Молодая Гвардия
 

ОТАВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава тридцать четвертая

Весь день провалялся Ленька в саду на топчане. Из головы не выходил этот проклятый нож. Ладно бы, попался один он, а если угадал Никита кого-нибудь из братьев Долговых? В сотый раз строил догадки о том, что заставило его вернуть нож. И кто из полицаев о нём знает еще, кроме Никиты? «Отцу-то донес», — думал он. Мучила мысль, что никто из своих и не подозревает о случившемся. Как предупредить? Сбегать к Долговым рискованно: боялся за собой слежки. С нетерпением ждал вечера, когда вернется с дежурства Андрей. Уж к нему он проберется садами. Обидно до слез, что все так глупо кончилось.

Когда стемнело, сбегал к тетке Ганочке. Из огорода определил: Андрея нет. Попозднее еще побывал. Опять нет. Не являлись домой и отец с Никитой. Это успокаивало: либо совещаются, либо куда укатили.

Ужинали при лампе, поздно. Вдвоем с матерью. Ленька всячески не хотел показывать ей свою беду. Но уловив на себе ее тревожные взгляды, сказал, лишь бы не молчать:

— Долго что-то нету... наших. — И тут же поправился: — Ни батьки, ни Никишки.

— Нема... — отозвалась мать.

Отодвинула она порожнюю тарелку, прошла зачем-та к шкафчику. Оттуда уже, ни с того ни с сего, казалось бы, сообщила утренний разговор с мужем:

— Отец дом приглядел в станице. Переселяться будем.

— Какой дом?

— Нэкэвэдэвский вон. А в другом, где ране прокурор размещался, дядька Макар жить будет.

Анюта явно испытывала сына: что скажет?

— Поедем, что ж...

Безропотный ответ его испугал Анюту. Забыла, зачем и пришла к шкафчику. Гремела посудой, а сама едва сдерживалась, чтобы не разреветься. С утра, после встречи с Никитой у калитки, места она себе не находила. Хотела предупредить Леньку, но увидала в саду их с Никитой вместе, воздержалась, — вели разговор спокойно, по-мирному и разошлись. «О чем говорили?» — думала. Затеяла стирку, но все валилось из рук. Только и делала, что наблюдала за Ленькой, лежавшим в саду, да прислушивалась к воротам, со страхом ожидая мужа. Боялась: с чем он явится?

Вылез Ленька из-за стола. Утираясь полотенцем, спросил:

— А ты поедешь туда?

— А как же... Не одной же тут оставаться. Вы все едете... Чего усмехаешься?

— Я? — Ленька пожал плечами. Выходя, посоветовал: — Ты не держи их...

Спать он лег в доме. Отец с братом так и не пришли в эту ночь. Чуть свет влетела к ним соседка Марея. С новостью, как и всегда. В чулане еще накинулась на мать:

— Кума, слыхала?!

— Опять либо-чего?

— Страхи-то какие на белом свете! Всех под гребло!. От волнения Анюта не могла застегнуть юбку.

— Ну ты уж, Марея... завсегда, как с цепи срываешься.

— Гром бей, кума, всю станицу заарестовали! Немчуры понаехало-о, тьма-тьмущая! Всю ночь шастали по дворам, забирали. И Тимку, Чеботаря, и Фотея вон, кривого... А Еську? Ларешника. Да совсем с бабкой. Вишь, помешали старики.

Анюта вдруг почувствовала в ногах слабость. Присела на табурет.

— Батюшки...

— И все твой лютует, — Марея рубанула воздух рукой. — Над всеми верховодит!

Увидала, что кума ткнулась лицом в ладони, сбавила пыл.

— И-и, девка жалкая, слезами горю не поможешь. Не сокрушайся. Люди все видют: кто прав, кто виноват.

И совсем остыла Марея. Села на край сундука, при-горюнилась, завздыхала:

— Ох-хо-хо, горюшко-горе... Загнали наших мужиков... Ни слуху ни духу. И когда теперь вернутся, не знаю... Ишо на провесни, до немцев, мой все писал: «Не робей, Марея, дальше Дону ганса не пустим. Даем ему, зануде, прикурить». Дають. Сычас бы повидать его, а? Небось, дьявол щербатый, за Волгой. Штаны сушить наспроть солнушка. И ружжо, поди, бросил, первый бег. А то и вовсе... — зашмыгала носом, — карги иде-нибудь и очи ясные его выклевали давно.

Отвернулась, разглядывала цветок на подоконнике.

— Кума, эт откудова такая герань у тебя? Выменяла небось на что, а?

Вытащила изо рта Анюта шпильки. Прикрепляя узел волос, ответила:

— Да бог с тобой... Сама же ты приносила отросток в жестяной баночке, забыла?

— Ты погля...

Марея заметно повеселела.

— Слухай, кума, расскажу тебе... Ту ишо вон ночь сон приснился мне. Голубь косматый... Бьется, бьется в оконушко, на кухню. Я к нему это. Гляжу сквозь стекло, а у него слезы... Как покатются, ну градом, и Гришиным го-лоском: «Ты чего ж, ай забыла?» Гром бей, кума! Про-кинулась я, а душа во мне... вот так-то во, вот так-то во... Колотится, спасу нема, ага. До самого свету проревела.

— Бьется, печалуется твой-то.

Посидели молча, повздыхали каждая о своем. Совсем собралась Марея уходить, вдруг вспомнила еще новость:

— А еще чутка слыхала, кума? Колхозов-то не будет. Кажный сам по себе теперь. Твой не болтал?

— Болтал. Начальство не больно... сопливое.

— Не скажи, кума, — усомнилась соседка.

В чулане загремело. Послышался мужской простуженный кашель, топот ног.

— Девка жалкая, твой!..

Соседка, отпрянув от двери, прижалась к стенке, со страху закрыла глаза.

Вошел Илья. Тяжелым, насупленным взглядом оглядел обеих женщин. Как был, в шинели, с грязными сапогами, тяжело протопал в горницу. Соседка, что-то шепча губами, выкатилась в чулан. Анюта, не зная, что ей де-лать, тоже направилась вслед за ней, но из горницы — голос мужа:

— Анют...

Робко стала в дверях, комкая завеску. Стащил Илья с головы папаху, напялил на колено. С трудом разжал белые, спекшиеся губы:

— Сыворотки... дай.

Она не тронулась с места.

С удивлением поднял Илья утомленные глаза:

— Оглохла?

— Нема сыворотки. Поросенку вылила надышнюю. А свежую... не откидала еще.

— Та хоть черта собачьего! Глотку промочить... Го-рить все!

Рванул Илья ворот, косоротясь, повел натужно шеей, будто хотел освободиться от чьей-то цепкой руки, сдавившей ему горло.

У Анюты жалость какая-то ворохнулась к нему:

— На кухню вон... ступай. Оладьи зараз жарить зачну.

— Гм, оладьи...

Усталым движением Илья пригладил сбитые папахой в комки волосы, полез в карман. Не глядя на жену, разминал сигарету.

— Леньку кликни...

Ждала этого, но ответа не приготовила. Разводила руками, немо уставившись на мужа.

— Язык отнялся?!

Ленька, отстранив мать, занял ее место в дверях. Вскочил он с кровати, еще только вошел отец. Прислушиваясь к их разговору, подумал: «Нет, не за мной...» Все равно не хотелось встречаться. Решил выпрыгнуть в окно. Открыл створку. Полицаи во дворе!

— Голос не повышай. Илья поднял глаза на сына:

— Достукался?

Кивнул жене: оставь. Подождал, пока захлопнулась за ней чуланная дверь, поднялся на ноги. К сыну подошел вплотную. Вынув изо рта неприкуренную сигаретку, опросил глухо: .

— Кто часового убил, а? Кажи, как батьке...

— Гм, «батька»...

— Не оскаляйся! Гестаповцы тут... Долго с вашим братом они не шамаркають.

Помолчал, катая на заросших щеках желваки. И не предложил, а потребовал сдавленным до шипения голосом:

— Выкажи всех... Отпустють. Иначе...

Никогда еще не было Леньке таким ненавистным лицо отца. Ни кровинки в нем, серое, мятое; изрезанный глубокими кривыми морщинами лоб и глаза... пустые, бесцветные; если бы не красные набрякшие веки и черные провалы вокруг, они бы совсем, как и губы, терялись на лице.

— Ну?! — Илья не выдержал молчания. Ленька опять усмехнулся:

— Повесишь?

— Не скалься, чуешь? Добром кажу. Мать вон бьется...

Услыхал Ленька плач в чулане. К горлу подступила злость. Застегивая пуговицы на куртке, сказал:

— Уводи живее...

Дрожа ли у Ильи руки, но прикурил. Пряча зажигалку в карман, смоктал сигарету, чтобы не потухла. Убедившись, что взялась лором крепко, вытащил изо рта. Задохнулся дымом.

— Укажи... на кого-нибудь... Все одно решку всем наведуть. А ты жить будешь. Ну?!

Промахнулся Ленька: целил плевком в глаза, а попал на скулу.

Вытираясь рукавом шинели, Илья не спускал суженных глаз с сына. Теперь они у него ожили и обрели зеленовато-ядовитый цвет. Черные огоньки зрачков то вспыхивали, то гасли. Ни слова больше не молвил. Вышел на крыльцо: полицаи бросились в дом.

— Не дам! Изверги! Душегубы!

Анюта распялась в дверях. Ее отпихнули. На ступеньках крыльца споткнулась, упала. Так и пошла на коленях по песчаной дорожке, не видя ничего за слезами.

— Сынок... кровинушка моя.

<< Назад Вперёд >>