Проснулся Илья у себя в спальне. Голова трещит, разваливается, во рту — антонов огонь. Побелевшим, вздувшимся языком ворочать больно. Хватил рукой: жены нет рядом. Не спала — подушка ее нетревоженная. Силился припомнить, что бы он такое мог натворить? Переняла, чертова баба, моду: чуть чего, верть — и спать в кухню. Смутно восстанавливал по кусочкам ночное... Сидели, как и обычно, с вечера у Картавки, — помнит хорошо. Да вроде и бабья не было... Потом куда-то ехали. А откуда вклеилась комиссарша? И глаза сыновы, Ленькины... Какая ненависть в них! Нащупал галифе, висевшие на спинке стула, долго искал сапог. Обнаружил его в горнице, под столом. Рылся в шкафу, а сам думал: «И приплетется же...» В самом низу стояла бутылка. Потряс: есть что-то. Тут же нашел чем закусить. Теплое, успокаивающее пошло по всему знобкому телу.
Присел Илья к столу. Опять сыновы глаза!.. Обозленный, толкнул локтем оконные створки. Высунул гудевшую голову. Утреннюю сырость жадно хватал воспаленным ртом. Отпустило малость. С удивлением оглядел желтые мокрые вороха листьев в палисаднике. Листья лежали и за частоколом в проулке. Дальше за туманом уже ничего не видать. «Вот она и осень,— подумал с горечью, — проглядел, как и навалилась». А нехорошее сосало... Что же он мог такое сделать? Не ради прихоти бабьей ушла же она от него ночью? Было что-то. Решил кликнуть — сама разъяснит. Кстати, есть чем и поддобрить ее. Звал, высунувшись в окно: — Ань, Анют! Анюта!!
Услышал, как оборвались знакомые шаги у двери в горницу, сердито спросил, не поднимая головы:
— Оглохла?
По давнишнему Анюта знала: с утра муж на похмелье сердитый, а то вину за собой признает и будет из кожи лезть, чтобы загладить ее. Так повелось еще при той жизни, до войны — мирной, спокойной и понятной. Тогда было ей лестно, радовало, хотя виду не показывала. Знала, и сейчас ее ждет то же. А былого чувства не испытывала. Каждодневная пьянка и бабья болтовня, какую она невольно выслушивает от соседок, не трогали ее. Не то чтобы не трогали, но с этим она могла бороться—' скандалить, устраивать слежку под чужими окнами, наконец, пустить в ход кочергу, что она на днях с успехом применяла. Доля ее женская в собственных руках. На душе камень потяжелее. Ничто в сравнении с ним все мужнины шашни, бабьи пересуды и своя обида.
Примирение Леньки с отцом, чему так обрадовалась было, оказалось ложным и временным. Та трещина между ними теперь разошлась в пропасть. И нет дна в той пропасти. Сверху только заросла она бурьяном. А ступи в бурьян — не поминай лихом.
Затаился муж, что-то выжидает; горячечный блеск в глазах выдает его. От Никиты, бывало, слова путного не добьешься. А теперь и вовсе. Избегался, измотался в седле, пьянстве.... Злой, как цепной кобель. Не в пример отцовым, его глаза откровеннее: так и стерегут каждое движение брата...
А у Леньки своя жизнь, скрытая, невидимая для постороннего глаза, как подземный родник. Заметно изменился он после смерти дружка своего красноголового, Федьки Долгова, посуровел и будто вырос. Где-то бывает по ночам — до света иногда пустует его постель под навесом. С кем водится, что делает? Глаз не видит, зато сердце подсказывает матери —у самого края пропасти той ходит сын. Подозрительна и поездка его к тетке в хутор перед взрывом в лесопитомнике. Ездить-то он ездил. Но куда? Мог побывать и у тетки. Для отвода глаз, на случай. Частые встречи с Галкой Ивиной тоже неспроста; еще в школе они вместе пропадали вечерами на комсомольских собраниях да на разных сборах.
Чует Анюта: недоброе сгущается над головой сына. Как отвести эту черную силу от него? За младшим — правда. Это она знала твердо. Знала и то: что бы ни случилось, ее место рядом с ним.
Не вынес Илья долгого молчания жены. Оглядывая ее с ног до головы, сердито заспрошал:
— Знаешь, чия ты жинка теперь, а? Нема одеть что? В страму вгоняешь?
Анюта покачала головой:
— Уж ты вогнал, так вогнал. Некуда дальше. На улицу выйти стыдно. Соседи хоронются, как от скаженной.
Илья, усмехаясь, привалился на спинку стула.
— Тебе детей крестить с ними, соседями?
В душе он не рад уже был, что затеял этот «подготовительный» разговор. Потер ладонью лоб, приступил без обиняков:
— Начинай укладаться тут... На днях подводы подгоню. Как барыня жить будешь. Хоромы! Шесть комнат, двор, конюшни. А сад? Макарку в другой думаю пустить домишко, что во дворе. Нехай хоть перед смертью поживет как люди.
Намеки о переезде в «хоромы» Илья делал и раньше, но Анюта значения им не придавала, сболтнет спьяну да забудет. Стояла в дверях горницы как на иголках. С вечера пропал Ленька. Всю ночь не сомкнула глаз. Все ждала, вернется. И постель постлала под навесом. До сих пор так и нет. Потому в кухню и спать перешла. Надо как-то скрыть, отвести-Спросила смиренно:
— А этот... кинем?
— Зачем же? — Илья удивился. — Никишка останется. А то и Ленька... Будет ему кочки сбивать по улицам. Пора и за ум браться. Женим...
У Анюты холодом взялось сердце. Вот спросит о нем, вот спросит... И вдруг нашла выход.
— Вот что... — подступила к столу. — Живи там... у хоромах своих, кобелина бездомный. И сюда больше не таскайся, слыхал?! Чтобы духу твоего вонючего не было! Вон бог, а вот порог.
Илья опешил:
— Тю, рехнулась баба...
Это было открытие для Анюты. Семейная ругань, с которой она начинала иногда утро, неожиданно обрела особый смысл. Отвлечет, отнимет у мужа время — меньше будет знать, где бывает и чем занимается сын. Самое удобное и верное оружие, каким она может помочь сыну. А запалов для такого шума хватает с лихвой. Невелик грех, если и самой что взбредет в голову. Нынче, например, не было ясной причины для скандала, сводку утреннюю не успела получить, да и явился, считай, вовремя — в полночь.
Под горячую руку влетело и Макару. Он вошел еще до громких слов и переминался у порога, оценивая обстановку. Почел выгодным для своей персоны поддержать сторону прямого начальства.
— Ты что это, сеструшка, разойшлась, а? Анюта накинулась и на него:
— А-а... прихвостень. Партизанскую книжку имеешь! Власть советскую завоевывал, кровушку свою не жалел. А теперь?! За самогонку продался. Бесстыжие твои глаза... У-у!
И ушла, хлопнув дверью, аж посуда зазвенела в шкафу.
Илья смущенно чесал затылок:
— Осатанела баба.
— Истинно осатанела, — поддержал Макар.
Мял он в руке папаху, косо поглядывая на бутылку, не решался подойти к столу.
— Я, братушка...
— Пора обвыкать, пан Макар.
— Господин гильс... гильх... полицай.
Никак не давался Макарову языку этот проклятый чин у шуряка, обязательно спотыкался на нем. И так и эдак обходит его, ищет ему подмену в своем словесном запасе. Но Илье не умастишь, вынь да положь только то, какое у него вышито черными нитками на белой нарукавной тряпочке.
— Чего там? — гильфполицай поморщился.
— Да оно ить... Ай голова?
— Трещит как проклятая. Тяпнешь?
— Оно ить и не мешало бы...
Макар подтыкал папаху под окомелок правой руки, освобождая левую.
До последней капли выдавил из бутылки Илья; желая убедиться, глянул на свет, опять подержал над стаканом.
— Э-э не-е, пан Макар... Чия голова дороже, а? Голова начальника. — Выпил сам. — Брр... Как ее пьяницы пьют. Ух и скаженная.
— Первач, — Макар облизал запекшиеся губы.
— У Анютки рассолу вон выпроси, — посоветовал Илья.
— Бог с ей...
Качура, захватывая щепотью холодец, вертел башкой:
— Ну и шельма корявая. Не иначе табаку подсыпает. У-у...
Закусил, устало откинулся на спинку стула, будто от изнуряющей работы. Ткнул в рот сигаретку, а поднести зажигалку лень. Спасибо, Макар догадался — поднес свою.
— У кого это мы вчера? — спросил Илья.
— В Нахаловке. На свадьбу затесались до одних...
— На какую еще свадьбу? — Илья перегнул бровь.— А рази не у Картавки?
— Да оно ить начали от нее...
Что за черт, совсем вышибло из головы. И правда... Плясал где-то, и невеста в белом... Лица ее не помнил — пятно только красное. И опять комиссарша... В цветастом халате... И Ленька!.. «Это уже сон», — подумал Илья, затягиваясь.
— Братушка... Господин гильс... гильх... полицай...— Макар топтался возле стула, не решаясь сесть. — Я про надышнее... А ну как взбредет в голову бабе, а?
Илья уловил в его голосе тревогу.
— Да ты про что?
— Жаловаться коменданту... Беркутиха!
— Комиссарша? Макар развел рукой:
— Оно ить как сказать... Баба. Помрачнел Илья. Нет, оказывается, не сон... Наяву было. Велел напомнить подробности. Слушая, жевал потухшую сигаретку, а на душе скребли кошки — и правда грязное дельце. Затея опять Воронка. Не разобрал спьяну. Теперь разговоров по станице... А еще до жены дойдет... «Ленька, стервец, не сказал ей, ишь ты...» — подумал с удовлетворением. Не хотел показывать подчиненному своего малодушия, свел все к смеху:
— А комендант у нас того... И выпить не дурак, да и насчет женского персоналу не промах. Покумекать треба. Парня ее выпустил... За какие такие шиши, а? Не иначе тут... аму-уры. Баба сдобная, даром что комиссарша. Чуешь запах, пан Макар?
Смеялся Илья насильно, без всякого желания. А у пана Макара даже и этого не получалось: щерил черные пеньки зубов, а вместо смеха в горле клекот, будто рот водой полоскал.
За смехом и застала их Картавка. Вцепилась обеими руками в дверной косяк, чтобы с ног не свалиться. Дышала тяжело и часто, будто гнали старую сводню палками через всю станицу и дыхнуть не давали. Нарядная шаль съехала с плеч, краем мела пол.
— Господин... ентот вон... Ой, боже, дух захватило... — Картавка таращила ржавые, как старинные монеты, глаза на Качуру. — Дом! Деверя мово... С ружжа-ми стоят! Сам же горланил на всю станицу, когда осло-бонители наши прийшли: «Отобрать кажный свой дом!» Забыл?!
— Та заткнись, чертова коряга! Шо тебе?
— Деверя мово дом! Обещал?!
— А деверь сам дэ?
— «Дэ, дэ». Черти с квасом стрескали! Вот «дэ».
— И дом с ним умисти.
— Глякось...
Не давал ей Илья опомниться, добивал:
— Ага. Був бы сам хозяин... А ты шо? Сбоку припека?
Даже голову сводня вобрала в плечи.
— Ах, та-ак... А цебарку перваку кто выжрал, а? Подбоченилась, приняла бойцовский вид, но дальше двери в горницу наступать не рисковала.
— Яку цебарку? — недоумевал Илья. — Не упомню щось.
— Не упо-омнишь,— пропела бобылка, предварительно оглянувшись на чуланную дверь: никто с тылу не угрожает?— Хочь бы тебе вовсе отшибло, хохол немазаный! Это наша, казачья земля! А казакам привилегия! Родню суешь! Зна-аем лавочку вашу... Макарку вот, черта клешнятого! Спокон веков гольтепой был и сдохнет им! Пьяница горькая...
— Пан Макар! — прикрикнул грозно Илья. Картавка, подхватив болтавшийся конец шали, метнулась за дверь, высунула обратно голову — досказать:
— Да я и к самому коменданту!.. А мало — и до Берлину доберусь!
— Крой до самой сатаны хочь!
Вот теперь Качура смеялся охотно. Протер рукавом мокрые глаза.
— Видал? Нонче же переберись.
Макар задергал носом, отводя взгляд свой на сторону.
— Не, братушка... Оно ить...
— Что?
— Дом ить оно... прокуроровский, не абы какой.
— Тю, дурак... Да им давно у Волги жаба титьки дала.
— Ишо как сказать... А наши повернуть? Наперед не разгадаешь.
— Пан Макар!..
До самой тонкой кишки пробрало Макара холодом от взгляда шуряка. Появилось даже желание сбегать во двор за сарай.
Медленно сходила краска с побуревших щек Качуры. Мял погасший окурок, не решаясь занять рот, — хотел договорить. Передумал. Сказал совсем другое, унимая дрожь в голосе:
— А то, гляди... Проморгаешь. Землю делить скоро-. Бумага у коменданта уже.
— Да оно ить к чему я? Ну, дадуть клок. Пальцем ее, любушку, колупать, а? Эт у кого тягло...
Илья совсем остыл. Такие разговоры явно по душе ему. Крякнул самодовольно, сказал с усмешкой:
— А ты думал, як? Послужи сперва новой власти. Що? Кажу, дом займай. Тот, меньший. Бычат пару выделю, букарь. Куда ж тебя, черта, денешь? Свой. Дай огню.
Сигаретой ловил дрожащий огонек в Макаровой руке, а глазами — его взгляд, дознавался, какое впечатление произвело сказанное. Сладок дым; Илья с наслаждением затягивался и выпускал его. А слаще было дл» него то, о чем он говорил:
— Разбогатеешь, вернешь. Только чур! Все подворье мое, сразу кажу... Конюшня, сараи, сад там... Словом, все! Ты будешь, ну, як управляющий. Хозяин всему — я! Чуешь?!
По порожкам чей-то тяжкий топот. Рванулась дверь — Никита. Запаренный, видать, бежал. И тоже, не хуже Картавки, дух не переводит.
— Немец там... на площади... Ночью с Воронком натолкнулись...
— Що, натолкнулись?
— Зарезанный!..
— Шт о?!
Анюта проглядела, как вбежал старший в дом. Увидала мужа, облачающегося в ремни на бегу. За ним подался и Макар. Тревогою забилось сердце. Бросила грабли — баз подчищала, — поспешила к дому. По сту-пенькам устало спускался мокрый, нахмуренный Никита. Перегородила путь ему в калитке. Качала укоризненно головой, но своей тревоги выставить не хотела.
— Ну? Лупишь зенки свои... И-и... Потерял, сынок, совесть свою. Нема совести. За пахучие сигареты продал. Куда тот, дурак старый, туда и ты... С кем связался, спрашиваю, а?
— Слыхали уже...
— Погляди в зеркало на себя, на кого похож стал... Кожа да кости. Погоди, локти будешь грызть, да не дотянешься. Помяни материнское слово.
Никита отстранил ее, прошел в калитку. Не оборачиваясь, сказал:
— Не дюже шуми. Лучше за Ленькой приглядывайся...
Анюта так и застыла. Что это, угроза? Или случилось что?.. Глядела вслед ему: а у самой сыпались слезы. Кто-то подошел сзади, со двора. Горячим паром, как из корыта, обдало ее всю; догадалась: Ленька.
— Никишка?.. Чего он, с дежурства?
— Обое были...
Анюта не оборачивалась, боялась показать слезы, а пуще — накричать на него. Крик в таком деле плохой помощник. Вспугнешь, насторожишь, а то и совсем оттолкнешь от себя. Кому, как не ей, знать норов сына. Лучше делать вид, что ничего не видишь. И помогать исподволь, насколько хватит сил.
— Того... в полночь приволокли еле живого, пьяного. Опохмелялся тут все утро. Выскочил только что как ошпаренный. Никита весь какую-то доставил. По всему, стряслось что-то...
— Чего там?
— Бог их знает... А ты где это пропадал всю ночь?
— Да там... У хлопцев почевал.
Она было разогналась опять на баз, но вдруг всплеснула руками:
— Батюшки, весь в репьях!.. А рукав?.. Либо подрался с кем?
— Подрался... — Ленька смущенно заправлял в дырку болтавшийся клок на рукаве старенького пиджака (он и не видал его). — У нас йод есть, мам?
— Еду? Батюшки, а рука! Кровь...
— Чепуха. Царапнул чуток.
— Добрый тебе «чуток»! Еду нема. Погоди, маслицем топленым — враз затянет.
С улицы донесся бабий голос: «Кума! Кума-а!»
— Ступай, ступай на кухню,— Анюта заторопила сына. — Сам там... Масло на загнетке, в корчажке. Да пиджак этот, ради бога, стащи... Парубок уже, на девчат заглядываешься...
В калитку просунулась голова в белой косынке — соседка Марея, круглощекая солдатка, с рыжими завитушками по лбу. Повела глазами по двору, спросила шепотом:
— Нема... благоверного твоего?
— Входи, входи.
Вошла, но калитку за собой оставила открытой — долго не думала задерживаться.
— Слыхала новость?
Подошла ближе, тараща запухшие ото сна глаза, сообщила:
— Партизаны, кума!.. Гром бей, не брешу! Там что творится, не приведи господь.
— Что уж ты, кума...
— А какая стрельбища была-а... Всю ночь, как есть! Немчуры этой поклали, тьма-тьмущая! Прямо вповалку... покатом валяются. На площади. А повешенная пропала, исчезла. Один конец бечевки болтается.
— Ты чего мелешь? — Анюта побледнела.
— Гром бей, молонья сожги!
— И как же? Не поймали... никого?
— Не слыхала. Чего не знаю, того не скажу. Языком, кума, трепать зря не стану.
Прихлопнула Анюта за соседкой калитку. Проходя в кухню, глядела косо на сына:
— Снял пиджак? Заштопать да вычистить пока... Слетай за водой.
Сбивал Ленька росу с будыльев кукурузы ведром, а у самого из головы не выходило ночное... До Лялиного кута гнали их полицаи. Следом за полицаями, оказывается, бежали и немцы с собакой. Охрана. Спасибо, туман да камыши. Труднее было бы оторваться. Дважды пришлось перебродить и Сал. «Кто же это мог сделать?» — не оставляла его одна и та же мысль. Склонен думать, что не один человек... «Кроме нахаловских хлопцев, не-кому, — убеждал он сам себя. — Кто там из ее класса?..»
За старой яблоней, под которой топчанчик, едва не столкнулся с Никитой. Стоял он на дорожке, прихлопывал отставленной ногой. Хотел обойти его, но тот придержал за руку:
— Дома уже?..
— Еще никуда не уходил...
— Ага?
На зеленом осунувшемся лице Никиты появилась усмешка.
— Вон и штаны не успели еще высохнуть... На Никаноровом броду перебегал. Я тебя на мушке держал. Вот пиджачок мой старый ты успел уже снять.
Ленька проглотил подступивший к горлу ком.
— Ты яснее... О чем болтаешь?
— Яснее?
На ладони у Никиты блеснула финка с наборной колодочкой из цветной целлюлозы. «Гринька выронил!»
— Угадал... —Никита подбросил и поймал ее.— Возле немца лежала. Крови на ней не видать было... Вытерли, наверно, о веревку, пока перерезали... На, возьми...
Сжимал Ленька теплую, нагретую в братовом кармане наборную колодочку ножа, а сам из глаз не упускал его удаляющуюся спину.
