«Война» — короткое, но трудно произносимое слово. Как хочется, чтобы ушло оно в историю!

Расскажу об одном дне войны. Один день из четырех страшных лет — это капля. Но и капля бывает ужасна, если она приносит смерть.

Когда началась война, мне было пятнадцать лет. Жили мы вдвоем с мамой. Два брата и сестра были на фронте. Вторая сестра работала далеко на Севере.

Как-то ноябрьским вечером сорок первого к нашему дому подкатила машина. Старший брат мой шофер, и мы, разумеется, бросились к окошкам: не он ли [второй брат]? Он! И с ним человек в гражданской одежде — агент по снабжению. Они переночевали у нас и на рассвете поехали в Москву за продуктами для госпиталя. Маруся — жена брата — была беременная и, надеясь купить кое-что для маленького, тоже собралась ехать. Тогда и я напомнила маме о пальто для меня. «Поезжай», — разрешила она. И...

Агент ушел «оформлять бумаги». А мы втроем обегали скоренько ближайшие магазины. В каждом было уйма народу. Пробиться к прилавку было невозможно. И мы уходили, не узнав даже, есть ли в магазине нужное нам. Наконец, оставшись, махнув на все рукой, пошли в коммерческий, так назывались магазины, где продавалось без карточек, но стоило вдвое дороже. В нем... не было народа, не понимали еще тогда всей опасности положения... Не составляли исключения и мы и взяли всего лишь три батона.

Когда рука брата протянулась за последним батоном, раздался надрывный вой сирены. «Тревога», — сказал кто-то, и отчаянный страх охватил меня, ведь это было первое по-настоящему военное и опасное. «Вы оставайтесь здесь, а я к машине»,— торопливо проговорил брат. Но вошедший милиционер сказал зычным голосом: «Все в бомбоубежище!» Кто-то тревожно спросил: «А где, где бомбоубежище?» — «Налево, во дворе», — послышался ответ.

И остановившиеся были в растерянности: куда бежать? Устремились в левую сторону. Лишь брат, а за ним и Маруся побежали направо. «Товари-щи, товарищи, бомбоубежище налево!!» — прокричал им вслед милиционер. Одна рука его придерживала дверь. Другую руку он поднял, и она замерла, подобно шлагбауму: туда идти воспрещается.

Необъяснимую робость чувствовала я всегда при виде милицейской формы. И сейчас робость возросла во стократ, потому что обращение мили-ционера касалось и меня лично. В отчаянии глядела я на удаляющихся брата и Марусю, не смея поступить наперекор блюстителю порядка. Но вот вдали раздался взрыв, другой, третий. Брат оглянулся, увидел Марусю рядом и махнул мне: беги! Но мне вовсе не хотелось оставаться одной, и я обежала «шлагбаум» и бросилась вслед за своими, направо. Брат встретил меня, подал руку, и мы втроем пустились по улице, полчаса назад оживленной, а теперь совершенно безлюдной. И уже само безлюдье это было ужасно.

Говорить о том, что пережила я, пока добирались мы до машины и, ожидая конца тревоги, сидели в ней, излишне. Но скажу: когда прозвучал отбой и спало напряжение, я заплакала вдруг. А мимо, как и до тревоги, шли люди. Каждый своей походкой, со своими мыслями и думами, надеждами и огорчениями. Но все они имели одно общее: напряженное выражение лица с грустными, словно не умеющими улыбаться глазами.

«Оформление бумаг» продолжалось до досадного долго. Два раза приходил к нам агент, чтобы засвидетельствовать, что и он и мы с машиной не пострадали от очередной бомбежки. А их в тот день было три. И все три раза мы не покидали машину. Правда, в третий налет, когда взрывы стали раздаваться где-то совсем близко и в доме напротив — машина стояла в переулке — звеня, посыпались стекла, пробегающий мимо молодой человек — совсем мальчишка! — с красной повязкой на рукаве буквально выгнал нас из кабины и проводил до бомбоубежища, находящегося во дворе рядом.

Узкая, крутая лестница в три пролета освещалась дневным светом — из двери сверху и тусклой лампочкой снизу.

За тяжелой, почерневшей от времени дверью оказалась просторная, хорошо освещенная комната. Оштукатуренные, побеленные стены, два длинных черных стола — как у нас в школе в кабинете химии, — несколько скамей и табуретов по стенам и чисто подметенный цементный пол гово-рили за то, что чьи-то заботливые руки следят за порядком и стараются придать помещению приветливый вид. Но... Если бы можно было уйти от действительности, забыться! То и теперь, после многих лет, не забывается: комната без окон, большой плакат против входа «Родина-мать зовет!» и... кровь. Мы думали... что пришли в бомбоубежище первыми. Однако...

В левом заднем углу была дверь в еще одно помещение «подземелья». Она была открыта. Там, на стене, вырисовывались тени. Мы направились туда, поближе к народу. И что же увидели?

На столе, окруженном людьми, лежала женщина. Одна ее рука была плотно прижата к ноге выше колена, и тонкие пальцы были все в крови. Лицо женщины — молодое и красивое — было бледно и спокойно. Неми-гающий взгляд был устремлен прямо перед собой, в потолок, и женщина выглядела мертвой. Если бы... красные от помады губы, особенно яркие на фоне бледного лица, не повторяли одно и то же слово: «Сумочку, су-мочку...»

Кто-то успокаивающе сказал, приподняв сумочку вместе с прижимавшей ее к груди рукой: «Здесь она, здесь».

Но все чувства женщины были, видимо, в той руке, что старалась удержать кровь, так как она продолжала повторять монотонно: «Сумочку...»

«Карточки хлебные в сумочке-то, наверно, а дома, поди, дети», — про-шептала Маруся.

«А ну-ка перейдите в другую комнату!» — раздался сзади повелительный мужской голос. И все поспешно, в полном молчании покинули помещение. Уходя одной из последних, я оглянулась.

Мужчина мыл уже руки из умывальника, висящего в углу, девушка с повязкой красного креста на рукаве заглядывала в аптечку на стене, другая девушка, склонившись над раненой, что-то успокаивающе говорила ей, готовясь в любую минуту снять руку с раны и поднять подол платья.

Уныло, временами останавливаясь и прислушиваясь, что там, наверху, ходили по помещению люди, что-то около десяти. Никто не желал присаживаться, никого не тянуло на разговор. Возможно, каждый, подобно мне, видел окровавленную руку и бледное лицо женщины.

«Господи! Что же это?! — воскликнула одна из женщин, когда внесли мальчика лет десяти. — Неужели у них, иродов, своих семей и детей нет!!»

«А ведь это их ранило где-то близко», — беспокойно проговорила Маруся, и меня охватила тревога за брата, ведь он был наверху, ушел, бес-покоясь за машину.

«Один, два, три, четыре, пять. 1. 2. 3. 4. 5. 1. 2. 3. 4. 5». Я забыла по-рядковую цифру 6 и повторяла и повторяла: «1.2. 3. 4. 5», уже не надеясь вспомнить очередную шестерку, а просто так, чтобы не думать о страшной боли. Увы. Счет вел мозг, а мысли...

«Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!» Это брат, воз-бужденный и радостный, ворвался в бомбоубежище. И сразу ожили люди. Заговорили, заспешили к выходу.

Приятный, свежий, уличный воздух пахнул в лицо. Ясным после подземелья показался хмурый ноябрьский день. Радостно щекотнуло эгоистичное «я»: опасность миновала! Но сознание устыдило: а для тех, кто лежит внизу?! Для тех, кого кладут в вашу машину?! Сразу-то мы и не поняли, в чем дело, когда увидели толпу, окружившую ее.

«Так кто умеет водить машину? Нет шофера?!»

«Я шофер!» — отозвался брат, пробиваясь сквозь толпу.

«Документы ваши», — потребовал милиционер.

«Зачем документы? Это моя машина!»

«Так садитесь живо! В больницу (я не помню теперь в какую)... Знаете? Найдете?»

«Я покажу!» — вызвался парень из толпы, вскакивая на подножку. И вопреки правилам милиционер напутствовал: «Смотри не сорвись, крепче держись».

«Давай, браток, жми», — сказал парень, когда машина выбралась на прямую улицу.

«Нельзя, груз не мой, — ответил брат. И спросил, кивнув назад: — Кого везу-то?»

Парень ответил, не меняя позы: «Мужчину, старушку, мальчика».

Маруся оглянулась... «Страсть-то какая!»

Хотелось и мне посмотреть назад, но я боялась. И не просто боялась, а не могла.

С того момента, как увидела я окровавленную руку женщины, меня словно парализовало. Неотступно следуя за своими, я не имела ни ма-лейшего желания вступать с ними в разговор. На замечания и вопросы их отвечала лишь кивком: да, нет. Казалось, только посторонняя помощь сможет разжать мои стиснутые челюсти. В полном оцепенении были и руки. Скрещенные на груди — в одной руке часть батона, начатого нами перед третьей тревогой, — они находились в таком положении до самого выезда из Москвы. Жили одни глаза. С обостренным вниманием они при-мечали все тревожное и переносили в душу. И она болела, переживала, возмущалась.

Чтобы острее прочувствовать зло, надо засвидетельствовать его, видеть воочию его плоды. И я видела уже женщину с мальчиком. Видела кровь. И вот еще в машине лежат раненые.

Я заставила себя повернуться.

Мужчина. В засаленном пальто шел на работу или возвращался с работы. Дома его ожидала жена с обедом, проголодавшиеся дети спрашивают нетерпеливо: «Скоро ли придет папа?» Судя по бледному профилю, не скоро.

Старушка, бабушка своих и чужих, соседских детей. Добрая фея и за-ступница, умеющая смирять не в меру разбушевавшегося родителя. Бомба, сброшенная холодной рукой посланцев смерти, не пощадила и тебя. Вряд ли можно поправиться после такого ранения: серый, в мелкую клетку платок в крови от середины головы к затылку. Кровь и на подложенном брезенте. Она идет, идет.

Когда машина выезжала со двора больницы, брат сказал тихо, словно отвечая себе только и боясь, что кто-то подслушает его: «А бабушка на-верняка умрет».

«А те двое?» — спросила Маруся. «Те будут жить. У мальчика слегка задета нога. А мужчина, видно, контужен». — «А контузия — это плохо?» — «Бывает, отлежится, и ничего. А бывает и худо: парализует, глухой или немой остается».

Маруся с возмущением принялась ругать Гитлера, обзывать его последними словами, проклинать. Брат соглашался с женой, односложно говорил: да, конечно, и непривычно сурово, исподлобья глядел вперед на дорогу. Может, думал он о тех, кто оставил кровь в кузове машины; может, о себе, о нас, о нерожденном ребенке, а может, и обо всей Отчизне.

Невыносимая жалость, страх за брата, за братьев и сестру: что ждет их на дорогах войны? Вернутся ли? И какими вернутся? — тяжелым комом подкалили к горлу и, чтобы не расплакаться от бессилия, предотвратить возможные беды нашей семьи и уже случившиеся несчастья с другими, я отвернулась, надеясь уйти от дум, отвлечься видениями улицы.

Прямая, как стрела, улица была неширока, и машина шла почти вплотную к тротуару. А на нем народу! Часто среди разнообразия гражданской одежды мелькали шинели военных. Иногда в общей людской массе выделялась группа, конвоирующая человека с рюкзаком, — провожающие и уходящие на фронт. И сжималось сердце на невольный вопрос: как кончится война для него? Как вообще кончится война?

Война кончилась благополучно. Мы победили! Но до победного «ура!» в Берлине было так далеко в тот памятный для меня день пятого месяца войны, когда Москва жила надеждами и только надеждами. Эвакуация заводов и учреждений, приготовленные для перекрытий улиц мешки с песком и ощетинившиеся противотанковые ежи вселяли в душу опасение: а вдруг?.. Мама на этот счет говорила убежденно: «Наполеон тоже был в Москве, но победили все же мы, а не французы». Убежденностью этой жил весь советский народ. И тем более было обидно отдавать столицу на поругание фашистам. Приказ «Отстоять во что бы то ни стало» был выполнен. Но в тот день...

Не ушла я от дум, отвернувшись от брата. Наоборот, они стали еще тревожнее, уйдя от узколичного. Я даже, помнится, подумала: если бы можно было купить победу жизнью всей моей родни, включая меня и маму, я, не задумываясь, дала бы согласие.