Эпилог

   Во второй половине сентября 1943 года немцы начали жечь Полтаву. План уничтожения города был тщательно обдуман. Городские поликлиники и школы, вокзалы и жилые дома, знаменитый исторический музей и стильные здания, украшенные на фасадах цветной керамикой, - все это подлежало уничтожению. На месте степного города-красавца, окруженного заводами, вокзалами, прорезанного пышными садами и парками, должны были остаться на кручах правого берега Ворсклы только черные развалины, гигантский пустырь, дикое место.
   Моторизованные, хорошо снаряженные команды факельщиков рассыпались по городу. По улицам все время курсировали машины с горючим. Вспыхивали пожары, гремели взрывы в разных районах. Наиболее крупные объекты подрывали аммоналом.
   Одновременно началась охота на людей. Стреляли без предупреждения в каждого, кто имел несчастье попасться на глаза команде.
   Уже 21 сентября ни одной живой души не видно было на улицах. Полтавчане прятались в подвалах и погребах, уходили из центра на окраины, в заворсклянские леса и овраги. Среди опустевших кварталов носились только сатанинские команды факельщиков, выжигая город и вылавливая последних жителей.
   И все-таки кто-то остался в городе. Кто-то руководил сопротивлением. Трижды оккупанты поджигали музей, и трижды кто-то неизвестный тушил огонь. Вокруг было как будто глухо и безлюдно, а между тем каждое утро в разных районах города немцы подбирали на мостовой своих факельщиков-мотоциклистов с раскроенными черепами. Во дворы гитлеровцы боялись заходить поодиночке, "работали" только большими группами.
   Высокий густой дым окутывал город. Земля, дома и даже деревья пропахли толом и гарью. Ночью на десятки километров было видно, как горит Полтава. Дрожащей багровой раной лежало небо над ней.
   А тем временем по всем дорогам и без дорог шли с востока полки 2-го Украинского фронта. Поднимались с фронтовых аэродромов эскадрильи, которые вскоре должны были получить имя Полтавских.
   Коломацким шляхом, от Чутово, от Искровки на максимальной скорости мчались мощные "KB" с десантами. У них было задание - с ходу ворваться в город, со стороны Южного вокзала, и, не задерживаясь, форсировать Ворсклу.
   Совхоз "Жовтень" в эти дни жил напряженно и тревожно.
   Как-то шеф примчался с переводчиком на легковой машине из города и проехал в поле. Он подъезжал к крестьянам и приказывал бросать работу. Разве они не слышат, что за спиной гремит?
   Под вечер над землями совхоза пролетел самолет и с бреющего полета поджег скирды сена. В окружающих селах уже шмыгали команды факельщиков. В совхозе они еще не появлялись: шеф заявил, что сюда он их не пустит; в конце концов все это может повернуться иначе. А если нужно будет, то он, пан шеф, управится здесь сам. Разве не так?
   - Так, так! - поддакивали рабочие.
   - Разве он не видит, - продолжал разглагольствовать шеф, - что и пан управляющий и все рабочие за эти годы привыкли к нему, оценили его заботу о них. Зачем же ему специальные команды? Он может отдать любое распоряжение, и оно немедленно будет выполнено. Вот он приказал бросить работу, и все замерло. Прикажет - и все работы начнутся снова. Разве не так?
   - Так, так, - отвечали ему.
   Горели в степи скирды, пылали в окружающих селах ветряки на холмах, охваченные пламенем крылья вертелись под ветром.
   Шеф уехал ночевать в город. И тогда к совхозным конюшням сошлись и пахари, и сеятели, и ребята-погонщики. Выводили коней, разбирали сбрую. Управляющий-агроном с представителем партизанского отряда стоял возле своей тачанки и раздавал бригадирам наряды. Сеяли всю ночь и засеяли столько, сколько никогда за день не успевали. На рассвете вернулись в имение, сдерживая взмыленных лошадей.
   Утром снова приехал шеф с офицерами из сельскохозяйственной комендатуры. Они осмотрели хозяйство замершего имения. Мельница стояла, мастерская не работала, не трещали триеры возле зернохранилища, никого не было в поле.
   Потом шеф прикатил с господами офицерами на ферму. Скотом были забиты не только огромные корпуса, но и весь двор. Измученные, голодные животные ревели. Их согнали сюда со всех соседних "госимений", чтобы отсюда отправить к Днепру на переправу.
   Шеф приказал управляющему собрать всех рабочих фермы, выделить им в помощь людей из полевых бригад. Под командой пана зоотехника они должны были гнать скот к Днепру. Офицеры подсчитали скот и записали в свои блокноты.
   Свинарки, доярки, чабаны явились послушно, с продуктами в узелках и с посохами, готовые в дальний путь. Старики растрогали шефа своим послушанием. Ребятишки сели на лошадей, девочки шли пешком. Стадо вышло в степь и побрело на запад, конвоируемое со всех сторон.
   Ферма вымерла, корпуса опустели. Шеф с палочкой в руке проходил вдоль пустых корпусов, заглядывал в ясли с остатками корма и горько плакал. Ему было жаль имения. Сколько надежд он возлагал на него!
   Вечером машины с офицерами умчались в город. А недалеко от совхоза, возле хутора Ярового, в глубокой балке спокойно паслись вышедшие из совхоза стада, и чабаны с посохами прохаживались возле них.
   Ночью в совхозе снова сеяли. В зернохранилище горел свет, и кладовщик по списку раздавал рабочим на сохранение посевное зерно. Шоферы загоняли грузовики в кукурузу. На складе горючего закапывали в землю бочки с бензином. Всю ночь никто в совхозе не ложился спать.
   Утром снова прикатил шеф. Он был взволнован, нервничал: удары орудий были слышны совсем близко. По большаку ползли на запад колонны вражеских машин в несколько рядов. Советские снаряды уже ложились вдоль дороги.
   Шеф подъехал к мастерской, где собрались кузнецы, столяры, слесари, механики. Среди них были новые люди, какие до этого дня не показывались в совхозе.
   Шеф позвал переводчика и направился с ним к открытой настежь мастерской, не обращая внимания на молчаливую толпу. Рабочие расступились, пропуская шефа, а потом и сами вошли внутрь.
   Шеф присел на корточки возле кучи стружек и достал спичку. Переводчик собрал со станков паклю, промасленные тряпки и тоже достал спичку. В это мгновение два неуклюжих кузнечных молота с размаху опустились на головы пана шефа и переводчика.
   Несколькими часами позже из степи прискакали ребятишки и сообщили, что на большаке уже нет никого, а в поле, за кукурузой, они видели первых наших.
   - Какие ж они?
   - Такие, как и были! Только все в погонах и с медалями за Сталинград!
   - Говорят, Полтава одним духом отбита!
   - Может быть, - сказал дед-чабан, который в свое время не захотел бекать по-бараньи. - Еще как может быть! Дух, я вам скажу, - большая сила! Это, может быть, самая большая из всех сил, какая есть на свете...
   Вечером советские части, выбив фашистов с Южного вокзала, заняли первые кварталы. Город еще корчился в пожарах, окутанный сплошным дымом и влажным туманом. Немецкие арьергарды, стреляя вслепую, сдерживали наступление, пока остатки их войск вытягивались на освещенный заревом Кобеляцкий тракт. Женщины и дети еще сидели в подвалах и погребах, прислушиваясь к стрельбе наверху, дрожа от радостного ожидания. Немцы еще метались по темным дворам, перетаскивая горячие пулеметы от угла к углу.
   Внезапно среди багровой тьмы из плывущего тяжелыми волнами тумана, как позывные великого радостного мира, зазвучали слова:
   - Поздравляем граждан Полтавы с освобождением города! - загремел громкоговоритель, и сразу будто утихла стрельба во всем городе, и только эти слова наполнили мутный сизо-багряный простор, и вокруг как будто посветлело.
   Группа танков, зайдя немцам в тыл, прорвалась к городскому парку, и кто-то из танкистов установил на самом высоком дереве радиорупор. Кто он был, тот танкист, что влез на дерево под трассирующими пулями и больше других спешил обратиться к Полтаве, в разгар боя заговорить с ней от всего сердца?
   - Поздравляем граждан Полтавы с освобождением города!
   И все разрушенное, разбитое как будто сразу возродилось к жизни. Петровский обелиск Славы вспыхнул своим золотом на вершине. Вновь расцвел Солнечный парк, подаренный горсоветом детям. Белый гай опять стал Белым гаем, а не дикой чащей для зайцев. Заняли свои давние места белостенные улицы, такие широкие, что тень никогда не перекрывала их от дома к дому. Город стал обретать свои прежние контуры, свое лицо, возникая из пылающего тумана и грохота битвы живым и родным, как прежде.
   В разных районах Полтавы тысячи жадных ушей слушали голос, шедший из громкоговорителя. На весь город звучали песня, музыка и мужественные слова солдата-освободителя.
   Немецкие арьергарды, услышав могучий гром радио у себя за спиной, в панике бросали последние рубежи.
   А мощный голос гремел в городском саду до самого утра.
   На Центральной площади, изрытой свежими воронками, трудящиеся города собрались на митинг, и секретарь обкома, сняв шапку, уверенно поднялся на трибуну.
   Танкисты, не задерживаясь в городе, уже давно шли вдоль большака, из пушек расстреливая остатки черных вражеских колонн на дороге. Орудия били от края и до края. Клубились дымами пожары в степях. Полинявшей стерней, кукурузой и свежезасянными полями двигалась пехота.
   Город исчезал за горизонтом. В прозрачной дали на фоне синего неба зажглось вдруг большое слово, как будто навеки врезанное в небо. По белой черепице выложено красной: "Жовтень".
   Слово наплывало с горы, двигалось навстречу войскам.
   Танкисты еще не видели, что к ним из совхоза низом идут радостные люди, несут хлеб-соль на рушнике. Впереди в украинской вышитой сорочке выступает раскрасневшаяся, словно обрызганная солнцем девочка, высоко держа на бамбуковом древке знамя неумирающего полка.