Восходящее солнце озарило косыми лучами крыши крайних домов городка, верхушки тополей, высветило дальние холмы...
Сизой дымкой окутался горизонт, над водами Днепра, побравшими ночную прохладу, стелилось нежно-молочное облако. Парной туман переползал с поверхности реки па прибрежные луга. Солнечное тепло еще не растопило эту влажную пелену, но она с каждой минутой становилась все тоньше и прозрачней.
Пробуждалась жизнь в лугах, распрямлялась согнувшаяся от тяжелой предутренней росы трава.
Высоко в небе пел-звенел невидимый жаворонок.
Лес, просыпаясь, слегка пошевелил ветвями, прошумел листьями... И вдруг ослепительный сноп солнечных лучей. Ударил, как мощный прожектор, в самую его сердцевину, в самую его сокровенную чащобу, — так бьет в глаза едва проснувшемуся утром человеку нестерпимо яркий свет из окна, — и вспыхнула зеленым сиянием листва, лес заполнился утренним гомоном птиц, веселой суетой пробуждения...
Город Дорогобуж еще спал мирным сном. Расположенный по обе стороны Днепра так, что одни его улицы как бы старались поскорее спуститься с холма в овраг или в низинку, а другие тянулись по склонам, придерживаясь реки. Город еще не ощутил на себе благодатного воздействия солнечного тепла, но утро понемногу уже вступало в свои права: кудахтали по курятникам нетерпеливые куры, торопя сонную хозяйку открыть задвижку и выпустить их па волю; гремя цепью, выползали из будок собаки, сладко потягиваясь и взлаивая для пробы голоса; оглушительно чирикали воробьи-задиры...
У подножия горы по Приднепровью от Вязьмы, Старой Смоленской дорогой, переходящей в черте города в улицу Карла Маркса, двигался обоз, груженный ящиками и мешками.
Обоз медленно дотащился до перекрестка, где заканчивается улица Карла Маркса и берет начало улица Ленина, и потянулся на Смоленский большак.
Далеко впереди, слева от большака, коротко разбежавшись, с рокотом поднялся в воздух небольшой почтовый самолет и, набирая высоту, легко полетел над ельнинской дорогой.
На юг от перекрестка улиц Ленина и Маркса пролегла Ямская слобода. Ее деревянные дома купались в кучерявой зелени садов, омытых днепровскими росами. Лишь низкое облако дорожной пыли, поднятое только что прошедшим стадом, лениво двигалось к окраине, осыпаясь и осаживаясь по пути... Щелкал пастуший кнут, торопя и взбадривая бредущих вразвалку коров.
В стороне натужно фыркала, выбрасывая пары, местная электростанция.
К юго-востоку от города раскинулся огромный сосновый лес. Мощные стволы деревьев, казалось, одинаково глубоко и сильно уходили и в землю и в небо. Там, где сосны стояли пореже, нашлось место и для кустарника.
Сосновый бор, почти примыкающий к краю города, местные жители издавна называли Шанхаем. У Шанхая, огибая перевал, расположился летний военный лагерь имени Ворошилова. Резкие звуки горна, играющего «подъем», только что разорвали тишину над ним, и к Днепру, перекинув через плечо полотенца, с хохотом и выкриками бежали умываться молодые солдаты.
На противоположной стороне Днепра, взобравшись по склону Пожарной горы, упирается в Афанасьевскую церковь улица Путенкова, а оттуда разбегаются в разные стороны еще три главные улицы Дорогобуяга: Кооперативная, Свердлова и Плеханова. К северу — улица Вельская, за ней — Сафоновский большак, справа от которого так называемый Погостный ров, слева — Демидкин. Рвы эти остались, как рассказывают старожилы, еще от тех времен, когда крепостные крестьяне таскали мешками землю по настилу через Днепр, на южный берег, насыпая оборонительный вал, возвышающийся, кажется, даже над холмами города. Если взойти на этот вал да осмотреться вокруг — далеко видна родная сторонка, как на ладони лежит перед тобой богатый, обильный, цветущий край!..
Ранним утром на Пожарной горе стояли молодые уроженцы Дорогобужа, Вася Ермаков и Сережа Иванов.
— Вот посмотри, Васек, — говорил Сергей, обводя рукой окрест, — крепость, от которой сейчас одни развалины остались, когда-то вот так была обнесена высоким деревянным частоколом — толстенными заостренными вверху бревнами, поставленными встык. Чуть налетят враги — наши ворота в Спасской башне — раз на засов! Для особых нужд существовало два подземных хода: на Днепр и к реке Ордышке, там брали воду для осажденной крепости. Ордышка сейчас настолько обмелела, так, ручеек небольшой... Полезут нападающие через частокол — пока переберутся, их стрелами и перебьют. Из всех пяти башен крепости как ударят! Представляешь? Тучи стрел!.. Фьюить, фьюить, фью-ить! — и конец неразумным хазарам...
Василий засмеялся.
— Чего ты смеешься?! — Сергей разволновался. — Вот тут, на этом самом месте, где мы стоим, когда-то такие дела творились! Здесь, может, наши с тобой прадеды и прапрадеды дрались и погибали, защищая родную землю! Вот, кажется, в 1609 году под Дорогобуж подошли литовцы, осадили его и не сомневались, что вскоре он сдастся. Но местные жители дали им крепкий отпор: непрошеные гости были разбиты наголову, а их предводитель захвачен в плен!
— Но поляки все же в городе похозяйничали, — заметил Василий, слегка подзуживая друга.
— Да, — Сережа помрачнел, — побывали. Но тогда город был сдан врагу предателем. Нашелся же гад! — искренне возмутился Сергей. — Сейчас такого бы не случилось, правда, Вася? Все-таки мы — советские люди.
— Люди и сейчас всякие попадаются, — задумчиво ответил ему товарищ, — иной сверху румяный да гладкий, как яблочко, а сердцевину сплошь червь выел какой-нибудь: зависть, жадность или еще того похуже. У таких и сердца, думаю, нет — так, гниль одна...
Сергей решительно отмахнулся, не соглашаясь с его словами:
— Да нету у нас таких! Разве что уж совсем отпетые, бандиты, там, уголовники. Так они по тюрьмам сидят.
Василий покачал головой:
— А помнишь, у Гоголя: Андрий предал казаков из-за любви к прекрасной полячке. Разве до того он плохой был? Тараса Вульбы сын! Самого Тараса! А Андрий все же предал. Кто проследит, как в человеке этот маленький изъян возникает, от чего? — который приведет его к такому поступку...
— Да ты! — Сергей так резко отшатнулся от Ермакова, что слегка оступился, но за протянутую Василием руку даже не подумал ухватиться. Он качнулся вперед, выпрямился, в глазах полыхал гнев:
— Да ты как рассуждаешь? Предателя оправдываешь?! Ты, комсомолец!
— Что ты, Сережа, разве я оправдываю? Такое нельзя оправдать. Потому что предательство — самый позорный поступок для человека, самое злодейское: преступление. Тот, кто предал, — тот и убил, и надругался, и обманул, — он и виновен в большей мере, чем даже враги. — Так и у нас в Дорогобуже одного предателя хватило, чтобы целый край, могучий и обильный, ни много ни мало -девятнадцать лет в неволе стонал. Только под-лостью, предательством и можно было его захватить. А ведь в мирное время до чего тут было хорошо, представь: все цветет, люди нарядные в торговый день съезжаются, по всем дорогам пестрят яркие наряды женщин, скрипят телеги, тяжело груженные разным товаром. Тут купцы из Литвы, из Латвии, из Белоруссии и Польши! Чего только не продают, не меняют... С нами еще с древности ведь торговали: варяги, новгородцы, греки. Сюда везли драгоценности, бусы, кольца, серьги из янтаря, а здесь покупали хлеб, сало, меха, прочие товары. Кто из купцов на Волгу, в Болгарское или Хазарское ханство идет через наши края — воеводе дань платит... Богат был город!
— Мы и сейчас не бедные! — улыбнулся Василий. — А кстати, чего это ты вдруг в древность ударился? Что за тоска-печаль такая о прошлом?
— Да не тоска, Вася, а другое тут... Иногда гляну вот отсюда вокруг — слов не хватает выразить, что чувствую!
В сердце теснится, а сказать не могу. Надо помнить... человек должен помнить, кто он, где родился, кто были его предки. Иначе он будет как перекати-поле, понимаешь, без роду без племени... — ни к чему не привязан, ничего не любит, где сытно — там и хорошо. Он Родину свою не сможет любить, как я ее люблю, к примеру, ясно тебе?!
Девушки бежали тропинкой по склону горы.
Обогнув слева Шанхай, тропинка рассеялась и исчезла. На пути встал кустарник, в самой середине которого, по взгорью, пенилась и благоухала черемуха.
— Ду-усенька! Давай здесь отдохнем. — Оля Тимощенкова разморенно опустилась наземь.
— Ой, девочки, а черемуха тут какая... Цветки какие крупные, вот, смотрите, смотрите! — Муза Иванова уже пробиралась из чащи с огромной, одновременно и тяжелой и воздушной на вид веткой.
— Хорошо-то как... — Муза села, опершись спиной на ствол дерева.
От земли, от леса исходил блаженный покой, располагавший более к молчанию, чем к беседе. Девушки на полянке задумались, каждая о своем.
Внезапно они насторожились. Издалека послышался нарастающий резкий треск сучьев под ногами с характерным шумом листьев — казалось, шипяще-трепещущих от возмущения: зачем потревожили?! — возвращалась на место отведенная чьей-то рукой с пути гибкая ветка, доносились неясные обрывки разговора. Еще несколько минут — и на полянку вышли Сережа Иванов и Вася Ермаков. За ними, защищая открытые руки и лица от кустарника, слегка наклонившись вперед, пробирались две девушки. Первая из них, высокая, с зачесанными назад прямыми темно-русыми волосами красавица, держала маленький букетик иван-да-марьи. Она тихо поздоровалась, мягко очертив присутствующих спокойным взглядом голубых глаз. Вторая девушка была ниже ростом, ее короткие черные волосы аккуратным ровным полукругом закрывали шею, справа слегка падала на лицо, словно поджатое птичье крыло, прядь. Девушка производила впечат-ление человека очень серьезного, даже строгого.
— Ребята, девчата, идите к нам! — позвала Дуся. — Тут тенек, и от черемухи такой запах — с ног валит!
— Ой, и правда валит! — Сергей, дурачась, упал на траву рядом с нею. — Знакомьтесь: это Прасковья Крявицкая, красавица Прасковьюшка наша. А это Мария Новикова, можно Маша. Но так уж все ее зовут: Мария. Наверно, потому, что по характеру она все же больше — Мар-р-рия, чем — Ма-а-аша, да? — Черноволосая взглянула па него с укором.
— Мария Новикова, — повторила Дуся. — Помню я тебя, Мария. Это ты выступала на комсомольской конференции с критикой вашего председателя?
Мария слегка зарумянилась.
— Понимаете, не за себя стыдно. А вот что приходится краснеть при всем честном народе за нашего председателя — вот что плохо, вот где обида. Идет посевная, колхозники на поле без отдыха от зари до темной ночи рабо-тают, а жена его, председателя жена, перед собственным домом грядки копает. Им вот не стыдно!
— Ну и как, подействовала тогда критика?
— А то нет! Ведь многие односельчане после того с ней и здороваться не хотели! Кто ж такой позор перенесет? Как картошку сажали, она уж старалась, хорошо работала, даже отличилась. Мы ее в числе других в ударную «молнию» занесли. Это мы такой боевой листок выпускаем, — добавила Мария.
— Значит, хорошее дело — критика? — улыбнулась Симонова.
— Значит, хорошее! — подтвердила Новикова совершенно серьезно.
Сергей, забыв о старательно наутюженных с утра брюках, приподнялся на коленях.
— Знаешь, товарищ секретарь райкома комсомола, и не такое еще бывает. Не всегда еще у нас руководящие органы прислушиваются к голосу комсомольской организации. Отмахиваются как от мух, дескать, не ваше дело, не суйте свой нос куда не просят, молоды еще!.. Вот, к примеру, Сашка Мотыль, все его знают, берет с рабочих взятки: надо тебе станок починить — гони бутылку. Рабочие мастеру пожаловались, а он им: наладчиков нету, этого прогоним, где я вам другого возьму?! Так и прикрывает Мотыля. Комсомольская организация обратилась к руководству: не хотите увольнять пьяницу, так накажите, чтоб не унижал рабочий класс. А дирекция — молчок. Это как называется?.. Почему руководство завода берет под защиту Мотыля и его дружков и пренебрегает требованиями ячейки? Как с этим бороться?Дуся внимательно слушала Сергея, чуть сдвинув брови. На переносице у неё обозначилась маленькая складка, сильно изменившая ее внешность: теперь было видно, что эта молодая женщина умеет, когда требуется, принимать волевые решения, действовать смело и обдуманно.
— Что ж ты раньше ко Мне не пришел с этим вопросом? Зайди завтра в райком, обсудим. Надо срочно принимать меры. Это прямой подрыв авторитета комсомола, и мы этого не допустим. Давай договоримся так...
Мария и Прасковья тихо переговаривались меж собой, устроившись немного в стороне от всех.
Оля Тимощенкова все так же молчаливо прятала лицо в ветке черемухи. Муза то и дело лукаво поглядывала на нее; явно страдая от того, что обладает чужой тайной и не смеет открыть ее всем. Наконец Симонова заметила ее томление:
— Что ты ерзаешь, егоза? Оленьку всю прямо изгля-дела... Оль, что у тебя там случилось, о чем она знает, да сказать боится?
Оля с укоризной взглянула на Музу.
— Ну Оле-енька, — умоляюще заныла та, — ну расскажи ты им, ну пожалу-уйста-а...
— Письмо пришло от Володи, — едва слышно прошептала Оля.
— Так, Музка, твой брат и твоя лучшая подруга доверяют тебе, посвятили в свои тайны, а ты...
— Сами выспросили! — обиженно вскинулась Муза.
— Да у тебя на лбу написано: «А я что-то знаю! А я что-то знаю! Ох, такой секрет! Спросите меня! Скорей спросите!..» Ну ладно, раз уж проболтались, рассказывайте, как у него дела, что пишет?
— Осенью приедет, — Один голос зазвучал уверенней, — демобилизуется и...
— Ой, Олечка! — запищала Муза. — Какая ты счастливая! Володя знаешь какой хороший!
— Знаю, — засмеялась Оля.
Девочки принялись поздравлять счастливицу, строить фантастические планы на будущее, размечтались.
А Оля Тимощенкова вспомнила тот осенний вечер — такой дождливый и такой счастливый! — когда Володя уходил в армию. Вспомнила, как целовались они под дождем на крыльце дома, как долго стояли обнявшись, молча.
Оле совсем не было холодно, внутри все полыхало радостным огнем, горячий ток бежал по каждой жилочке, бросая в жар, чуть кружилась голова.
— Эх, нету счастья, одно ненастье, — пошутил Володя, прижимая ее к себе покрепче, пытаясь укрыть от холодного ливня.
— Ну что ты, Володенька, наоборот: дождь в дорогу — это хорошая примета, дождь с тобой пойдет, как будто кто-то тебя провожает, понимаешь? А если провожают, значит, и ждать будут. Я и сама бы за тобой пошла, хоть под дождем, хоть под снегом... да нельзя.
Володя немного отстранился, заглянул ей в лицо.
— Ничего, вот вернусь — и ты будешь всегда со мной, вместе по жизни пойдем. Я ведь... люблю тебя, Олюшка. А ты?
— И я... люблю тебя. — Она смутилась и спряталась куда-то ему под мышку, чувствуя, что еще немного — и заплачет от невыносимого счастья, а может, и от горечи предстоящей разлуки...
Тяжело было ей в первое время после Володиного отъезда. Дни шли томительно долго, письма от любимого — тоже. Так и жила от письма до письма. Потом решила: хватит хандрить, нужно заняться делом, тогда время пролетит незаметно и с пользой.
Она поступила в Людиновскую школу механизаторов. Училась увлеченно. Появились и хорошие друзья: однокурсники, ребята из комсомольской ячейки, увлекшие ее интересной работой. Многим парням нравилась эта нежная, пленяющая неброской, как у полевого цветка, красотой девушка, но со всеми Оля сохраняла ровные дружеские отношения, никому не отдавала предпочтения — в сердце у нее был один только Володя...
Ее воспоминания прервал удивленный возглас Сережи Иванова:
— Э, а куда Василий задевался? — Он оглянулся кругом, как будто Ермаков мог спрятаться где-нибудь в траве. — Да он, наверное, уже давно на Ямском поле! Пойдем разыщем его.
Девушки вскочили и заспешили вслед за Сергеем.
— Сегодня ведь праздник, будут спортивные состязания, а Васек без спорта жить не может! Вот увидите, когда-нибудь он станет мастером спорта. А может, и чемпионом мира! Мы все будем им гордиться!.. Представляю, как он выходит на помост, — зрители кричат «ура!», «привет!», «Василий Ермаков — Советский Союз!», а диктор объявляет: «Ермаков идет на покрытие мирового рекорда!» Все замерли! — Сергей на ходу изобразил, как все будет происходить. — А Васек подходит к штанге — вот так, ручкой нам — дескать, все в порядке, не трусь, ребята! Не подведу!..
Они почти бежали по дорожке, но Сергей все же успевал на ходу балагурить:
— Затем наш Вася берется за штангу и — так, так, вот! Мировой рекорд взят! Музыка, туш!
Совсем рядом грянул духовой оркестр, игравший, правда, не туш, а вальс «На сопках Маньчжурии».
Сережины спутницы дружно расхохотались, а он растерянно заморгал: увлекшись рассказом, он и не заметил, как компания подошла к Ямскому полю.
— Предлагаю заменить штангу танцами! — звонко выкрикнула Дуся и, придерживая на плечах цветастую косынку за самые кончики, первая кинулась по тропинке, ведущей на стадион.
Уже подходя к стадиону, Вася встретил Юру Кушнерова. Как всегда подтянутый, ладный, Юра легкой, спортивной походкой приблизился к товарищу, кивнул:
— Привет! На стадион?
— Куда ж еще?
— Сегодня проводит соревнования льнозавод. У них там есть крепкие парни. Должно быть интересно. Ты примешь участие?
— Не знаю. Руку, понимаешь, немного растянул на тренировке...
Вася и Юра отыскали удобное местечко на трибунах и стали увлеченно следить за перипетиями спортивной борьбы.
На помост вышел высокий смуглый юноша с совершенно выгоревшей на солнце шевелюрой. Подойдя к штанге, он проделал несколько разминочных упражнений, потом замер, сосредоточился.
Притихли и болельщики, до этого бурно приветствовавшие любимца.
Атлет крепко обхватил ладонями гриф, сгруппировался, как бы мысленно отдавая приказ всем своим мышцам и органам сработать в едином усилии, и резко выбросил штангу на вытянутых руках вверх.
Публика зааплодировала:
— Так ее, родимую! Молодец! Держи! Ура!
Юноша небрежно бросил штангу, неожиданно широко улыбнулся и сошел с площадки.
— Хорошо взял, чисто, — похвалил светловолосого Юра, — давай ты теперь, а, Вася? Рискни, друг!
Ермаков колебался недолго. Азарт соревнования уже захватил его. Он быстро взбежал на помост и скрылся за дверью раздевалки.
Через некоторое время он вернулся, слегка встряхивая плечами на ходу, подошел к руководившему состязанием тренеру, и после коротких переговоров к взятому весу прибавили еще два диска.
Напрягая мускулы, Василий приподнял штангу над землей, на миг словно окаменев, и в следующую секунду она уже взлетела вверх и застыла у него над головой!..
Стадион восхищенно рукоплескал, не жалея ладоней.
Юра, радуясь успеху товарища, пытался перекрыть шум, крича: «Молодец! Молодец!», как вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он оглянулся: перед ним стояла Симонова.
— Дуся, здравствуй! Ты видела! Победил! А у него рука растянута! Вот дает, а?! Она кивнула:
— Конечно, Василий молодец. Только так тоже нельзя: бросили девчат, им, бедным, и потанцевать не с кем! Ох, глядите, уведут их военные, хватитесь, да поздно будет. — Она лукаво прищурилась.
Держа за руки Олю и Музу, к ним подбежал Сережа Иванов.
— Где наш чемпион?
Ермаков соскочил с помоста, уже переодетый, поправляя растрепавшиеся волосы.
— Да ладно вам... Пойдем лучше потанцуем.
— Вот настоящий рыцарь! Может и рекорд поставить, и танцевать до упаду!
Девушки потащили ребят к веранде, где оркестр воинской части вовсю играл залихватскую мазурку.
— О, наши девчата уже покорили сердца суровых воинов! «Он воин был, в битвах зачерствелый...» — заметила Дуся, глядя, как Мария Новикова кружится в паре с молоденьким складным лейтенантом. Военная форма сидела на нем как влитая, хотя было заметно, что носит он ее совсем недавно, должно быть, только-только закончил училище. Вот и стройная Прасковья проплыла мимо в танце, словно приглашая всех принять участие в общем веселье...
Один танец сменялся другим. Наконец распорядитель объявил перерыв, и разгоряченные пары покинули веранду.
Неистово налило полуденное солнце, однако расходиться никому не хотелось. Оля Тимощенкова предложила пойти на парашютную вышку, проверить, «кто храбрый». Стометровая вышка находилась в северо-западной части стадиона. Два инструктора в форме летчиков гражданской авиации помогали желающим правильно надеть снаряжение, давали советы. Парашют спускался по тросу, закрепленный свободно скользящей петлей, а затем под-нимался наверх после каждого прыжка.
Первыми на вышку поднялись Оля, Мария и Прасковья.
Оля привычными движениями надежно закрепила ремни и, не вызвав своими действиями возражений со стороны инструкторов, оттолкнулась ногами от опоры.
Короткий спуск — и вот она уже опять в кругу друзей. ......
Мария тоже справилась с задачей быстро и хладнокровно, но все же получила замечание от инструктора, стоящего внизу:
— Ноги держи вместе! На носки приземляйся! Красивая Прасковья проделала прыжок так легко и изящно, что ребята не удержались от восхищенных восклицаний:
— Вот это да! Ты, Паша, все молчишь да молчишь, а до дела дойдет — не спасуешь!
Желающих больше не было, и Дуся предложила:
— Ну что ж, раз наши мальчики прыгать боятся, давайте тогда на Днепр махнем. Там они с обрыва в воду попрыгают, им без парашюта не так страшно.
Юрий легко взлетел по ступеням, лукаво подмигнул друзьям.
Спустя некоторое время он уже распутывал ремни:
— Ну теперь можно и на Днепр! Не теряй, парод, отвагу, — назад ни шагу! — и первым направился к пляжу, где серебрилась прохладная чистая днепровская вода.
