 1941 г.):
   
    "Дорогие родители! Началась война. Наши враги немцы бомбят наши города с самолетов. Уже утро. Мы скоро уедем на фронт защищать Родину. Я в чине лейтенанта буду драться по-нашему, по-русски, как уралец. Ведь я работал на Уралмаше и буду в первых рядах. Буду воевать по-уралмашевски. Мы прошли за три года хорошую воинскую подготовку. И вы, мама, за меня не беспокойтесь. Не погибну, а вернусь с победой.
   Ваш сын Мишка Рыков".
   
   "Военные действия идут, но без существенных перемен. Вчера, т. е. 12.VII, враг направил на наш остров в пункт К. корпус на пятидесяти транспортах под прикрытием крейсеров, эсминцев и подлодок. К вечеру того же числа состоялся бой балтийцев с флотом врага, где было потоплено славными балтийцами пять транспортов в Ирбенском проливе; что произошло ночью с 12 на 13 и что происходит сегодня на море - не знаю еще, но, по всей вероятности, работка нам предстоит горячая, ожидаем с часу на час.
   Уверяю Вас, папаша, что Ваш наказ я выполню. Гитлеровские бандиты, те, которые не найдут себе могилу в море, найдут ее на острове. Враг будет уничтожен: если у него слабая память, то мы ему еще раз напомним, куда ходить нельзя. Эти коварные потомки псов-рыцарей так же будут разбиты, как и их предки..."
   
   Эти слова взяты из письма старшины Дмитрия Яковлевича Нежинского в далекий Шубар-Кудук Актюбинской области, где жили его родные.
   В Ленинграде на Пискаревском мемориале покоится прах Василия Васильевича Игнатьева. Когда гитлеровцы подошли к стенам Ленинграда, простой рабочий, слесарь-инструментальщик, сменил мирную спецовку на красноармейскую гимнастерку. 2 ноября 1941 года он послал домой письмо, которому суждено было стать последним:
   
    "Я жив и здоров, ну, конечно, не так здоровье - но ничего, еще буду бороться за нашу священную пядь земли. И все же выгоним врага от нас!.."
   
   "Не одолеть врагу нашу великую и могучую Родину. Буду драться с врагом до последней капли крови", - заверял родных в далекой Грузии красноармеец Владимир Ражденович Одишария.
   Раненного, его подобрала на поле боя и выходила украинская семья. Затем он ушел в партизаны. Там и погиб, выполняя задание.
   Во многих письмах звучат настойчивые просьбы сохранить сыновей и дочерей морально здоровыми, не дать войне исковеркать их души.
   Николай Васильевич Мартынчик просил жену Надежду в письме от 31 октября:
   
    "Скажи Аллочке, что я бью тех фашистов и буржуев, о которых я ей рассказывал и она видела в кино".
   
   О, как бы согрели отца слова дочери, обращенные к редакции, куда она прислала его письмо: "Внуки встали на смену дедушке - оба окончили высшее военное училище и служат Родине на Дальнем Востоке".
   Такая же просьба к жене Евгении Прокофьевне и у Павла Степановича Минакова. 19 июля 1941 года он писал:
   
    "Прочитай письмо ребятам, скажи им, что я их прошу в это страшное время быть умницами".
   
   Обращаясь к сыновьям, разъясняет:
   
    "Милые Гена и Игорь! Ваш папа сейчас в полном смысле... защищает Родину, борется за ваше счастье".
   
   Трезво оценивая опасность для собственной жизни, фронтовики горячо верили и надеялись на то, что они будут жить в детях и внуках. Верили и не ошиблись.
   7 июля 1941 года красноармеец Алексей Жагрин, не тая горькой правды, сообщал жене Наталье:
   
    "...из Эстонии мы вышли на Псков, где нам был дан немецкими летчиками первый поучительный урок. Немец бомбил крепко, но неумело. Из нас все остались невредимы. А описать того, что творилось перед моими глазами, я не в силах...
   Наташа, прошу тебя как можно лучше хранить Наю... (Дочь.- Ред.) Война не считается ни с чем и не щадит никого...
   ...Прощайте. Быть может, я написал последнее письмо. Наташа, сбереги его, когда Ная вырастет большая, дай ей прочитать..."
   
   Выросла Ная. Размышляя над словами отца, которого не помнит, она, Наина Алексеевна Понякина из Кустаная, горестно восклицает: "Всю жизнь его ждем! Если б даже без ног, то тоже бы катала на коляске... Сейчас мои дети уже взрослые, у них, слава богу, есть отец, и я хочу, чтобы и у внуков Алексея Жагрина тоже всегда было над головой чистое небо".
   Есть еще одна сквозная тема, пронизывающая все без исключения письма с войны. Они почти всегда начинаются словами: "Здравствуйте, мои дорогие и любимые", а заканчиваются: "До свидания, ежели оно состоится".
   Фронтовики были молоды и полны жизненных сил. Они ушли от своих жен, от своих невест и унесли с собой святое, не растраченное чувство. Это чувство не просто согревало их в холодных землянках и блиндажах, оно выручало в трудные минуты.
   
    "Дорогая Валечка!
   Письмо твое получил вчера. Очень рад. Слишком рад. Я был уверен, а это письмо подтвердило, что у меня есть любимая и любящая жена, детишки.
   Я очень и очень люблю тебя, моя дорогая, и в этом хотел убедиться еще раз, вдали от тебя. И в этом убедился вдвойне - меня... ждет моя любимая жена. Целую тебя крепко-крепко. Прижимаю тебя к своему сердцу и целую в самые губки. Твой Сережа".
   
   Танкист Сергей Иванович Абрамов написал это письмо тоже в первый день войны - 22 июня 1941 года. Еще не ясно было, как сложится боевая жизнь его самого, что будет с семьей. Но тревога уже овладела воином, вызвав всплеск чувств.
   По-своему выразил чувства комсомолец лейтенант Алексей Никифорович Дзюба, утешавший в письме от 24.7.41 г. молодую жену, тяжело переносившую разлуку:
   
    "Не волнуйся, живи спокойно и будь уверена в том, что мы с тобой еще встретимся и будем строить нашу семейную жизнь, которой мы с тобой еще мало жили".
   
   Младший политрук Алексей Кузьмич Редченков, получив боевое крещение, рассеявшее все иллюзии на быстрый исход войны, писал жене 10 августа, уповая на великое и могучее чувство любви:
   
    "...Мы с тобой расстаемся. Ты встретишь всевозможную жизнь. Тебе одной придется, без меня, без отца, без матери, бороться со всякими капризами жизни. Будь же, дорогая, стойкой и выдержанной, мужественной!
   Вспомни, что Леша требовал этого, любил это, ценил, и ты станешь цельной. Ты оправдаешь этим мою надежду, ты сохранишь свое достоинство...
   Если тебе придется иногда решать вопросы жизни, ты всегда обращайся к такой мысли: "А как бы отнесся к этому Леша, если бы он был со мной?" И ты легко решишь вопрос своей и моей мыслью.
   ...Я любил свою семью, заботился о семье, любил и люблю тебя, сынок. Если я погибну, то погибну честно, не без славы. Мне дорога моя Родина, мне дорог мой народ, мне дорог ты, Толик. Я буду смотреть в лицо смерти, не дрогнув, не моргнув..."
   
   Алексей Редченков погиб в зимнюю стужу, так и не узнав, что, храня его и оберегая от волнений, жена Таня ждет второго ребенка и ей, беременной, с малолетним сынишкой на руках, очень нелегко дается жизнь в эвакуации, среди незнакомых, хотя и добрых людей. Она платила мужу любовью за любовь. И это единство чувств возвышало ее дух.
   Война отняла у воинов их семьи и разбросала по всем уголкам страны. Письма первых дней и месяцев лихой годины полны почти безнадежных запросов: "Где вы? Что с вами? Отзовитесь!" Ведь большинство жен с детишками были смыты волной стихийной эвакуации. В каждом письме отчаянная мольба: "Пришлите адрес - я вышлю денежный аттестат".
   Война с первых дней разлучила Петра Гавриловича Ионова с женой Анастасией Ивановной. Он тяжело переживал разлуку. 24.10.41 г. писал родственникам:
   
    "...Вы простите меня, что я пишу об одном и том же. Но писать нового ничего не могу в силу того, что я от вас не получаю ни одного письма в течение 5 месяцев, т. е. с начала войны, а поэтому не знаю, где находится моя жена и как она живет и вообще жива ли она.
   ...Был ранен, теперь уже выздоровел и чувствую себя совершенно великолепно. То, что был ранен в плечо и руку, теперь уже мало заметно..."
   "...Я вам посылаю почти через каждую пятидневку, но от вас ни одной весточки не получил..." - в отчаянии жалуется родным 25 августа 1941 года Михаил Яковлевич Осинцев.
    "Тоня, как живут мои малыши? Бедные, сколько им достается с малых лет, особенно Юрочке", - сокрушался политрук Леонид Петрович Станкевич, адресуя свои слова жене Антонине Ивановне, эвакуированной из Белостока в Казахстан. И тут же характерная дописка:
    "Извини за небрежность, идет дождь, очень неудобно писать, течет на бумагу..."
   Еще труднее было тем, чьи семьи остались под пятой гитлеровских оккупантов, творивших расправу над мирными советскими людьми. Но и они не теряли надежд.
   Сколько мужества и благородства заключено в письме Юлианса Кондратса к жене:
    "Аустра! Я убываю с тяжелым сердцем оттого, что тебя и других советских людей пришлось оставить под немецким игом. Может, каким-то образом тебе удалось избежать фашистских зверств. Я свой истинный путь определил как доброволец в рядах Красной Армии. Если с тобой будет совершена несправедливость, красноармейцы отомстят за все. Шансы остаться в живых и встретить тебя мизерны. Помни меня таким, каким знала. Передавай привет акнистским комсомольцам, мне они нравились своей энергией. Презирай предателей - смерть им!
   Все мои мысли с вами на родине. Сделаю все, чтобы вы освободились от фашистского гнета... Будь тверда и ни в чем не сомневайся - коммунисты не любят неопределенности. Тебя могут сломить, но пусть память обо мне никогда не позволит тебе приспосабливаться.
   С милым приветом Юлиане Кондрате".
   Только после войны удалось выяснить, что пионервожатая Акнистской средней школы эвакуироваться не успела... Ее муж, воевавший в составе роты латышских добровольцев, погиб под Москвой.
   Командир взвода 1-го Латышского стрелкового полка Альфред Лигерс из Риги за три недели до своей гибели (убит под Москвой 24.12.41 г.) писал земляку Рихарду Калниню в Кировскую область:
    "...Коротко о себе и Лилии, на тот случай, чтобы, вернувшись на родину, мог бы проинформировать оставшихся в живых родных и знакомых. Лилия выехала из Риги 27.6 в Валку. Оттуда вернулась в Валмиеру, где несколько дней-занималась эвакуацией учреждений. Затем-она вступила в сформированный там батальон (Валмиерский батальон), вместе с которым прошла до Нарвы, а затем 22 июля присоединилась к нашему полку у города Тюри в Эстонии и дошла до Таллинна. 27 августа у Таллинна Лилию ранило. Другими сведениями о ней не располагаю. Не знаю, осталась ли она после эвакуации Таллинна на месте, а может, ее схоронила морская пучина.
   Я в составе Первого Латышского стрелкового полка, организованного в Валке, принимал участие в боях в Эстонии, сначала против бандитов, а начиная с 14 июля находился на передовой линии борьбы с фашистами. 23 июля в боях под городом Тюри меня ранило осколком в шею...
   Мои старички остались в Риге. Мать Лилии 24 или 25 погибла при воздушном налете, бомбили аэродром, вблизи которого она проживала и работала... В будущих боях с немецкими захватчиками надеюсь все же остаться в живых, чтобы затем, вернувшись в Латвию, заняться созидательным трудом...
   Надеюсь, что и Лилия все же счастливо добралась до Ленинграда, и в таком случае вы непременно встретитесь... До скорого свидания в Латвии! Альфред".
   К сожалению, длительные поиски не прояснили судеб обеих латышских семей.
    Можно строить неутешительные предположения, исходя лишь из того, что активистов-прибалтов гитлеровцы не щадили.
   С началом войны за оружие взялись люди, которые прежде никогда не держали его. Они продолжали оставаться добрыми мирными людьми и жили проблемами дома, семьи. Трудно, очень трудно было им психологически перестроиться. Война как бы шла рядом с их прежними, естественными заботами.
   Командир саперного взвода Николай Иванович Лусинов 26.09. 1941 года писал в Свердловск семье:
   
    "...Нахожусь на передовых позициях, бьем германо-финских бандитов... И в атаку ходим, и поля разминируем, и работаем. Погодка так себе, уже выпал снег...
   Танюша, как Юра? Поди, уже хорошо говорит. Вот уже более месяца, как я вас, мои родные, не видел и очень, очень соскучился. Юра, поди, уже говорит "папка", "тетя", "ту-ту"... Или уже членораздельно говорит?
   Вова, я тебя убедительно прошу как папа и категорически приказываю как командир, слушайся маму, помогай во всем. Носка воды и дров - твое дело. Не обижай Музу и Юру и учись только на "хорошо" и "отлично". Ведь ты теперь хозяин и следи за хозяйством. Для картошки в подполе надо сделать полати..."
   
   Коротко и выразительно письмо тридцатичетырехлетнего лейтенанта Александра Рогачева матери Евдокии Васильевне (18 сентября 1941 года):
   
    "Здравствуй, мама!
   На днях ухожу на фронт. К сожалению, не мог я тебя увидеть и передать деньги. Отослал их по почте... Обо мне не беспокойтесь. После победы вернусь, и снова заживем спокойно... Остаюсь честным и верным сыном Родине и тебе..."
   
   Многие воины, особенно мобилизованные из сел и деревень, прежде не покидали родного дома и счет фронтовым верстам начинали от собственного порога.
   Боец Петр Иванович Сальник 9 июля 1941 года так и написал родным:
   
    "Я доехал в часть. Очень далеко. От Гайчула (село в Запорожской области.- Ред.) будет 1600 км... Получил обмундирование, и свою одежду вышлю на днях. Писем писать некогда... Здесь красивые леса..."
   
   Неизвестно, удалось ли рачительному селянину сохранить свою гражданскую одежду,- высылать ее было больше некуда, враг захватил родную Гайчулу. А спустя несколько месяцев шальная пуля оборвала молодую жизнь.
   Беря врага на мушку, сходясь с ним врукопашную, фронтовики тут же оттаивали душой, как только получали весточку в редкую минуту затишья между боями от родных и близких. Забыв обо всем, они "решали" домашние дела.
   Шофер Александр Иванович Погодин наставлял молодую супругу Александру Афанасьевну в письме от 9 июля 1941 года:
   
    "...Насчет дров попроси Антона Ивановича. И попроси лошадей у Овчинникова А. М. из военкомата. Шура, только не расстраивайся, живи как можно спокойнее, больше не тоскуй..."
   
   Ленинградский художник, сменивший кисть на автомат, старший сержант Залмен Беркович Зальцман уверял сестру:
   
    "Дорогая Фейга, здоров, самочувствие хорошее. Получил от Нади письмо... что Мира учительница, Саша на политпросветработе. Вовочка выздоровел. Тебе она, наверное, уже написала тоже.
   Будь здорова. Со скорой победой над врагом".
   
   А вот гвардии красноармейца Александра Филимоновича Панюту из Краснодарского края волновали проблемы сельской культурной жизни:
   
    "Есть ли в колхозе духовой оркестр? Как посещают (Городской.- Ред.) театр и клуб? Пускай пишут обо всем подробнее".
   
   Кровавые события войны, зверства гитлеровцев, однако, заставляли людей перестраиваться, четче и яснее видеть образ врага. Они с каждым днем убеждались, что враг коварен и беспощаден и с ним надо поступать по законам войны. Благодушие и беспечность уступали место бдительности, решительности при встрече с противником лицом к лицу, когда не рассуждают, а действуют.
   При этом драматизм неудач первых недель и месяцев войны не обескураживал воинов, свято веривших в нашу окончательную победу. Чем труднее складывалась обстановка, тем собраннее, ответственнее становились люди. Крылатая горьковская фраза: "Если враг не сдается, его уничтожают" - становилась нравственной нормой поведения советских воинов в бою.
   Оптимистичны и ясны идеалы Иллариона Гавриловича Дубровина, по-солдатски просто и исчерпывающе изложенные в письмах от 25 августа и 14 сентября 1941 года:
   
    "...Раз напали на нас фашистские варвары, то мы будем их бить, пока совсем не разобьем их... Но вот только придется задержаться на некоторое время".
   "Я вернусь домой, когда уничтожим врага и вернемся с Победой..."
   
   Даже заботясь о собственной жизни, фронтовики на передний план выносили общественные интересы, веря в окончательную победу над врагом. Вот строки из письма домой пехотинца младшего сержанта Николая Ишалина:
   
    "...Обо мне прошу не беспокоиться и не горевать, потому что наше дело правое, победа будет за нами. Ждите нас с победой, и возвратимся обязательно с победой... Но прошу вас, желайте мне и вообще нам здоровья и желайте возвратиться невредимыми и здоровыми".
   
   Эти письма свидетельствуют о том, что каждый день кровопролитной войны вызывал у тех фронтовиков, которые в первые ее дни надеялись на скорую победу, огромную внутреннюю работу по переосмыслению действительности. Они все более убеждались, что война будет долгой, упорной и беспощадной. Учились видеть факты и события такими, какие они есть. И это лишь укрепляло их волю, закаляло мужество, рождало зрелые и трезвые суждения.
   Малейший успех на советско-германском фронте, достигнутый в те трудные дни, вызывал у воинов неподдельную радость и укреплял веру в полный разгром фашистов. 12 сентября 1941 года Александр Николаевич Ацин сообщал из-под Москвы родным в далекую Сибирь:
   
    "...На нашем участке фронта немецко-фашистских псов помаленьку вышибаем из занятых ими сел и деревень. Наступило время, когда их будут гнать по всему фронту... Чем дальше они продолжают войну, тем более будут крепнуть ненависть к фашизму, желание и готовность к его разгрому не только со стороны нас, советских граждан, но и со стороны народов оккупированных ими государств..."
   
   В письме И. Н. Местмана жене, датированном 29.9.41 г., звучат патриотические нотки:
   
    "...Я впервые показал (Товарищам.- Ред.) твою фотокарточку, и командир сказал: "Хороша твоя Бата, есть кого защищать". И он прав. У меня, как и у всех советских людей, есть своя семья и любимая... за которую стоит драться и не только драться, но если нужно, то и отдать свою жизнь. Буду драться до последней капли крови за то, чтобы ты и мои любимые дети были свободными и имели счастливую жизнь".
   
   Для воина-фронтовика судьба семьи неотделима от судьбы всего советского народа, их счастье взаимосвязано. И он сложил свою голову за свободу Родины и семьи.
   Понятие Отечества у воинов не местническое, не узкокорыстное. 17 ноября 1941 года Георгий Борисович Бедросов послал жене Ольге Васильевне в станицу Гулькевичи Краснодарского края трагическое извещение:
   
    "27.Х.41 г. в бою под Ростовом Леше Хочедурову оторвало снарядом обе ноги по колено, и он скончался. Один брат лег за Родину. Но семья пока не знает... Жив буду - напишу..."
   
   На другой день смерть скосила и его. Оба брата защищали родную Армению за многие сотни километров от нее.
   В боях за Крым погиб еще один из многих армян - Оганес Мнацаканович Арихтян, который незадолго до гибели, обращаясь к отцу, восхищался боевыми друзьями:
   
    "Наши ребята великолепно воюют. Мы получили приказ: "Ни шагу назад!" Наших погибло очень много, но я жив, хотя и легко ранен.
   Отец, я знаю, что сейчас трудно всем, но мы должны воевать до конца, побеждая все трудности..."
   
   Глубоко, органически слились национальное с интернациональным в письмах домой рабочего паренька, нефтяника промыслов Биби-Эйбита, комсомольца Владимира Каюкова:
   
    "Я первый раз на фронте, защищаю овеянный славой героический город (Зачеркнуто цензурой.- Ред.), который был, есть и будет советским. Это так же верно, как и то, что Казбек на Кавказе, а Баку на Каспии".
   
   И далее:
   
    "Природа здесь вокруг (Зачеркнуто цензурой.- Ред.) напоминает окрестности Баку..."
   
   Для русского парня Баку, мерками которого он все мерил, был таким же родным, как и для азербайджанца, армянина, лезгина, кумыка - каждого, кто жил в этом поистине интернациональном городе. "Бакинец - это тоже своего рода маленькая национальность",- заметил писатель П. А. Павленко.
   В напряженной фронтовой обстановке настроения воинов подчас быстро менялись. Еще 17 сентября старший лейтенант Владимир Сергеевич Белов писал домой:
   
    "Мама, ты не беспокойся обо мне. Свою жизнь даром не продам озверелым ордам".
   
   А 1 октября он сообщал:
   
    "Жив и здоров, настроение хорошее, желание одно - поскорее разбить фашистов..."
   
   Двадцатилетний красноармеец Сергей Егорович Пронин 12.09.41 года писал родным на Ярославщину:
   
    "Вот уже два месяца как мы боремся за наш город Ленинград, защищаем к нему подступы от немецко-фашистских войск и наносим им громадный урон. Но немцы с потерями не считаются. Они бросают в бой новые силы, и эти силы разобьются о наш Ленинград. Я нахожусь при полковой батарее, мы помогаем нашей пехоте, иногда и прямой наводкой уничтожаем немцев".
   
   Горнило войны закаляло бойцов. Даже в самые трудные первые дни войны не было ни паники, ни растерянности. Было лишь недоумение и обида: а где же наши танки и самолеты? Почему их не видно на поле боя? И все же они, даже по-сыновьи щадя чувства родных и близких, не уходили от правды, не приукрашивали реальную действительность.
   Костромич Григорий Львович Чистяков сообщал родным:
   
    "...Нахожусь около Ленинграда - от города километров 25. И, наверное, сегодня еще ближе передвинут, потому что очень напирает немец. Будет решительный бой... Каждый день находимся под обстрелом противника, некоторых уже поранило... Каждую минуту жди смерти..."
   
   Не всякое письмо отличается умением фронтовиков владеть собой. Люди разных темпераментов реагировали на события по-разному, иные просто не в состоянии были скрыть своих крайних эмоций. Кто прочтет равнодушно такие строки:
   
    "3 июля 1941 г. Здравствуй, милая Катя и сынок мой Боря! Шлю я вам свой пламенный красноармейский привет и желаю только хорошего в вашей, можно сказать, сиротской жизни.
   Катя, спешу я вам сообщить, что моя жизнь висит на ниточке. Нет никакой надежды, что я останусь живым. Наверное, мы с тобой расстались навечно. Катя, если меня убьют, то тебе пришлют похоронную, а ты сообщишь на родину (Матери, отцу.- Ред.)
   Катя, если выйдешь замуж, то прошу тебя не обижать Борю. Очень жаль, что я его не видел.
   Ну, Катя, покуда до свидания. Если буду живой, буду стараться писать письма. Прошу сильно не расстраиваться. С одним Борей как-нибудь проживешь, а если замуж будешь выходить, то знай за кого. А я отживаю последние часы. Нет надежды на жизнь. Иван".
   
   Так писал боец Иван Васильевич Мальцев молодой супруге Екатерине Никифоровне, подарившей ему сына, когда отец был уже на фронте.
   Почти в унисон, хотя чуть сдержаннее, звучат и последние откровения красноармейца Леонида Кузьмича Губанова, вскоре убитого под Смоленском:
   
    "Здравствуй, многоуважаемая жена Маруся и мои милые детки. Посылаю вам всем по низкому поклону и множество горячих поцелуев. Сообщаю тебе, моя Маруся, что нас из-под Москвы перебрасывают не знаю куда. Выезжаем 19 декабря. Собирались всю ночь... Некогда спать.
   Дорогая Маруся и мои милые деточки, может, я с вами больше не встречусь... Теперь выбываю в бой, может, и живого не будет. Дорогая Маруся, прошу тебя: не забывай деток..."
   
   Раздаются порой и такие своеобразные нотки, как в строках Ивана Захаровича Патрина, адресованных 21.12.41 г. семье на хутор Гнилой Сталинградской области:
   
    "Папаша, что это творится, я никак не пойму, весь мир облит кровью. И ничего толку нет. Хотя бы к одной стороне, лишь бы быть живым. Как на грех, начал отступать, не знай почему-то, а наши лезут и гибнут тысячами, и в эту кашу попадаю и я. Вы сами знаете, как по улицам воевать, что можно ждать из каждого окна и угла - смерть можно ждать. Но, наверное, что будет и как бог даст..."
   
   Комментарии, как говорится, излишни. Подчеркнем лишь, что Ивану Патрину исполнилось 35 лет. Стало быть, суждения его вполне сложились. И у него оставалось дома на попечении жены пятеро малолетних детей.
   И все-таки подавляющее большинство писем с войны несут в себе светлый заряд оптимизма и удивительной самоотверженности, как, например, письмо сержанта Николая Петровича Федорова от 16 ноября 1941 года сестре Валентине во Владимирскую область:
   
    "...Я такой же веселый, как и раньше. Поэтому, мне ничуть не страшно умереть в бою - зато другие победят и будут жить".
   
   И как в строках, принадлежащих подполковнику Николаю Петровичу Корюкалову и обращенных к семье:
   
    "...Победа будет за нами, так было во все времена истории и только так будет сейчас. Для победы нужны жертвы, мужество, мобилизованность всего народа".
   
   В письмах домой - сугубо личных, интимных - фронтовики часто выражали гордость за свои дела, за свою часть, свое соединение. Вот что сообщал бывший адъютант командира 280-й стрелковой дивизии Афанасий Иванович Сухов:
   
    "24 сентября 1941 года... Живем и воюем неплохо. Про нашу дивизию не забывает наша Москва. Почитайте "Правду" за 19 сентября под заголовком "Двадцать дней в бою". Это про нас пишут. Так и сейчас мы бьем фашистов, не ослабляя темпов... Мы воюем и думаем, что фашистам несдобровать. Не унывайте, помните, что нет таких крепостей, которые не брали бы большевики".
   
   Многие письма и теперь нельзя читать без острого волнения. Таня Исакова писала матери:
   
    "Милая мама! Я не могу писать. Умираю от ран далеко от тебя, в военном госпитале.
   Был страшный бой. Под пулями я помогала раненым. И тут произошло это страшное... Меня сильно ранило... Не могу... Боль не дает покоя... Теряю силы... Прощай!"
   
   Мать Тани, колхозница из Зауралья Арина Николаевна Исакова, хотела видеть свою дочь врачом, хотела видеть ее матерью, мечтала нянчить внуков. Все отняла война.
   В самые трудные месяцы войны авторы писем оставались оптимистами:
   
    "Очень соскучился, дорогие мои, о вас, побыть бы с вами хоть пару минут. Но условия не позволяют, а заставляют громить проклятого врага - фашиста. И после уничтожения его будем все вместе продолжать строить хорошую, счастливую жизнь" ,- убеждал отца, мать, жену и дочь в письме от 25 августа 1941 года Сергей Андреевич Зимин из Ивановской области.
   Столь же уверенно шел в бой красноармеец отдельной роты автоматчиков, призванный из Ворошиловградской области, Николай Егорович Колоног.
    "...Наша рота стоит на подступах г. Москвы,- читаем в письме бывшего шахтера в поселок Югосталь, где жило его семейство.- Отступать не будем. Москва за нами, примерно 50 километров, а то и меньше. На это письмо ответа не пиши, на рассвете идем в бой, буду жив - напишу".
   Поразительно близки его слова к тем, что были произнесены политруком Клочковым и облетели весь мир: "Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва..." Видно, и стали вещими эти слова, потому что так думал каждый красноармеец и командир, воевавшие на самом горячем в ту пору рубеже.
   И вот что характерно: чем крепче напирал враг, тем большую энергию активного противодействия он будил в бойцах и командирах. Не отчаяние, а воля к победе вызывала у них такие ответные слова:
   
    "...Нахожусь в Действующей армии Западного направления. Первое время было очень трудно, а не участвовавшему ни разу в жизни в боях даже страшно. Но теперь я себя чувствую гораздо спокойнее... Стал вроде другим человеком.
   ...Вот когда я вспомнил, что не зря мы рыли бомбоубежища,- они вам пригодятся".
   
   Это признание принадлежит красноармейцу Павлу Степановичу Бобкову из Рязанской области и взято из его письма жене Клавдии Афанасьевне.
   Уже в первые месяцы войны, набираясь боевого опыта, бойцы и командиры умело применяли свои воинские способности и возможности. И находили, что они могут активно противостоять врагу как в боевом, так и в нравственном отношении. По-своему это выразил в незамысловатых строках, предназначенных для жены Марии, капитан Владимир Васильевич Сланов:
   
    "...Мы бьем врага так, как от нас требуют партия и прави- тельство.
   Муся, мы уже два раза были оккупированы, но все в порядке. Гада все равно уничтожили... Трудного ничего нет. Когда упорно идешь на него, так немец дрейфит, убегает. Мы его поперли как собаку, не даем ему пикнуть, боремся как львы..."
   
   Та же уверенность звучит и в словах горьковчанина Ивана Федоровича Емелина. 17 декабря 1941 года он так обнадеживал супругу:
   
    "...Может быть, в скором времени увидимся. Ты, наверное, слышала об успехах наших войск и как немцев жмут на всем фронте. И недалеко то время, когда он будет удирать еще шибче".
   
   Так крепла вера фронтовиков в свои силы. Сегодня мы знаем, что Иван Федорович не дождался радостной минуты свидания с семьей. "Шибче удирать" фашистское воинство будет гораздо позже, когда самого бойца уже не станет в живых. Но предчувствие перелома на фронте не обмануло его. Шло оно от крепнущей способности простого бойца не только видеть, но и анализировать факты, делать выводы. Тому учила его суровая школа войны.
   Сильно и гордо звучат строки, написанные Иваном Самсоновичем Сухачевым жене и дочери 7 декабря 1941 года, то есть в самом начале контрнаступления Красной Армии под Москвой:
   
    "Здравствуйте, Паня и Валя! Сообщаю вам, что я жив и здоров. Дела мои вполне хорошие - воюем и уничтожаем фашистских бандитов. К июню месяцу все фашисты на нашей земле будут уничтожены. Наша часть уничтожает фашистов сразу до 100- 300. Они нашей части боятся, как чертова ада".
   
   По вполне понятным причинам Иван Самсонович не мог сказать всего, он служил и воевал в части гвардейских минометов - знаменитых "катюш".
   В годы Великой Отечественной войны сложилось прочное единство армии и народа, фронта и тыла. Оно укреплялось изо дня в день обоюдными усилиями воинов и тружеников.
   Слова батальонного комиссара Мясникова Ивана Титовича, адресованные жене, звучат искренне, от души:
   
    "..."Ястребки"... метко бьют фашистские самолеты и их таранят, как Герой Советского Союза Зайцев Дмитрий и другие. Желаю больше бодрости, помогать фронту, и общими усилиями фронта и тыла сомнем фашистского гада, как бы он ни лез, обобьем ему рога, потом уничтожим. Красная Армия свое покажет. Народы Союза ССР не станут рабами".
   
   Та же мысль и теми же словами повторяется и в письме Михаила Васильевича Сысоева супруге (11 июля 1941 года):
   
    "Здравствуй, дорогая и любимая моя Ниночка!
   Это письмо, надеюсь, дойдет до тебя... Не обижайся, что не получаешь от меня писем, так как фронтовая связь пока не работает, а это письмо посылаю через связного, который едет в Киев... Укрепляй тыл, а я буду укреплять фронт. Желаю тебе успеха - выдержать напряжение войны".
   
   Артиллерист Михаил Андреевич Малахов заверял жену Анну Никитичну в письме 27 сентября, отосланном ей в Славянск:
   
    "...Посылаем килограммы металла. Пусть помнят, что наш металл разрушит гитлеровскую банду, но ваша задача жить спокойно и выполнять местные указания, что будет нужно для обороны нашей Родины".
   
   Танкист Борис Васильевич Коняев рассказывал подруге о своих фронтовых делах так, будто приглашал ее соревноваться в добрых поступках:
   
    "Дальше ты мне описывала, как вы живете, как работаете и как помогаете нам, т. е. Красной Армии. И я опишу вам о моих боевых днях по борьбе с фашистской тварью...
   Моим танком № 339137 уничтожено 2 фашистских средних танка, раздавлено гусеницами 2 пушки и разбито 13 пушек, сколько уничтожили фашистов - не подсчитывали, в общем, много. Лично сам из нагана застрелил 3 фашистов.
   Маруся, настанет тот день, когда мы уничтожим эту фашистскую сволочь и сотрем с лица земли, не будет признаков, что когда-то существовал фашизм. А вы все учитесь и крепите наш крепкий тыл".
   
   Комиссар батальона старший политрук Леонид Китаевский обратился к родным с весьма своеобразной просьбой:
   
    "...Духом не падайте, верьте в нашу победу. Хочется верить, что еще встретимся... Еще раз прошу вас не падать духом, держаться, как следует семье воина-коммуниста... Лучший подарок мне будет от вас, если вы стойко, мужественно переживете это тяжелое время".
   
   Не посрамила семья своего отца-коммуниста, трудилась как могла, помогала фронту и ничем не запятнала ни своей, ни его совести. Сам же Леонид Китаевский вел себя, как должен вести человек, в котором слово и дело едины. 5 декабря 1971 года "Правда" опубликовала воспоминание бывшего младшего политрука Скибина Константина Максимовича о том декабрьском бое под Москвой:
   "...Стремительный и сильный удар мы потом нанесли по деревне Языкове Атака снова была внезапностью для врага - он еще не знал, что это только начало. В Языкове противник понес серьезные потери. Мы захватили там исправные орудия со снарядами и сразу повернули их на запад. В этом ожесточенном бою батальон потерял своего незабываемого военкома старшего политрука Китаевского. Он шел в атаку вместе с бойцами и, сраженный пулей, умер на руках у товарищей".
   Честь коммуниста... На фронте она понималась однозначно: идти в первых рядах на врага. Фронтовой коммунист, независимо от ранга, пользовался единственной привилегией: первым подниматься в атаку и последним выходить из боя.
   Именно эта черта в характере коммунистов привлекала к себе симпатии беспартийных. Воины учились мудрости, выдержке, отваге, бескорыстию и беззаветной преданности Родине, народу у тех, кто носил у сердца партбилет. Коммунистам подражали тысячи и тысячи бойцов.
   Красноармеец гаубичного артиллерийского полка Алексеев пал смертью храбрых. В кармане у него нашли письмо, адресованное комиссару:
   
    "Если мне суждено умереть в бою, я умру без страха. Погибнуть за великий русский народ не жалко... Знай, партия, что я не отступил в бою ни на шаг и шел только вперед. Дела мои строго проверьте, если найдете их достойными, прошу считать меня коммунистом".
   
   Нельзя не подчеркнуть, что история Великой Отечественной войны изобилует подобными примерами. Авторитет партии среди фронтовиков был настолько высок, что воины считали за честь вступить в ее ряды даже в минуты смертельной опасности, когда не оставалось шансов уцелеть в бою.
   В своих письмах фронтовики не жаловались на трудности. Они убеждали близких, что живут в нормальных условиях, всегда сыты, тепло одеты и обуты, и даже согреты фронтовой чаркой. Хотя до полного благополучия им было весьма и весьма далеко.
   Дмитрий Платонович Баталов писал жене Нине:
   
    "...Сегодня весь день идет снег... Мороз градусов 15... Хорошо одет и обут... валенки, брюки теплые, гимнастерки суконные, полушубки и т. д. Так что никакой мороз не возьмет, несмотря на то что все время нахожусь на улице".
   
   Тот, кто сам прошел через фронтовые испытания, понимающе улыбнется, прочтя эти строки. Ни новенькая овчина, ни добротные валенки, ни ватные брюки никого не спасали от лютых холодов той уникальной по своей суровости зимы. Но письма согревали любимых надеждой: "Слава богу, у нашего папы на фронте все спокойно".
   Летчик Вячеслав Федорович Жигулин писал отцу:
   
    "Я здесь в период войны обеспечен совершенно всем, даже папиросы дают бесплатно, к тому же папиросы только хорошие. А денег мне платят вдвое больше твоего...
   Касимово, 23.7.41 г."
   
   Любовь к родным и близким усиливала ненависть к врагу. Эта ненависть вызревала постепенно, по мере того как все резче высвечивалась звериная сущность завоевателей.
   Бесчисленные факты зверских расправ фашистов над мирным населением могли порождать у наших воинов лишь одно ответное чувство - чувство ненависти, непримиримости и мести.
   Сержант Семен Михайлович Шерман, уроженец Белоруссии, 14 августа 1941 года писал матери, успевшей эвакуироваться на восток:
   
    "Недавно я читал о зверствах фашистов в Минске. Об издевательствах над мирными жителями: закапывали живыми в ямах, расстреливали и много других зверств. Твой наказ я с большим умением выполняю. Стрелять по самолетам мне не приходится, но давить фашистов гусеницами танка я могу, и скоро придет время, когда мы опять вместе соберемся в нашем городе".
   
   Он ушел на фронт добровольцем и погиб в танковом бою под Ленинградом. Но успел свершить акт возмездия. Мстили врагу и два брата Семена Шермана, выполняя святой материнский наказ - сполна рассчитаться с врагом за несчастье семьи, за слезы миллионов сирот и обездоленных.
   Защитник Ханко Серафим Павлович Саблин из Воронежской области до мобилизации имел самую мирную и гуманную профессию - был учителем, нес детям светлое, доброе, вечное. Но то, что он увидел на фронте, ожесточило и его доброе от природы сердце. 26 октября 1941 года он послал жене Ольге Ивановне такие строки:
   
    "...Ежедневно готовлю себя к новым схваткам с проклятыми немецко-финскими фашистами. Обещаю тебе бить врага беспощадно до последнего своего дыхания. Слишком уж переполнилось мое сердце ненавистью к озверелым фашистским извергам за все их звериные издевательства над нашими мирными гражданами во временно захваченных ими районах нашей Родины. Ну ничего! Настанет час расплаты! Они дорого заплатят за кровь, пролитую нашими братьями, сестрами, матерями. Пощады им не будет!"
   
   Этот час расплаты настал. Не было пощады тем, кто поднял меч на Россию. И как здесь не вспомнить слова, принадлежащие Александру Невскому и ставшие крылатыми: "Но если кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!.."