«Сегодня пойдем в разведку с боем», — без предисловия сказал командир. И мы пошли гуськом, обминая стволы елок и обвисшие от снега ветки. Было темно, но еще можно опознать друг друга. Я видел только спину, которая время от времени терялась на фоне заснеженных елок. А когда подходил вплотную, то можно распознать пятна на белом маскхалате. Это кровь раненого товарища, жив ли он теперь?

Группа остановилась и стала кольцом, в середину зашел командир, «Дальше пойдем в двух направлениях. Для этого поделимся на две группы. Ты, хохол, будешь связным. Сначала пойдешь с этой группой (показал на товарищей) и, когда вы вызовите на себя огонь, сообщите о создавшемся положении. Мы будем здесь», — отчеканил шепотом командир.

Мы сразу начали ползти, это говорило о том, что мы у самого носа немцев. Снега было так много, как будто мы просто плавали в белом пухе, тишину нарушали короткие очереди немецких автоматов и время от вре-мени странные щупальца, которые пробуждались, дрожали, ползали и, растворяясь, исчезали. Это тени от немецких ракет, которые, как хищные волки, пронюхивали добычу. Немцы в лесу очень плохо себя чувствовали и стреляли без конца вслепую.

Мы всегда лежали намертво, а это бесило их. Вот они и шумят. Передние остановились, и мы почувствовали под собой твердый снег, утоптанный кованым сапогом. Группа перекинулась урывками фраз и поползла по фронту. Пришлось ползти недолго: по нам немцы открыли бешеный огонь из автоматов и пулеметов. Трудно было понять, по нам ли стреляют. Огневые точки были совсем близко, нетрудно было их определить, посчитать и запомнить. Мы как будто растворились в этом рокоте, приказа не было стрелять.

Выползли на утоптанную тропинку, как и было условлено. Были раненые, длинные очереди не смолкали. Я пополз на связь. Второй группы на условленном месте не оказалось, это место хорошо обстреливалось, наверно, товарищи сделали свое дело.

Поиски были напрасны. Мне ничего не оставалось делать, как ползти к товарищам и сообщить, а затем решать, что делать дальше.

Только тогда понял создавшееся положение, когда не нашел своих товарищей на прежнем месте. Да! Надо выбираться. Выбирал места, где меньше обстреливают, но, куда я ни полз, натыкался на встречный огонь. Перестал слышать клокотанья автоматов, слышу только биение своего серд-ца. Что это? Потерял ориентир? Куда ползти? Что делать? Разгребаю снег и прислоняюсь к спасительной земле. В мыслях рождаются сто вариантов. Я уже вижу себя с расплющенным лицом немецким прикладом, на замерзшее тело падает пушистый снег, и какие-то незнакомые бойцы сняли шапки. Смахнул с лица пот, отгоняя мысли, которые возникали, как рой раскура-женных ос. Эти мысленные кадры длились одно мгновенье. Одна мысль не покидала меня: могу не заметить притаившихся к стволам елок немцев, которые могут наброситься на меня, и я не успею сделать даже выстрел.

Первое, что сделал, — вынул нож из ножен и, как по приказу, беру его в зубы, снял предохранитель и пополз наугад, держа в правой руке нож, а в левой винтовку.

Какое страшное одиночество! Сколько напряжения, но мысль успевает упрекнуть за то, что недооценил сложность разведки и смотрел только в спину товарища, а ведь ходил за «языком», назывался стреляным бойцом. Позор, позор! Плечо обвил какой-то провод. Мина?! Почему не лечу в воздух? Противотанковая, малочувствительная. На мгновение был парализован. Начал резать провод, но их оказалось несколько. Ползу вперед, не ощущал ни веса, ни сил. Длинные немецкие автоматные очереди подсказали мне, что я порезал связь. Нервы начинают шалить, и мое спокой-ствие переходит в ярость и злобу. Ветки закрывали небо, запахло хвоей и порохом. Ветки напоминали ручищи палача, который пытается закрыть свои злодеяния от окружающего мира.

Кто сказал, что Бог есть? Иди сюда. Я первую пулю пущу в Тебя, а затем в зверя-фашиста. Где Ты, Боже всемогущий, накажи тех, что убивают миллионы, казнят, уничтожают лучших патриотов мира! Так приди, Боже, я Тебе пущу самую первую пулю в лоб, а если не будет пули, сердцем вы-стрелю в Тебя.

Почему меня командир назвал хохлом? Так меня называли только бойцы в трудную минуту. Хорошие ребята-сибиряки, в их устах это слово звучало особенно и явно с уважением: «Помоги, хохол», «Осторожно, хохол, слева дот», «Закурим моей махорочки, хохол».

Если был бы внимательным, то понял бы, что командир неспроста назвал меня хохлом. Командир, оказывается, о бойцах знал много и неспроста в трудную минуту назвал меня этой уважительной кличкой.

Пунктиры трассирующих пуль вырисовывались с одной стороны, это помогло немного сориентироваться и встать. Но я еще не был уверен, что иду к своим. Зарекошетила шальная пуля, совсем близко с озлобленным воем ткнулась в пушистый снег, окончила свой короткий коварный путь, так и не изведав дышащего тепла тела. Услышал гул мотора совсем близко: машина придерживалась светомаскировки. Немцы не всегда были так осторожны. Я залег у самого поворота дороги. Послышалось фырканье лошади и поскрипывание саней. Попробуй узнать обозника, кто он. На них зачастую трофейные плащпалатки, а было еще темновато. На повороте сани забежали так сильно, что стали поперек дороги, а лошадь воткнулась в кучу снега. Боец заругался по-русски. О! Какие это были родные слова! Ездовой уже ковырялся у головы лошади, одно мгновение, и я сижу в санях.

Боец вздрогнул: винтовка, наверное, лежала на дне санок, под кучей замерзших корявых брезентов. Задал несколько вопросов о 5-й гвардейской, о своих соседях. Он явно хитрил. Привел он меня в незнакомую местность, возле блиндажа стояла машина, у самой кабины шофер. Спросил о своей части, вышел с блиндажа лейтенант, с ним пошушукался шофер, вот здесь я и вынул патрон с патронника.

«Залезай в кузов. Закутайся в брезент, чтобы не замерз», — бодро сказал лейтенант. В кузове боролся с морозом, холодом и усталостью и без конца удивлялся, что остался жив.

Вот и наши. «Говорили, что хохол сдался в плен», — сказал один. Но сразу послышалась поправка: «Попал в плен». Замешательство и молчание, мой вид говорил, наверное, о многом.

Я спросил первого попавшегося на глаза товарища, где они отдыхали. Он молча головой показал на полуразрушенный сарайчик. В одном углу валялись, оскалив ржавые зубы, фрицевские консервные банки, в другом аккуратно разложены снопики льна. Когда я лег, к телу прикоснулось холодное, потное белье.

Не открывая глаз, налил с фляги ледяной водки и уснул.

И вот снова в бой. Рядом идет товарищ, заметно хочет поговорить со мной, «Когда ты спал, приходил командир. Я хотел разбудить тебя, но он не разрешил».

Он ждал ответа. Я легко толкнул его в бок. Переводя это на слова, означало — ладно! Он улыбнулся и ответил тем же. После боя больше не видел его и не закурили махорки, а улыбку щедрую, дружескую помню и сейчас...

То, что он рассказал о командире, не поверил. Не знаю, правда ли была, это было в 42-м, и мне было 20.