В Очеретовке пленных закрыли в глубоком сыром подвале овощехранилища. От каменных стен, покрытых ослизлой плесенью, несло холодом и прелью. Голый цементный пол, тяжелые дубовые двери с наружным засовом, четыре продолговатые щели вместо окон. Полосы дневного света слабо разрежали подвальный мрак, особенно густой в углах.
Избитые, голодные, усталые, все еще находясь под тягостным впечатлением зверской расправы над их ранеными товарищами, пленные, будто онемев, долго стояли у двери, прислушиваясь к топоту ног и голосам, проникавшим в подземелье.
Оцепенение обреченных. Оно сковывало волю, лишало сил, путало мысли. Стойкость даже таких людей, как Стецура и Жарких, казалось, была надломлена.
Первым из этого состояния вышел Чамоков. Он понял, что самое страшное сейчас — отдаться чувству отчаяния и безнадежности. Как бы взглянув на себя со стороны, он проговорил мысленно, с укором, осуждающе: «Что же ты молчишь, Хаджи-Айтеч? Ведь ты коммунист! Старший по званию. Ты заместитель Крымова!» И он сказал:
— Товарищи! Одно слово. Прозвучало оно тихо, будто вырв-авшись из сдавленного горла, но люди, словно очнувшись, разом обернулись к нему, ждущие чего-то, готовые слушать.
— Товарищи, — повторил Чамоков уже тверже и, выждав немного, заговорил убежденно, горячо: — Самое главное — не падать духом. Пусть что угодно... Пусть даже смерть. Но не о ней надо думать, а о борьбе. Мы не смеем отчаиваться, потому что отчаяние — хуже смерти.
— Все равно повесят, — безнадежно проговорил молодой солдат.
— Каждый идущий в атаку может погибнуть в любую минуту, и все же он атакует врага, верит в победу,— сказал ему Чамоков. — Давайте же держаться стойко, сплоченно. Будем надеяться, что нам еще удастся отомстить за смерть Антона Степановича, за Юсуфа, за тех, кто был расстрелян на наших глазах. Не лебезить, не унижаться перед фашистами. Пусть они видят в нас пленных, но не покоренных.
Он снял гимнастерку, затем нательную рубаху.
— Кто перевяжет мне рану?
— Чем? — растерянно спросила Ирина. Чамоков протянул свою рубаху.
— Рвите на бинты!
Лопухин осмотрел рваную осколочную рану, сделал перевязку. Ирина забинтовала голову Стецуры.
— Теперь отдыхать, беречь силы, — сказал Чамоков. Разместились на полу, где посуше. Кто сидел, кто лежал.
— Закурить бы! — вздохнул санитар.
— Терпи, браток, — сказал Жарких. — Жди, пока фашист возьмет тебя на довольствие.
— Краще горячу смолу у пекли пыть, ниж на тому довольствии жить, — пробасил Стецура и достал из нагрудного кармана гимнастерки подмокшую пачку махорки.
У санитара нашелся обрывок газеты. Скрутили цигарки. Но спичек не было.
Жарких повертел в пальцах самокрутку, потянул носом махорочный дух.
— Хоть видит око, да зуб неймет!
— А мы по-запорожски, як диды вчылы, - ответил Стецура и извлек из голенища сапога кожаный мешочек с кресалом, трутом и кремнем. Долго, упрямо высекал он огонь, пока, наконец, одна искра впилась в трут. Тот затлел, задымился. Закурили.
— Ну вот вроде легче на душе стало, — сказал санитар, сделав глубокую затяжку. — Думал, грешным делом — не доведется больше покурить, ан нет, опять дымлю. Значит, не пропадем, ей-богу, не пропадем.
Пол колыхнулся. Глухо бухнул взрыв, словно где-то вблизи подвала упала огромная тяжесть. Еще, еще, чаще, ближе. И вот буханье превратилось в сплошной гул, сквозь который доносился какой-то стук, беспорядочный, торопливый.
— Бомбежка, — определил Стецура. — Мабудь, наши переправу на Днипри быоть.
— И верно, — подхватил Жарких. — Слышите, это в той стороне.
— Добрэ дають прикурить!
— Побольше бы.
— А может быть, наши уже перешли в наступление? — сказала Ирина, и ее волнение передалось всем.
Грозный гул казался пленникам обнадеживающим благовестом. Они прислушивались к нему, как к могучему голосу родины, который окрыляет сердца и поднимает дух. Это голос мщения, возмездия, бросающий в дрожь врагов. Бомбят! Значит, родина не сдается, борется, призывает их, пленников, до конца, до последнего дыхания не склонять головы.
Реже, реже звучали взрывы и наконец, затихли совсем. Оборвался бешеный лай зениток. В подвал снова вползла тишина, но она уже не была столь гнетущей, как прежде. Сердца людей теперь бились ровнее, готовые встретить самое страшное без трепета...
До вечера гитлеровцы не заглядывали в подвал к пленным. Но Шмутке не забыл о них. Он морил их голодом и жаждой, держал в неизвестности, надеясь, что это сделает их сговорчивыми, заставит добровольно перейти на службу в немецкую армию. В медицинских работни-ках нуждались и фронт, и тыл. Жандармерия имела на этот счет определенные инструкции от самого Гиммлера.
Поздно вечером Шмутке приказал привести Чамоко-ва и предложил ему работу врача в гитлеровском вермахте.
— От имени фюрера я гарантируйт вам полний свобода, обмундирований, деньги.
Чамоков ничего не ответил на это предложение.
— Ви не вериль мне? — спросил Шмутке. — Я есть немецки официр, и я даваль вам честни слово.
Чамоков не смог сдержать чувство брезгливости.
— Вы не офицер, вы палач, и я не хочу говорить с вами.
Побагровевший Шмутке вскочил со стула, как ужаленный. Глаза его угрожающе прищурились.
— Я буду заставиль вас говорить!
— Нет, не заставите.
Шмутке медленно вышел из-за стола, схватил стек.
— Я спрашиваль последни раз: вермахт или смерть. Чамоков молчал.
— Отвечайт!
— Я не буду разговаривать с палачом, — повторил Чамоков.
Стек свистнул в воздухе, обжег щеку Чамокова.
— А теперь?
— Не буду!
— Ти еще будет пользаль на колени.
— Нет.
Чамокова отправили назад, в подвал. Привели Лопухина.
— Ви тоже есть доктор? — обратился к нему Шмутке и, не дождавшись ответа, начал сулить златые горы.
Лопухин отвернулся.
— Ти будешь отвечайт?
— Нет.
Стек оставил на шее Лопухина багровую полосу.
— Ну! Лопухин молчал...
Дошел черед до Жарких. .Комендант встретил его с наигранной приветливостью. Сказал несколько слов о храбрости русских солдат и, раскрыв свой портсигар, предложил старшине сигарету.
— Не курящий, — отказался Жарких.
— Ти есть фельдфебель? — спросил Шмутке. Жарких прикинулся глухим, приложил ладонь к уху.
— А? Шмутке повторил вопрос громче. Жарких кивнул:
— Да, да, фельдфебель... Старшина.
— Я даваль тебье свобода, много деньги, если ты го-вориль, кто там есть коммунист, — затараторил у него над ухом Шмутке. — Я могу делаль тебья начальник полиции.
— Не слышу, — сказал старшина.
— Деньги... Свобода... — прокричал Шмутке. — Понимал ь?
Жарких, все больше входя в роль глухого, ответил:
— Нет, не бывал.
— Ти дольжен говориль, кто есть коммунист! — Голос коменданта едва не сорвался. — Понималь? Коммунист...
— Не танкист... В пехоте служил.
— Будешь говориль, я пускаль тебья домой.
— Раньше не был глухой. Это после контузии.
Шмутке терял терпение.
Заорал:
— Ти есть дурак!
— Верно, казак.
— Я стреляль тебья тут, на месте.
— Есть! — лихо козырнул старшина и, повернувшись по-уставному кругом, чеканным шагом направился к двери.
Шмутке так и не понял, что его одурачили.
— Этого в погреб, давайте девку, — распорядился он.
Привели Ирину.
Шмутке начал с комплиментов, перешел к посулам, закончил угрозами. Ничто не подействовало. Ирина не промолвила ни слова, не дрогнула даже тогда, когда Шмутке пригрозил ей, что отдаст на потеху солдатам.
Храбрая, мужественная русская девушка! Ей не довелось вернуться в подвал, к товарищам. Еще в камышах она приняла решение, как поступить, если не будет никакого выхода.
Прежде чем отправить ее к солдатам, Шмутке хотел сам развлечься после тяжелой работы. Он приблизился к Ирине, поднял за подбородок ее голову,
— Я буду целоваль тебья, русски девичка! — Нет, не будешь, фашистская гадина, —- сказала
Ирина и наотмашь, что было силы, ударила коменданта по щеке.
— Ах зо! — завопил истерично Шмутке и начал хлестать ее стеком по груди, по спине, по голове.
Ирина не защищалась, не увертывалась от ударов. Шмутке устал. Вызвал командира жандармского взвода, ткнул стеком в сторону Ирины:
— В казарму, к солдатам!
Трое жандармов вытолкали девушку во двор.
Дул прохладный ветер. Черное небо было усыпано звездами. Из окон казармы неслись звуки губной гармошки и смех.
Проходя мимо подвала, Ирина остановилась. Прежде чем шедший позади жандарм успел подтолкнуть ее в спину, она припала лицом к щели отдушины, крикнула:
— Прощайте, товарищи!
До казармы оставалось несколько шагов. Из окон выглядывали пьяные, гогочущие рожи.
«Нет! Нет! Никогда!» — мысленно твердила Ирина, ежась от внутреннего озноба.
Она упала перед входом в казарму. Стрихнин, хранившийся у нее в лифчике, избавил ее от позора. Мгновенно, едва она поднесла порошок к языку...
В ту же ночь Шмутке отправил медсанбатовцев на железнодорожную станцию, где находился сборный пункт военнопленных. На следующее утро он направил карательный взвод в приднепровские села: кто-то, в нарушение строжайшего приказа, унес с болота трупы Крымова, Юсуфа Паранука и других советских бойцов и похоронил их где-то в лесу, на одной из приречных круч.
