Утром приехал майор Борба с двумя охранниками. Зайдя в кабинет Михайлова и не увидев там Чамокова, он вопросительно уставился на главного врача:
— Где этот черкес?
— Делает обход больных, — ответил Михайлов.
— Без надзора?
— Считаю подобные меры излишними.
— Вы поступаете неосмотрительно, коллега.
— Я взял с него честное слово, что он не подведет меня, — сказал Михайлов. — Кроме того, я долго беседовал с ним и, как мне кажется, он понял, что послушание принодит куда больше пользы, чем строптивость. Если уж он не попытался убежать отсюда, то вряд ли есть основания опасаться, что ему удастся это сделать в гросслазарете при наличии охраны и колючей проволоки.
Майор Борба отнесся к словам главного врача не совсем доверчиво.
— Не хитрит ли он?
— Каждому хочется жить, — сказал уклончиво Михайлов. — В Чамокове постепенно возьмет верх благоразумие.
— Боюсь, что это весьма преждевременный вывод.
— Вам, конечно, виднее, — ответил Михайлов. — Вы знаете его больше, чем я. И все же на вашем месте я предоставил бы ему в гросслазарете больше свободы. Это, во-первых, расположило бы его в вашу пользу и, во-вторых, в некоторой степени воодушевило его.
— Вы так думаете?
— Мне так кажется...
В это время в кабинет вошел Чамоков.
— Как больные? — обратился к нему Борба.
— Двое нуждаются в моем постоянном наблюдении, — сообщил Чамоков.
Майор задумался.
— За ними будут наблюдать наши врачи, — сказал он наконец и взглянул на Михайлова. — В крайнем случае, если возникнут осложнения, сообщите мне в гросс-лазарет: я привезу Чамокова.
—А не могли бы вы на время оставить его здесь? — спросил Михайлов. — Хотя бы до тех пор, пока в больнице находятся ваши раненые.
— Нет, об этом не может быть и речи, — категорически возразил немец. — Консультации — и только.
«Ну что-ж, и это уже хорошо, — подумал Михайлов. -- Хоть изредка, но мы все же сможем видеться!»
Борба увез Чамокова в гросслазарет...
Обычно на прием к главному врачу больницы с утра записывалось много больных не только из Славуты, но и из окрестных сел. Сегодня, может быть потому, что был субботний день, в коридоре сидело не больше десяти человек.
Последней в кабинет вошла молодая женщина с красивым, чуть припухшим лицом, по-старушечьи закутанная в старый пуховый платок. Михайлов обратил внимание на ее глаза, большие, черные, тоскливые.
— Местная? — спросил Михайлов, взяв листок для составления истории болезни.
— Из Львова я, — тихо ответила женщина.
— Из Львова? — удивился Михайлов. — Давно оттуда?
Женщина объяснила, что в Славуту она перебралась с сыном после оккупации Львова немцами. Здесь в одном из сел жили ее родственники, думала, здесь будет лучше, чем в большом городе. Простыла в дороге, забо-лела и вот пришла на прием.
Михайлов выслушал ее, измерил температуру. Больную лихорадило, в легких прослушивался хрип.
— Лежать надо, — посоветовал Михайлов. — Не будете беречься, можете заболеть воспалением легких.— Он выписал рецепты, дал кое-какие лекарства. — Если не будет улучшения, зайдите ко мне дня через два.
— Ох, доктор, трудно сберечься в такое время, —-вздохнула пациентка. — Бежала я из Львова в чем стою. Ни денег, ни харчей. Да и село, где я сейчас живу, далеченько от Славуты. Пока доберешься, из сил выбиваешься. Идешь с опаской: всюду немцы, всюду полицаи и жандармы.
Михайлов записал ее фамилию и имя.
— Вот что, Баженова Антонина, — сказал он назидательным тоном. — Ни полицаи, ни жандармы не тронут вас, если вы не будете совершать ничего противозаконного. Каждая власть любит порядок.
Баженова грустно улыбнулась.
— Какой же это порядок, доктор? Родилась я и выросла тут, на Славутчине. Можно сказать, все села, все стежки-дорожки тут знаю. Видела, как люди до войны жили. А теперь что? Думала, только во Львове вешают и стреляют. Посмотрела—и тут тоже самое. Облавы, ни в чем не повинных людей хватают... Казнят, бьют, измываются, девчат и хлопцев на чужбину везут. — На глазах ее заблестели слезы. — Не видите вы, доктор, ничего из своей больницы. Поехали б в села, посмотрели, что там делается!.. В пору самой в петлю лезть, а вы — беречься, лежать надо! Кто ж за сыном моим присмотрит? — Не надо преувеличивать, Баженова! — суховато сказал Михайлов. — Пройдут тяжелые военные времена, все наладится. — Он понимал эту женщину, переживал ту же самую душевную боль, которая мучила ее, в горечи ее слов он ощущал горечь народа, попавшего в страшную неволю, но мог ли он откровенно сказать об этом ей, незнакомой женщине. А она, видя перед собой русского человека и не сознавая того, что этот человек служил немцам, занимал большой пост в больнице, продолжала доверчиво делиться с ним.
— Да разве ж я преувеличиваю, доктор? Шла сегодня к вам, в больни-цу, а на станции выгружали раненых, наших, советских, из скотских вагонов. Голодные, оборванные, в крови. А кругом фашисты с автоматами и овчарки. — Слезы катились по щекам Баженовой. — Увидела я все это и, верите, будто замерла, с места не сдвинусь. Мертвых в кучи складывают. А там, среди мертвых, еще живые — шевелятся, стонут. Толкнул меня один фашист а прикладом В спину, едва с ног не сбил и так.заорал, что я не помню, как добралась сюда, до больницы. Что же это такое, доктор?
— Идите, Баженова, — встал Михайлов. Баженова закутала голову платком, хотела подняться и вдруг разрыдалась. Закрыв лицо руками, она припала лбом к краю стола и, захлебываясь слезами, повторяла:
— Не могу я, не могу!
Михайлов дал ей выпить валерьянки. Вскоре Баженова немного успокоилась, поднялась, вытерла концом платка слезы.
— Простите меня, доктор! — промолвила она просительно. — Может, я наговорила лишнего... Увидела русского человека, забылась. А оно ведь и русские теперь разные.
— Вот, вот, не забывайте об этом, — посоветовал Михайлов.
— Спасибо, доктор, за доброе слово, — поклонилась Баженова. Она пошла к двери, но посредине кабинета остановилась, обернулась лицом к Михайлову, и в ее глазах будто затеплился какой-то свет.
— Скажите, доктор, неужели это навсегда, навечно? Михайлов непонимающе смотрел на нее.
— Вы о чем, Баженова?
— Про немцев я... — пробормотала она. Михайлов растерялся.
Свет в глазах Баженовой потускнел, в них появился испуг.
— Может, и вы с ними? — прошептала она чуть слышно.
— Не бойтесь, не выдам! — заверил Михайлов.
— Значит, наш, советский? — взгляд Баженовой снова просиял, и радость, озарившая вдруг ее лицо, улыбка ее обветренных губ заставили Михайлова подойти к ней, сказать:
— Приходите, Баженова, дня через два. Поговорим. Думается мне, что вы сможете оказаться полезной в одном деле. Только взвесьте все как следует. Не забывайте о том, что у вас есть сын.
— Приду, доктор! — кивнула Баженова и, помолчав, повторила твердо: — Приду, обязательно!..
Уже вечерело, когда Михайлов, завершив обход больных в палатах, отправился к себе в флигель—на отдых. Быстро сгущались сумерки. В комнатах было холодно, отдавало сыростью. Санитар принес охапку дров, затопил печь. Лежа на койке, не раздеваясь, Михайлов задумчиво смотрел, как горячие языки пламени облизывали в топке сырые .сосновые чурки. Пахло дымом, смолой, как, бывало, от лесного костра.
— Чайку согреть? — спросил санитар.
— Сам согрею — позже, — ответил Михайлов.
— Лампу зажечь?
— Не надо.
Санитар ушел. Отсветы огня прыгали на стенах. На столе тихо тикал будильник. Издали доносился гул машин. Не верилось, что в городе немцы, что где-то совсем близко располагались гетто и гросслазарет. Там тысячи людей. Одни из них ждут расстрела, другие обречены на медленное умирание. Каждый из них занят какими-то мыслями, на что-то надеется, а может быть, потеряв все надежды, ждет смерть как милосердную избавительницу.
Михайлов думал об этих людях. Он любил их, он жил их муками, он испытывал чувство какой-то вины за то, что сейчас находится в наполняющейся теплом комнате, имеет возможность слушать веселое потрескивание горящих дров и быть предоставленным самому себе. Здесь— ни колючей проволоки, ни охраны. Все почти так, как до войны. Вот только жена, сын и дочурки где-то далеко. Они, конечно, думают о нем так же, как он о них. Они постоянно в сердце. Но пока враг топчет русскую землю, вряд ли удастся свидеться с ними! И Михайлову казалось, что действия его слишком медлительны, что надо "как-то ускорить создание боевой организации, которая воодушевила бы людей, поднимала бы их на борьбу за скорейшее освобождение Родины. Ему виделся смелый Одуха. Такой может возглавить партизанский отряд. Главное, создать костяк отряда, костяк из бес-страшных бойцов. У Одуха есть надежные друзья, те, с кем он совершил дерзкую диверсию на станции. Сейчас, когда немцы все еще продвигаются в глубь России, сформировать большой отряд, конечно, трудно. Но ведь будет время, — Михайлов не сомневался в этом, — когда враг наткнется на основную твердь советской мощи и начнет пятиться. Тогда воспрянувший духом народ, даже те, кто сейчас с опаской глядит на стальные армады завоевателей, — возьмется за оружие, потянется в леса, чтобы громить захватчиков в глубоком тылу, в лесах и болотах, не давать гитлеровцам покоя ни днем, ни ночью. Этого часа нельзя ждать пассивно. Надо дейст-вовать, не теряя ни минуты. Готовить оружие. Готовить людей. Пусть пока будет костяк- отряду. Он будет обрастать бойцами и в первую очередь за счет тех, кто еще томится в лагерях военнопленных, в таких могильниках, как славутский гросслазарет.
Чем больше думал об этом Михайлов, тем чаще его мысли возвращались к Чамокову. Ему верилось, что этот человек сумеет взбудоражить гросслазарет, найдет путь к верным и мужественным сердцам, которые пока что не решаются раскрыться в одиночку и обнаружить негас-нущую в них ненависть к врагу. Их надо сплотить, любой ценой вырвать из лагеря, и тогда они будут стоять насмерть, до конца, и уже ни за что не сдадутся.
Михайлов прекрасно понимал, сколь пагубной могла быть неосмотрительность или излишняя торопливость при создании подпольной организации. С другой стороны, он видел и другое. К нему на прием приходили железнодорожники, крестьяне, самые разные люди, верующие и безбожники, и как много среди них было таких, которые то с горечью, то безбоязненно откровенно отзывались о немцах, о, том, что творилось на их глазах в городе и в селах. Да, Михайлов осторожничал с ними, опасался провокаций, и сколько раз замечал он в их глазах осуждение и даже презрение. Значит, они считали его предателем, вражеским холуем. Вовек не осталась бы работать в больнице Галина Войцещук, если бы по его намекам не догадалась, почему он вернулся в оккупированный город. А разве тот же Одуха не шел на смертельный риск, открывая свою душу? Или сегодняшняя беседа с Антониной Баженовой!
Михайлову уже не лежалось. Не зажигая света, он ходил взад-вперед по комнате и все больше утверждался в мысли, что надо смелее идти навстречу тем, кто на приеме в больнице меньше говорит о своих недугах, чем о страданиях народа. В конце концов, пример с Чамоко-вым очень поучителен. Ведь смог же он, Михайлов, рассмотреть в Чамокове советского человека, хотя Чамоков ни словом не обмолвился о своих мыслях! Риск? Ну что же, значит, надо рисковать, стоит рисковать для того, чтобы вовлечь в борьбу таких, как Чамоков.
«Смелее, Федор, смелее! — мысленно твердил Михайлов. — Если ты ускоришь создание организации и она начнет действовать, считай, что ты сделаешь самое главное. Пусть потом даже схватят тебя, пусть ты умрешь, но борьба будет продолжаться, шириться, и люди, которых ты сплотил, вовек не забудут тебя!..»
Неожиданно кто-то постучал в дверь.
«Наверное, с кем-то из больных плохо», — подумал Михайлов. Накинув на плечи пиджак, он вышел в прихожую, открыл наружную дверь. На крылечке стояли двое штатских, лица которых было трудно различить в темноте.
— Не узнаешь?
Михайлов узнал Яворского, пригласил гостей в комнату.
— Я инспектирую больницы, — объяснил Яворский, сбрасывая пальто и шапку. — Задержался в селе и решил к тебе заехать, на ночевку. Не возражаешь?
Михайлов был рад его приезду, тем более, что сам собирался в Шепетовку посоветоваться с ним, узнать, какие новости имелись у Яворского. Правда, его несколько смущало присутствие незнакомого человека.
— Как, Федя, насчет чайку у тебя? — спросил Яворский.
— Сейчас, сейчас, — засуетился Михайлов. Он зажег лампу, поставил на печку чайник. Незнакомец молча стоял у печки и грел над огнем широкие, покрасневшие руки. Над его высоким лбом лохматились седоватые волосы, из-под кустистых бровей выглядывали карие, веселые глаза. Видимо, его донимал насморк, потому что он то и дело шмыгал большим мясистым носом.
— Знакомьтесь! — запоздало представил его Яворский Михайлову. — Директор лесозавода.
— Горбатюк, — назвался незнакомец и крепко стиснул руку Михайлова.
— У комендатуры случайно встретились, — сказал Яворский. — Ну, я и затянул его к тебе. На немцев, шельма, работает.
Горбатюк обиженно поморщился, пробасил:
— Будто сам не работаешь.
Яворский по-приятельски похлопал по широкому плечу Горбатюка.
— Будет, будет тебе оправдываться. Федор Михайлович тоже дружен с оккупантами, а не смущается.
Согрелся чай. Сели за стол.
— Как у тебя тут, тихо? — спросил Яворский у Михайлова.
— В каком смысле? — не понял тот.
— Шпиков н слухачей нет?
— Пока не водилось.
- На всякий случай прикрой ставни.
Только теперь Яворский объяснил Михайлову, что Горбатюк свой человек, которому можно полностью доверять. По долгу службы он разъезжал по славутским лесным участкам, где велись лесозаготовки. Гитлеровцы требовали от него ежемесячно поставлять до пяти тысяч кубометров деловой древесины. Это была почти непосильная задача: не хватало лесорубов, транспорта, трелевщиков. Мужчин в селах осталось мало, а женщины наотрез отказывались идти на такую тяжелую работу.
— Придется нам, Федя, помочь директору лесозавода, — сказал Яворский. — Прогорит он без рабочей силы.
— Где же мы ее возьмем? — удивился Михайлов.
— Будем выискивать, — ответил Яворский. — В селах скрываются беглые военнопленные, да и местные мужики по клуням от оккупантов прячутся. Надо разыскивать их и агитировать, чтобы они шли на лесозаготов-ки. Другими словами, мы будем таким образом накапливать Byiecax силы для формирования партизанских отрядов. Горбатюк снабдит своих лесорубов соответствующими справками и обезопасит их от каких бы то ни было, придирок со стороны немцев.
— Не только справки, — вставил Горбатюк. — Одежду, продукты, жилье и необходимый инструмент.
— И топоры будут?
— А как же, в первую очередь.
— На худой конец — это тоже грозное оружие, — заметил Яворский.
План, предложенный Яворским, понравился Михайлову. Если удастся подобрать побольше таких людей, как Одуха и его друзья, то дело вербовки «лесорубов» наверняка увенчается успехом. Охранные справки немецкой комендатуры, одежда, питание — это же прекраснейшая база для создания наших отрядов. Возможно, вначале будет трудно с оружием, но потом, после первых же внезапных налетов на армейские склады противника . здесь, в глубоком тылу, появится и оружие.
— Главное, чтобы немцы ничего не заподозрили, -предостерег Михайлов.
— Все зависит от того, как будет поступать древесина, — сказал Горбатюк. — Будет лес, значит, не будет подозрений.
— Много у вас людей сейчас на лесозаводе? — спросил Михайлов.
— Маловато, — ответил Горбатюк.
— Специалисты есть?
— Два старика-инженера и три техника, негодных к военной службе.
— И беглые есть?
— Те на участках работают.
— Как они настроены? Подозрительных не замечали?
— Как вам сказать... — Горбатюк задумчиво поднял брови. — Есть у меня на заводе один, не в меру болтливый и любопытный. До войны служил он в этих местах в уголовном розыске. В армию не пошел: то ли просто де-зертир, то ли его специально оставили здесь. По фамилии Нейман.
— Еврей?
— Нет, из украинских немцев-колонистов. Яворский и Михайлов удивленно переглянулись.
— Как же он попал к тебе? — спросил Яворский. Горбатюк рассказал, как Нейман встретился ему однажды на одной из глухих лесных просек, оборванный, продрогший, голодный. Подошел и чуть не со слезами в голосе промолвил: «Погибаю, спасите!» Тут же выложил все: бывший работник уголовного розыска, не успел эвакуироваться, скрывается в лесах.
— И о том, что немец, признался? — насторожился Михайлов.
— Об этом я позже узнал, — сообщил Горбатюк. — Один из техников шепнул мне, когда я привел Неймана на завод и дал ему работу.
— Странно, немец от немцев прячется, — глухо проговорил Яворский. — Ты-то пытался прощупать его?
— Спросил я его как-то об этом, — кивнул Горбатюк. — Побледнел Нейман, губы затряслись. «Да, я из колонистов, — признался он. — Но я вырос на советской земле и мне не по пути с гитлеровцами».
— Так прямо и сказал?
— Именно так!
— И ты сразу поверил? Горбатюк улыбнулся.
— Э, нет. Я так гаркнул на него, что он сразу взмолился: «Не выдавайте, ради всего святого». Вот и молчу пока, жалко стало человека.
— Зря вы так, — хмуро сказал Михайлов и, помолчав, добавил: — Кажется мне, будет лучше, если вы при первой же возможности избавитесь от него.
— Выдать немцам?
— Это, конечно, не лучший вариант, — отметил Михайлов. — Советую вам держать его под надзором и в случае чего, уничтожить.
Яворский неодобрительно покачал головой.
— Зачем такая жестокость, Федор!
— Это не жестокость, это — необходимость! — убежденно заявил Михайлов. — Хуже будет, если наша доверчивость обойдется нам большой кровью...
